Впервые он увидел Лену на Дне учителя, когда разглядывал фотографии на цветном ватмане, висевшем на стене, на котором старшеклассники нарисовали стенгазету. Вдруг краем глаза он заметил нечто прекрасное, что ворвалось в его поле зрения: бледно-розовые губки, золотистый локон на круглой щеке. Лена стояла рядом и тоже рассматривала школьные рисунки. Заметив настырный взгляд мальчика, она смутилась и убежала прочь. Удивлённый, Май отошёл к окну и, закрыв глаза, постарался воспроизвести её лицо: тёплое, золотисто-розоватое, наполненное светом. С тех пор Лена стала его платоническим другом. Он представлял, как они вместе гуляют по крышам домов, лазят по чердакам, сидят на мосту и смотрят на реку, вода в которой дрожит от солнечного света. «Вот было бы здорово показать ей всё, что я умею! И чтобы все видели и восхищались мной!» – зародилась в голове мальчика восторженная мысль. Но что это с ним? Откуда в его мир проникли другие? Это была первая попытка поделиться сокровенным. Началом выхода из заточения.

Когда с работы возвращалась сестра, которая к тому времени вместо учёбы в институте торговала на районном вещевом рынке, приманенная высокими заработками, она заставала брата за магнитофоном и устраивала ему нешуточную взбучку: «Ах ты, маленький сучонок, вредоносный паршивец! Сколько раз говорила не трогать мои вещи?!» Света хватала брата за волосы, собираясь наказать. Май в ответ отбивался ногами и убегал прятаться в туалет. «Ты ещё дерёшься, паскудник? Вот и сиди там, говнюк, пока мама не придёт!» – приговаривала сестра, выключая в туалете свет и запирая брата на щеколду снаружи. Так он и сидел в темноте, ожидая своей участи. Затем с работы приходила мать и лупила сына своей хлёсткой, натруженной от стирки в прачечной, рукой.

Тем не менее Мая записали в музыкальную школу. Она находилась в соседнем дворе и выглядела совершенно обычной: трёхэтажное здание песочного цвета, с большими окнами и тяжёлой парадной дверью, открыть которую без усилия мог не каждый взрослый. На первом этаже располагался холл с раздевалкой, чуть дальше по коридору – столовая, в отдельном крыле – детская библиотека, куда за книгами приходили учащиеся из других школ центрального района. На втором этаже выстроились кабинеты. Это были классы по сольфеджио, по игре на гитаре, баяне, фортепиано. На третьем – просторный актовый зал, в пустоте которого на паркетном полу стоял чёрный, потерявший свой былой блеск, старый рояль. По вечерам, после семи, в актовом зале занимались ребята из школы бального танца. Чуть пораньше – хоровая студия. В длинном коридоре второго этажа вместо привычных глазу школьника портретов с писателями, математиками и философами под мутными стёклами в ветхих деревянных рамах висели портреты композиторов. Седовласый, с густой шевелюрой, с крепким, тяжёлым взглядом, суровый на вид – Людвиг ван Бетховен. В двух шагах от него – полная противоположность: бледный молодой человек с аристократической внешностью, тонкий, изящный, озарённый внутренним светом – юный Моцарт. Май запомнил свои первые шаги в стенах этой школы, он запомнил эти портреты, эти лица и даже запах, наполняющий здание. Особенно класс, где учился игре на гитаре. В нём всегда был спёртый воздух, наполненный запахом пота и прокуренных вещей. И даже когда открывали окно, свежий ветер лишь на миг забирал этот дух, но потом всё возвращалось.

Мальчик посещал сольфеджио, хоровую студию и уроки гитары. Он мечтал о фортепиано, но не смел об этом заикаться родным. В свои одиннадцать лет он уже точно и ясно осознал, что нелюбим в семье. Но он не знал, какой должна быть настоящая любовь, и не искал её, потому что открыл для себя нечто большее, что завладело им и поработило. Это было его первое восхождение на поприще музыки. Восхождение, движимое зарождающейся страстью. Слепой и безжалостной ко всему в своём эгоизме.

