Я знала, что мама с папой родились не в нашей деревне, а в другой. Называлась она Верх-Байбек и находилась далеко от наших Болгур. Надо было ехать за Воткинск, за Шаркан. Да это же целое кругосветное путешествие!!! Сердце моё ликовало и трепетало. Меня, меня берут, а не Людку и не Гутьку! Сборы были волнительными. Проверялось несколько раз, всё ли взяли, что нужно, что кому надо будет сказать, сколько взять денег. Наконец всё было готово, и мы с мамой вышли из дома. Полтора километра до тракта, где ходят автобусы на Воткинск, я пролетела лёгкой пташкой. До Воткинска и до Шаркана доехали без приключений, а вот до маминой деревни, оказывается, надо было ещё шагать двенадцать километров. После Шаркана мама начала преображаться. Глаза начали вдохновенно блестеть, лицо помолодело, спина распрямилась. Она шла лёгким шагом и рассказывала о своей молодости как-то красиво и мечтательно, совсем не так, как дома. Казалось, она вернулась не только на родину, но и в молодость. Мама родила меня в сорок два года, детей было пятеро, ещё пятеро умерли в раннем детстве. Я их не знала, так как родилась последней. Папа всё время болел после ранения на фронте, поэтому мама с утра и до ночи была занята тяжёлой крестьянской работой. Сейчас она, кажется, сбросила с себя этот груз, а вместе с ним и возраст. Мама была удмурткой, и все её предки жили в этих местах много-много лет, даже неизвестно сколько. Наверное, именно это придавало маме новые силы – родина! А моей родиной были Болгуры. День был летний, солнечный, жаркий. Дорога, знавшая только колёса телег, была мягкая и полузаросшая мелкой травой. Настроение было приподнятое. Но рядом с дорогой начинался очень серьёзный лес, у нас в Болгурах лес был совсем не такой, он был какой-то домашний. Этот лес был первозданный, он был живой, большой, он дышал и смотрел на меня. Воздух был тоже другой. Пахло солнцем, цветами, лесом, в небе чирикали невидимые птички. И такой покой был разлит во всём! Дорога вышла на поляну. Это было поле, засеянное цветущим льном. Поле было всё ярко-голубое и вдалеке сходилось с небом такого же цвета. Вот это да! Меня охватили такая лёгкость и такой восторг! Казалось, что у этого поля и у этого леса есть какой-то хозяин, такой сильный, мудрый и добрый. Я отчётливо ощущала что-то такое, чего раньше никогда не испытывала.

– Благодать-то какая, Господи! – сказала мама.

Да, в сердце своём я согласилась. «Благодать» было таким же красивым словом, как и то, что я видела вокруг. Мама рассказывала, как и с кем они тут работали на этом поле, но я не могла себе представить, как можно работать в этой красоте, ведь всё же испортится. Мы немножко отдохнули и пошли дальше. А дальше меня ждал ещё один подарок. Дорога вышла на другое поле. Там цвела гречиха розовато-коричневым цветом. Лён, конечно, цвёл красивее, но на этом поле был такой запах! Пахло чистым мёдом! Пчёлы жужжали над цветами. Около часа мы дышали этим медовым запахом. И опять мне показалось, что кто-то очень добрый специально приготовил всё это для меня и радуется, что мне нравится. А мне это очень, очень нравилось.

Скоро мы вошли в соседнюю деревню, вернее, в то, что от неё осталось. Мама полностью ушла в воспоминания. Она так живо рассказывала, где стоял тот или другой дом, кто там жил, и что происходило в этих домах, что я почти наяву видела прошедшие дни. И вместе с мамой мне было жаль, что всё ушло, и ушло навсегда.

– Валя – кума!

Мы с мамой стояли у открытого окна дома, возвышавшегося на склоне пригорка. Перед домом росли огромные деревья, поэтому дом стоял в тени, прохладе и какой-то застойной тишине.

Из окна выглянула женщина. Лицо её тут же переменилось, как будто в темноте включили лампочку.

– Лиза! Да ты што ли это?! О-о-о-ё-ёй! Да как это ты здесь?! Заходи, заходи, пешком ведь, наверное, шла, устала.