В этом же году, в начале весны, в больницу с инсультом попала мать. На долгое время Май остался с сестрой. Света, получив временную свободу, избавленная от материнского глаза и нравоучений, взъелась на брата, который своим присутствием мешал ей жить как хочется: «Куда бы его отправить, чтобы не отсвечивал тут? Жаль, сейчас не лето, а то бы в лагерь, да на все три месяца» – трепалась она с подругой по телефону.

– Слушай, ты мог бы вечерком куда-нибудь свалить часика на три, а? Погуляй там, пошляйся где-нибудь, – как-то раз обратилась она к нему.

И Май покорно ушёл. И после этого уходил ещё не раз. Гулял во дворе, скрипя качелями на детской площадке, шатался по проспекту, заглядывал в витрины магазинов. По выученному маршруту заходил в булочную, где на выданные Светой деньги, которыми она откупалась от брата, брал что-нибудь сладкое или чёрный хлеб. Магазин торговал при хлебозаводе, из стен которого по вечерам по всей улице тянулся густой, манящий аромат только что испечённого «бородинского». И этот запах был сильнее и желаннее запаха конфет. Попадая в его поток, к тому времени уже сильно проголодавшийся, мальчуган как заворожённый шёл в магазин, покупал буханку, убегал с ней во двор и, пристроившись на лавке, принимался отщипывать тёплые, душистые кусочки.

В это время в окнах жилых домов загорались лампы: в красных, жёлтых, зелёных абажурах. Уставшие от работы люди ужинали. Из открытых окон раздавался свист чайников, шипение масла на горячей сковороде, стук чайных ложек о фарфор, а потом всё стихало. Кухонный свет гас, жильцы расходились по своим комнатам, включали телевизоры, зажигали ночники и спускали остаток вечера на экранные события и домашнею болтовню.

В это время к Свете в гости приходил её новый мужик. После ужина они курили, потом шли в спальню, делали «свои дела» и снова курили, сидя на кухне возле красных занавесок, впуская внутрь тёплый весенний воздух вечернего города и выпуская обратно зловонный дым сигарет. Довольная Света, прибравшая к юбке хозяина вещевой палатки, где она торговала женским тряпьём, с жадностью смотрела на любовника-азербайджанца. Грузного, молчаливого, уже немолодого, с большими, выразительными, пронизывающими своей мрачностью глазами, с аккуратно подстриженной бородой, слегка сросшимися широкими бровями и грубой, немного бугристой кожей лица. Однажды Май увидел Аслана, когда из-за дождя вернулся домой раньше положенного. Азербайджанец сидел у окна на маленькой кухонной табуретке, пил кофе и курил. Завидев брата, Света в раздражении крикнула:

– Чего притащился, сказано же было не раньше девяти!

Аслан молча поманил мальчика к себе, глядя на него своими чёрными, как вороная сталь, глазами. Май подошёл и тоже молча встал напротив незнакомца. Он почувствовал, как что-то опасное, неподвластное и грубое исходит от этого большого, сильного и властного мужчины.

– Сын? – спросил Аслан низким грудным голосом.

– Какой сын… – начало было сестра.

– Молчи! С тобой разве говорю? – грозно повысив голос, рявкнул Аслан.

– Не слушай её, – обратился он к парню, – это глупый женщин. – И на его лице образовалась лукавая и жадная улыбка.

Больше мальчик с ним не встречался в стенах своего дома. Чуть позже, той же весной, Май заболел кишечным гриппом и попал в больницу. Стены инфекционного бокса представляли собой высокие окна, имеющие обзор на общий коридор и соседние палаты. В ближнем боксе лежал другой пациент, по виду ровесник Мая. Первые дни сосед не вставал с кровати, стонал, его часто рвало, а в глазах всё время блестели слёзы. Затем к нему потихоньку стало возвращаться здоровье, былые силы, а с ними и любопытство. Он стал интересоваться всем, что его окружало, и Май всё чаще и чаще замечал, как за ним подглядывает сосед, вытягивая к стеклу своё худенькое, бледненькое личико. Когда их взгляды встречались (как же Май боялся этого – выдать и свой интерес!), оба как ужаленные отворачивались и долго ещё стеснялись посмотреть в сторону друг друга. К этому несчастному, напуганному пациенту часто приходили родители и общались с ним при помощи жестов и записок через толстые стёкла больничных окон. А когда уходили, мальчик горько плакал, зарываясь лицом в подушку.

Май никого не ждал: сестра работала, мама восстанавливалась после инсульта. Даже если бы у них было время и возможность, его бы всё равно никто не навестил. Мальчик не тосковал по родным, но ему было просто скучно. Лишённый занятий, музыки, любимых комиксов и книг, он часами сидел у окна, выходившего на больничный двор, и наблюдал за скудной жизнью улицы. Ранним утром дворник подметал территорию, собирал мусор. Затем по узким дорожкам шныряли врачи, редкие посетители. В остальное время картина не менялась. Лишь тени от деревьев, лавочек, мусорных баков и кустов незаметно для глаза меняли направление.

– Что же к тебе, солнце, никто из родных не приходит? – как-то спросила медсестра, зайдя к больному в палату.

– Я никого не жду, – сухо ответил паренёк, без интереса взглянув на женщину из-под копны давно уже не стриженных волос.

– Ты посмотри на него! – весело отозвалась медсестра. – Никак взрослый совсем?

В тот же день, двумя часами позже, она снова зашла к нему, неся в руках чёрный пакет и посмеиваясь на ходу короткими смешками:

– Держи! Напророчила тебе! Папка твой заходил, игрушку передал, ещё конфеты с фруктами, но тебе пока нельзя, при выписке получишь.

Мальчуган достал из пакета серый тетрис и с чувством восторга – с одной стороны, и недоумения – с другой, посмотрел на выходившую из палаты медсестру.

– Какой папка?! – прокричал он так громко, что даже испугался собственного голоса.

– Ну как же… Твой папка, – с улыбкой ответила та. – Смуглый такой, нерусский.

Май замер в оцепенении. В его взлохмаченной, слегка кудрявой головке закрутилась карусель из мыслей, образов. Он увидел мрачное, страшное, но при этом по необъяснимой причине притягательное лицо Аслана. Почувствовал неведомую силу и твёрдость, которая исходила от него. Невозможно было сдвинуть эту гору, согнуть эту сталь, сломать этот клинок. Мальчик никогда не ощущал ничего подобного. От подарка, лежащего в его дрожащих руках, исходила отцовская любовь, о которой он мог лишь догадываться. И ему на миг захотелось вернуться домой. В некий воображаемый дом, рисовавшийся ему таким родным, близким, желанным. Но видение быстро ушло, и тоска поблёкла. Мальчуган повалился на кровать и весь оставшийся день провёл за игрой.

Глава 2

Весна была в самом разгаре. Через толстые стёкла больницы не доносились запахи природного буйства. Май наблюдал лишь яркие краски распустившихся тюльпанов, жиденько высаженных на клумбе внутреннего двора. Их гибкие, хрусткие стебли жадно тянулись к солнцу, распуская красные и жёлтые язычки цветов. Наблюдал, как первые грозы треплют молодую, но уже окрасившуюся в тёмно-зелёный цвет листву. И в его душе звучала музыка, такая же трогательная, как хрупкие весенние цветы. В сердце расцветали чувства, которые на короткое мгновение перетянули всё его внимание. Май переживал в себе ещё одно движение души, наполненное новыми открытиями. «Ах как же хорошо!» – думалось ему, и сердечко вторило: «Хорошо! Хорошо!»

Находясь на лечении в больнице, он часто вспоминал Лену. Это были сладкие думы, в которые он любил погружаться перед сном, лёжа в мягком сумрачном свете своего бокса и мечтая с открытыми глазами. В его снах наяву Лена улыбалась ему: белокурая, тоненькая, хрупкая, как мотылёк. Теперь он грезил о настоящей дружбе. О том, как будет здорово вместе гулять, о том, как она будет смеяться над его шутками. А он, гордый собой, будет выдумывать всё новые и новые проделки. Эта девочка была похожа на молодые, только что вылупившиеся липовые листочки. Нежные, наполненные своей первой весной. Они оба были в трогательном волнении первых чувств. «Почему бы не познакомиться с ней?» – рассуждал Май. Но как – пока не знал. Его влекло к ней сердцем и в мечтах. Лена так органично и так романтично вписывалась в его фантазии, привнося в них много света, геройства и маленькую толику тщеславия. Ничто плотское пока не беспокоило его, но через два-три года всё изменится.