– Лёгким шагом, как будто и не было этого длинного пути, мама взошла по деревянным ступенькам чистого крыльца. Дом был большой, чистый. Пока подруги обнимались, блестя глазами и громко радуясь, я с любопытством оглядывала незнакомую обстановку и с удовольствием ощущала прохладу деревянного дома. Обстановка была привычная: центральное место занимала большая русская печь, выбеленная мелом, вдоль стен стояли широкие старинные лавки, у стены между окнами, выходящими на улицу, находился деревянный стол. Вход на кухню был задёрнут цветастыми шторами. Всё дышало монументальностью, покоем и даже какой-то забытостью. Наконец-то дошла очередь и до меня.

– А это твоя младшенькая, што ли?

– Поскрёбыш мой, самая последняя.

– Вылитый Яша!

– Да, капелька! Я чё и взяла её с собой. Свекровка-то её больно любит изо всех.

Началось бесконечное плетение разговорного кружева за чашкой травяного чая. Знакомых было нескончаемо много, событий, которые вспоминались и заканчивались либо смехом, либо загадочным: «Да… вот ведь как всё повернулось», не меньше. Под эти разговоры я незаметно задремала.

– Айда, вставай, уснула, што ли?

Мама тихонько тормошила меня.

– Пошли, пошли, Катенька, немножко уже осталось.

– Ой, Лиза, сколько не виделись, дак уже уходишь. Переночевали бы уж у нас, завтра с утра бы пошли.

– Нет-нет, у меня ведь дома тоже скотина вся оставлена, работы полно. Повидаюсь со всеми, да и домой надо. Теперь уж ты к нам приезжай.

– Ой, не знаю, когда я выберусь, даже не обещаю.

Подруги долго ещё обнимались, обменивались пожеланиями, приветами. Наконец мы пошли. До Верх-Байбека – маминой родины – было полтора километра. Воодушевлённая встречами, мама шла быстро, я старалась не отставать.

– Да… меньше половины уже домов-то осталось в Старом Байбеке, все разъехались кто куда. А в нашей-то деревне и вовсе домов пять осталось. Вон там, в трёх километрах, деревня была – там тоже дома два осталось, а вон от той деревни вовсе ничего не осталось, все разъехались. А ведь сколько народу было до войны!.. Как жили весело!.. Всё рушится, все в город бегут, землю бросают…

– А зачем?

– Зачем… В деревне работать надо.

– А в городе не надо?

– В городе жизнь легче. Смену отработал, и всё. А в деревне с утра до ночи работа.

– А мы чё в город не переезжаем?

– А кто нас там ждёт? Да мне этот город даром не надо. Жить в этой квартире, как в клетке, есть непонятно что. В деревне на вольном воздухе живёшь и молочко своё и мяско своё кушаешь. Пчёлок вот бы ещё завести, помог бы Бог.

Незаметно дошли до деревни. Честно говоря, деревни я не увидела, Наши Болгуры, например, далеко с угоров видно было, даже с тракта. А здесь был виден один старенький домик, в котором жили бабушка, её дочь, тетя Гутя, зять, дядя Вася, и внуки: Людка, Надька, Колька, Ольга. Мама повела меня совсем в другое место.

– Вот, видишь, две черёмухи растут? Они перед нашими окнами росли, тут наш дом стоял, а вот тут конюшня была, тут овин… Вон, видишь, в огороде овраг, там речка маленькая.

Мама сказала, как называлась речка, но я особо не интересовалась. Весь овраг зарос черёмухой.

– Тут, около речки, у нас баня стояла, в бане бабушка кумышку варила (кумышкой в Удмуртии называют самогон. – Прим. авт.). А зимой мы с Онисьёй из бани выбегали с ведром – и к проруби! Одно ведро зачерпнём – и на себя! Другое зачерпнём – и бегом опять в баню!

На глазах у мамы блестели слёзы, Она молча развернулась и пошла к бабушкиному дому.

– Эй, хозяева, есть кто живой?

– Кто это там?

Вышла бабушка.

– О, Лиза, здравствуй, здравствуй, проходи, скоро Гутя с работы придёт. О, Катенька приехала, проходи-ка, проходи, Катенька. Я вот тебе сейчас вареньица принесу, у нас варенье есть из лесной малинки.

– А Гутя-то где сегодня работает? Мы к ней сходим, может, если не далеко.

– Да нет, недалеко. Картошку в яме перебирают с бабами. Помнишь, где яма-то колхозная?

– Как не помню, конечно, помню. Пойдём мы сходим, пошли, Кать.