После его выздоровления их первая встреча в школе была неожиданной. Всё случилось на переменке, когда Май стоял у кабинета биологии и наблюдал за одноклассниками, устроившими сражение на портфелях.

– Санёк, мочи его! – кричал очкастый кудрявый парнишка, не участвующий в битве, но подзуживающий приятеля, толкая его на противника.

Сорванцы громко хохотали, поддавая друг другу пинки рюкзаками. Другой мальчик подбежал сзади к толстому Саше и со всей силы пнул. Саша быстро отреагировал на неожиданный выпад, кинул на пол свой рюкзак, который тут же попал под обувной обстрел главного противника, и бросился за новым обидчиком. Оба пронеслись мимо Мая к лестнице, чуть не сбив с ног. Мальчик проводил их взглядом, широко улыбаясь, и в этот момент в дверном проёме второго этажа заметил Лену. Девочка на несколько секунд замерла, увидев устремлённые на неё большие внимательные глаза своего воздыхателя, затем смутилась, отвернулась и быстро засеменила вниз по лестнице.

Май бросился за ней, забыв обо всём: о дурачествах одноклассников, о предстоящих занятиях. Он даже не услышал, как прозвенел школьный звонок. Спустившись на первый этаж, стал искать её в толпе шумящих первоклашек, которых учитель собирал на урок, как рассыпавшийся горох. Лена стояла у раздевалки и надевала ветровку. Май притаился за квадратной колонной с большим зеркалом и оттуда украдкой подглядывал за ней. Затем так же незаметно проскользнул следом на улицу. Ему не пришлось напрягать глаза, боясь потерять её в стайке таких же идущих домой школьников, – её синий прямоугольный рюкзак горел как факел, указывая путь.

Лена шествовала гордо и смело, держа осанку и размахивая тоненькими ручками, тихонько дирижируя себе. А он шагал за ней мягкой поступью, задерживая дыхание, жадно рассматривая её издалека. Тут она резко обернулась; Май нырнул за дерево. Сердце выпрыгивало от волнения, колотилось и дребезжало внутри. Раскрыт? Нет, какое облегчение!.. Лена пошла тем же шагом, и весеннее солнце блестело золотом на её светлых волосах. С этого момента у него возникла потребность видеть её каждый день… несколько раз в день; выслеживать в классах, в коридорах, находить, затем терять. Это была игра, продиктованная желанием познать новое чувство. Всё это было ему всласть – воображать себя хищником, идущим по следу, по зову сердца, а самому при этом оставаться в тени. Это волновало кровь, захватывало дыхание. Основной целью было не выдать своё присутствие. А хищник ли он? Иногда Май чувствовал себя рабом, неспособным справиться со своими желаниями, хотя ему казалось, что причина не в нём. Причина – в светлом облике его платонической подруги, которого он не видел целиком. В его глазах она горела лишь отдельными фрагментами. Но и этого было достаточно для первого, пробного чувства любви.

Этот мальчишка жил со страстью ко всему, что увлекало его. Он становился этой страстью, дышал ею, пропускал через себя, испытывая то разочарование и опустошение, то великое наслаждение. И то и другое становилось гранями его души, рисуя чёрно-белый мир будущего юношества.

Лене нравился её странный поклонник. Она рассказывала о нём школьной подружке, тыча острым локотком в её бочок, когда мальчик показывался на горизонте. Тут же школьницы хитро улыбались, хихикали, и Лена краснела мягким, трогательным румянцем. Май стеснялся их и опускал голову, чувствуя скованность во всём теле. Не смея поднять глаз, он старался прошмыгнуть мимо девочек как можно скорее, а затем отдышаться где-нибудь за углом, оставшись в одиночестве.

Вся эта возня длилась несколько недель, в течение которых Май продолжал заниматься музыкой. В хоровой студии его считали слабым учеником. Он пел с зажатым горлом, довольно тихо, стесняясь своей детской хрипоты. Казалось, что пение – совсем не его ремесло. Но кому до этого было дело? Таких хористов, не блещущих вокальными данными, насчитывалось больше половины. Детей отправляли учиться пению на всякий случай. Жизнь долгая, никогда не знаешь, чем придётся зарабатывать на хлеб. Поэтому Май был ещё одним учеником, которого нужно было научить двигать ртом. А ещё лучше, если он будет это делать с богатой палитрой эмоций на лице.

На уроках вокала педагог энергично дирижировала, при этом двигаясь всем телом. Она вытягивала губы, изображая «о», показывая своим примером, как надо открывать рот, чтобы звук лился свободно и легко. Создавалось впечатление, что её губы двигались сами собой, как будто это была отдельная субстанция, живущая по своим законам. Они пробуждалась при первых звуках рояля и начинали энергично дёргаться, вытягиваться, сплющиваться. Мальчик не испытывал большого рвения к пению. Но он был готов терпеть эти уроки, ради того чтобы служить тому неведомому богу, каким для него стала музыка. На вокале его занимала ещё одна вещь: стоя на сцене, он всё время гипнотизировал взглядом старый рояль. Для него в этом большом, потёртом, помутневшем, но до сих пор величественном инструменте таилась притягательная сила. Ему хотелось коснуться клавиш, скользнуть по ним, ударить, чтобы вырвать звук, как это делали виртуозы на концертах. Но ученик был вынужден довольствоваться лишь гитарой, не успев по достоинству её оценить. Гитарой, которая в будущем станет его лучшим другом.

Дома произошли небольшие перемены. После инсульта мама плохо двигала правой рукой и была вынуждена оставить работу в прачечной, подать документы на инвалидность и засесть в четырёх стенах. Света осталась единственной кормилицей в семье, и это её жутко злило. В некоторые дни она выливала своё раздражение словами: «Когда же вы все уже сдохнете?!» На её высказывание мать удовлетворённо улыбалась, ощущая в его энергии мировую справедливость за всю свою неудавшуюся жизнь. «Что, тяжело? – ехидно отвечала она дочери. – Привыкай. Я так всю жизнь живу. Пришло время мне отдохнуть, а вам – напрячься». В гневе дочь хлопала дверью в комнату, и оттуда слышались неприятные бранные слова.

Продолжая работать на рынке, Света натаскала домой разного тряпья, которое валялось по всем комнатам, как ненужное барахло. Одежда вываливалась из шкафов, висела на стульях, лежала на креслах. Мать ворчала на беспорядок, но ценность любой вещи превозносилась выше здравого рассудка, поэтому не выбрасывалось даже ненужное. Иногда к девушке приходили подружки и по большим скидкам набирали шмотьё. Они с упоением копались в тряпках, находя это занятие увлекательным. Громко и возбуждённо разговаривая, молодки создавали суету, напоминавшую птичий базар.

– Вон там мини-юбка торчит, ну, красная которая… Примерь, – предложила Света подруге, отхлёбывая из кружки чай.

– Ты смеёшься? С моей жирной задницей?

– Именно с твоей. Мужики штабелями будут падать.

– А ты чего? – спросила Свету вторая подруга.

– А мне на кой? Кого ещё цеплять? После Аслана я на других даже смотреть не могу. Молокососы. Да и куда мне? Попробуй я выйди в такой юбке на рынок… Скажет: «Ты куда шалавиться пришла?»

– И как ты, Светка, не боишься встречаться с нерусскими? – рассуждала вслух вторая подруга, Наташа. Высокая, худая крашеная блондинка с бледным, словно бы совсем без природной краски, лицом, на котором она рисовала сильно изогнутые брови, подводила тёмным карандашом глаза и кистью придавала искусственный румянец.

Наташа имела глупую женскую привычку кадрить любого мужчину, попадавшегося ей на пути. Когда цель была достигнута и невинный объект ловился на её чары, она тут же теряла к нему интерес. Оставленные без внимания, чувствуя охлаждение со стороны девушки, молодые люди ещё усерднее предпринимали попытки ухаживать за капризной особой, чем сильно её избаловали. Наташа не привыкла получать отказы и страдать от безответного чувства, поэтому, разговаривая с подругой об Аслане, всем своим видом показывала пренебрежительное отношение к азербайджанцу.