Вовсе мне не хотелось тащиться к какой-то яме, но спорить с мамой, да ещё в гостях, и думать нечего было. По зелёной улице бывшей деревни мы быстро дошли до тёти Гути. Она и правда сидела в тёмной яме, и было слышно, как она разговаривает с другими женщинами. Стоя на ярком летнем солнце, я видела только входной лаз, всё остальное тонуло в черноте. Мне это очень сильно не нравилось.

– Гутя! Агафонова! Вылазь, гости приехали!

– Кто это там?! – из черноты показалось сощуренное лицо тёти Гути. – Ой, Лиза! Боже мой, да ты, што ли? Вот это гости, издалека гости приехали, а я думаю, что это у меня брови так сарапаются?

Они обнялись, не переставая тараторить.

– Дома-то были?

– Были, дак вот решили к тебе прогуляться.

– Ну, молодцы, молодцы, Катенька, и ты приехала, устала ведь, золотая ты моя. Вот ведь выросла-то как. А чё, сколько время-то сейчас? Ой, дак час всего остался до конца работы. Бабы! Я пойду, пожалуй, гости у меня издалека больно приехали. Не говорите бригадиру, что я пораньше ушла.

– Иди, иди, не скажем. Что за гости, ты, што ли, Лиза?

Из черноты показалось еще несколько сощуренных лиц. После дружелюбного обмена приветствиями лица снова скрылись, а мы пошли к бабушке.

Баня уже топилась, бабушка накрыла на стол, где было и обещанное варенье. Бабушка демонстративно пододвигала его ко мне и угощала только меня.

– А мне, значит, уже нельзя? Только Катеньке варенье-то?

Мама с бабушкой засмеялись.

– Только Катеньке.

В доме у бабушки было всё чисто и прибрано. У нас так никогда не было. Бабушка смотрела на меня ласковыми, масляными глазами и так же разговаривала. Я чувствовала, что меня бабушка любит больше, чем маму, и меня распирало от удовольствия.

Мылись в бане уже совсем поздно, как я уснула, уже не помню. Разбудили меня совсем рано, в окнах было почти совсем темно.

– Вставай, одевайся, пойдём потихоньку.

– Так рано?

– Пока дойдём, светло станет. А то потом, по жаре, тяжело будет ягоду брать.

– Я ещё чуть-чуть посплю?

– Вставай, вставай, лучше днём поспишь.

Неспеша вышли в утренний полумрак. Мама и тётя Гутя несли по ведру и в разминочном темпе переговаривались сонными голосами. Я тащилась за ними, пытаясь на ходу попытаться ещё хоть сделать вид, что сплю. Когда дошли до поляны, было уже светло, где-то за деревьями угадывалось солнце, а разговоры женщин звучали гораздо бодрее. Поляна была большая, сплошь заросшая малинником. Кое-где торчали высоко к небу обгоревшие стволы ёлок.

– Мам, а чё это ёлки сгорели?

– Пожар был из-за грозы, видно.

– Лет пять уж, Лиза, был пожар-то. Ох и страшный был, большой пожар. Тогда здесь сгорело, да ещё за волоком, помнишь, Лиза, старый ельник-то был? Там ещё…

– Да как не помню, мы тогда в том волоке парней, знашь, как напугали?

– Да ты чё? Ну-ка, расскажи, я не слыхала.

Я ещё раз выслушала рассказ о том, как мама с подружками, возвращаясь с гуляний из соседней деревни, решили напугать своих деревенских парней. Дело было тёмным вечером. Девчонки короткой дорогой забежали вперёд парней, развели у дороги костёр, разделись до исподних белых рубах, встали вокруг костра и начали расчёсывать длинные в своей первозданности волосы. Приближалась компания парней, которые тоже возвращались в свою деревню. Они громко разговаривали и смеялись, вспоминая удачные моменты прошедшего вечера. При приближении к костру их разговоры утихли. Они в нерешительности остановились, не доходя до костра.

– Чё это, парни?

– Чё, чё…

– Вот ё! Кажись, влипли, я такого ещё не видал.

– Ведьмы, што ли?

– Да тише ты!

– Может, обратно пойдём?

– А там куда?

Собравшись с духом, перепуганная компания рванула с места в галоп и бегом проскочила нечистое место. Сзади они ещё долго слышали громкий хохот. На утро мамина соседка рассказывала, как её великовозрастный сынок залез к ней на печку, перепуганный таким ужасом. Спал с ней на печи до утра. Ох, и досталось ему насмешек от девчонок по этому поводу!

Я бродила по поляне совершенно забытая. Мама с тётей Гутей разговаривали оживлённо и вообще без перерыва, меня даже не заставляли собирать ягоды. Я наелась лесной малины уже до отвала, рассмотрела весь нижний ярус лесной растительности, солнце грело хорошо, воздух слегка дрожал над поляной, где-то в вышине пела птичка. Было спокойно, хорошо. Я пристроилась на удобном местечке полежать.

– Катька!!! Ау-у!

– Медведь, што ли, её задрал?

– Катинька! Мы домой пошли, айда к нам!

Я разлепила веки и с трудом сориентировалась, где я и что происходит. Услышав про медведя, я быстро подпрыгнула и побежала на голоса.

– Ты чё это, спала, што ли?

– Маленько.

– Ага, маленько, вечер уж скоро. Всё, домой идём.

Солнце и правда уже клонилось к горизонту, вёдра у женщин были полны лесной малины. Аромат от ведра шёл сногсшибательный.

Разговоры не прекращались до самого дома. Дома уже ждала готовая банька, ужин стоял на столе. Мама достала бутылочку самогонки, тётя Гутя тоже пошарилась в своих запасах. Когда я засыпала, за столом вовсю звучали песни. Два сильных женских, мужской дяди Васи и бабушкин на подпевках.

На следующее утро меня опять подняли затемно. На этот раз предстоял путь домой, в Болгуры. Тётя Гутя пошла нас провожать. Она на коромысле несла вёдра с малиной. Мама отбивалась, хотела взять только одно ведро, но тётя Гутя сказала, что они тут ещё наберут, сколько надо будет, а маме уже никак не набрать. В конце концов мама сдалась, и мы пошли. Женщины снова завели разговор, как будто и не заканчивали вовсе. Тётя Гутя проводила нас почти до Шаркана, откуда уже ходил автобус. Несколько раз за дорогу мама брала у неё коромысло, но, отдохнув, тётя Гутя снова несла сама. На прощание они обнялись, чуть всплакнули о своей тяжкой жизни, про которую и рассказывали друг другу всё это время. Наконец, приободрив друг друга и пожелав всего хорошего, расстались.

В Болгурах всё было как обычно, но это обычное показалось мне таким родным, хорошим. В честь моего приезда собралась вся наша честная компашка. Поиграли в войнушку, наши победили. Договорились сегодня всем ночевать у Ходыревых. Это была обыкновенная практика в нашем детстве. Когда дружеские чувства переливались через край, мы не расставались даже ночью. Мы объявляли своим родителям, что ночуем сегодня там-то. Родители не препятствовали такому проявлению дружбы. И когда шесть-семь чумазых и усталых гавриков заваливались в дом и объявляли, что сегодня ночуют здесь, дежурные хозяева только спрашивали: «Мать знает?» После положительного ответа накрывался нехитрый стол, стелилась общая постель на пол, и мы замертво падали после долгого трудового дня. Нам было тогда по шесть – восемь лет. Мир был простым, добрым и полностью нашим. Шёл год тысяча девятьсот шестидесятый.

– Девки, вставайте!

– Ну-у-у…

– Вставайте! Солнышко уже взошло, надо по ягоды идти. Вчера Телегина старуха уже целый битончик принесла. Ягоды поспели, некогда спать!

Если уж мама начинала будить, стараться продлить сон с помощью какой-либо хитрости было бесполезно. Недовольно зевая, мы с Людкой начали ворочаться, подталкивать друг друга, ворчать и наконец встали. После всех приготовлений и заморочек всё-таки пошли на угоры. Угоры в Болгурах были почти сплошь покрыты клубникой, но были и особо ягодные места. Места эти были общеизвестны, поэтому каждому хотелось прийти туда пораньше других. Когда мы с Людкой пришли на Каменный угор, Грапка с Маруськой были уже там.

– Чё это вы тут делаете? Вы же вчера сказали, что не пойдёте по ягоды.

– А сами-то чё пришли?

– Ну вы и вруши вообще!

– Мы вруши? А сами не говорили, что не пойдёте?

Настроение было боевое с обеих сторон. Слово за слово, и мы разругались в пух и прах, твёрдо пообещав друг другу никогда, ни ногой больше не появляться в их доме. С таким настроением начали собирать ягоды. Злость придавала скорости этому нудному занятию. Собирали молча и наперегонки. Даже поесть свежих ягодок было невозможно, нельзя же уступать соперницам. По домам расходились почти одновременно. На улице была уже жара. Мы поставили битончики с ягодами в погреб. Так хотелось искупаться, но нужна была причина. В тенёчке сидели гуси. От жары они дышали открытыми клювами.

– Давай сгоняем гусей на пруд.

– Давай. А если в огород полезут?

– Ну и что, выгоним по берегу.

– Ну ладно.

Мы взмахами рук подняли гусиную стаю, выгнали их со двора и задали направление по улице. Гуси были явно недовольны, но скоро сообразили, куда их гонят. Они коротко делились друг с другом соображениями и скоро пошли молча и быстро.

– А зря мы, наверное, с девчонками поругались. Сейчас бы на пруд вместе пошли.

– Ага, они с нами ругались, дак, значит, ничё?

– Погляди-ка, а вон впереди кто идёт?

– По-моему, они как раз. Ну да, и гусей тоже гонят.

Настроение улучшилось. Мы, как гуси, тоже пошли молча и бодро. В воду все спрыгнули с удовольствием: гуси с одного берега, мы с другого. Стаи с громкими криками начали было выяснять, кто тут главный, но жара взяла своё. После ритуалов, необходимых, чтобы их не заподозрили в трусости, стаи мирно расплылись в разные стороны и начали нырять, громко шлёпать крыльями по воде и гоготать во всё горло. Мы не отставали от них. Про ссору никто уже и не вспоминал. Купающихся было много, были девчонки и парни постарше нашей компашки. Начали играть. Игра состояла в том, чтобы поднырнуть и поймать кого-нибудь под водой. Я нырять не умела, не хотела и боялась уходить с головой под воду просто до жути и паники. Поэтому я тихонько копошилась у берега в коричневой от мути воде и наблюдала за играющими и за гусями. Купальщики начали вылезать из воды, когда дневная жара уже спала. Даже гуси уже вышли из воды и мирно паслись на бережку. В знак благодарности, что мы их взяли на пруд, они даже не полезли в огород, который спускался прямо к воде. А может, они просто понимали бесперспективность такой вылазки – мы же за ними наблюдали. Домой мы с гусями шли в полном мире и согласии.

Дома были гости. Время от времени к нам заходил Леонид Дьячков или Костя Ходырев, иногда они приходили вместе или ещё с кем-нибудь. За доброй кружкой домашней бражки вспоминали войну, каждый рассказывал свои случаи, другие понимающе поддакивали. Я слушала такие разговоры с интересом, но не всё понимала. Например, когда папа рассказывал, что они спали и в дождь, и в снег под открытым небом, я не понимала, зачем нужно было на ночь открывать небо, и самое интересное было узнать, как его открывают. Но в интонациях их голосов было что-то такое, из-за чего я не решалась спросить. Мама не любила такие мужские посиделки, но высказать при всей компании тоже не решалась. Зато, когда все расходились, всё выслушивал папа.

– Война, война! Думаешь, нам, бабам, в тылу легче было? Мы ведь не собираемся теперь, не напиваемся, как вы.

Но сегодня, кроме соседей, были ещё гости: приехал мамин брат с женой – дядя Ваня. Он приезжал редко, гостинцев нам не привозил, а выпив, начинал скрипеть зубами и буянить. Сейчас все были в хорошем настроении, шутили, громко смеялись. Даже мама весело блестела глазами и смеялась. В такие моменты сестрицы подсылали меня к папе. Я сначала подходила и вертелась около него, пока он не обращал на меня внимание. И когда он говорил: «О! Мила дочь пришла!», я понимала, что наступает решающая минута. Я говорила:

– Я тебе на ушко скажу.

– Ну говори, говори.

– Пап, дай десять копеек!

– Десять копеек? А на что?

– Конфеток купить.

– Ну, на тебе десять копеек.

Папа доставал мелочь: пятнадцать или двадцать копеек. Давал он всегда больше, чем я просила, но я всегда просила только десять копеек. При этом сердце моё всегда билось от волнения. На следующий день, добавив ещё свои медячки, мы покупали грамм триста подушечек с повидлом внутри, и весь день проходил в сплошном удовольствии.