Между осколками

…Что такое Любимчик, знали все. Что такое «знать предмет», он даже не догадывался.

Начиная с третьего класса милый мальчик, которому до этого судьба послала милую, пожилую и религиозную мадам гувернантку и восторженных родителей, усвоил одну непреложную истину: надо уметь нравиться. А что ты при этом знаешь – неважно.

Математик по прозвищу «дядя Эля» – хороший учитель, добрый, но скучнейший человек– при виде милого мальчика шипел, плевался и переходил на другую сторону коридора.

Подтягиваемый за штаны всеми по очереди, Любимчик медленно переползал из класса в класс, делая при этом поразительные успехи. Тактика переползания была построена до гениальности просто: когда он надоедал кому-то до полного отвращения, он шел втираться в доверие к следующему. Лес не любил его не за это – фокусы у недорослей бывают разные, что с них взять – а за то, что сейчас Любимчик шел за ним след в след, точно по законам шпионских романов, держа «объект» строго по курсу и прячась за деревья.

Лес подождал, пока он споткнется, и громко, обидно присвистнул. Любимчик подскочил и исчез, как привидение. Зря – до перекрестка его провожали удивленными взглядами: что делать – тоже местная знаменитость.

После школы было очень тошно.

На перекрестке Лес остановился и посмотрел на дерево у дороги. Не выглянет ли Анника, садовая дриада, которая иногда приходила подлечить дерево, старого больного? Но Анники не было – только еле заметный радужный шлейф, след радуги в воздухе.

– Привет – сказал корень – сказал изгиб обгорелой ветви – сказала рана, расколовшая ствол.

– Не торопись – сказал камень – сказал лист – сказала ограда.

– Не хочу… – заслонился Лес. То, что он слышит их, мучительно напоминало о том, что можно было бы сделать, будь он свободен.

– Не стоит… – согласился дуб.

Обычно, проходя мимо дерева, он не обращал на него внимания. Но сегодня он весь день безуспешно – почти безуспешно – вспоминал, что ему известно о единорогах, и допустил к себе тот кусок прошлого, который прежде не имел над ним власти. Да и над его совестью тоже.

Была такая зацепка на совести, и звалась она Герда. Ну, просто так звали. У человека бывает фамилия, она же, в силу разных обстоятельств – прозвище.

Двадцать лет назад дело было. Более того, если дама – врач и работает в школе, то какая же она дама? Но в его семнадцать лет её тридцать казались ему недосягаемой тайной, бездонной пропастью. Дурным колдовством. Каждый жест её смахивал на колдовство. Ещё она терпеть не могла мужского общества, хотя была вполне себе ничего, без содрогания всаживала шприц в любую, даже плохо видную вену – ну, с целью анализа крови, разумеется, а они потом кричали на весь коридор «я наркоман» – конечно, при таких эффектных манерах и облике хотелось послать её на дальний остров усмирять дикарей. А самое интересное – строгая и язвительная госпожа Герда почему-то любила читать сборники волшебных историй.

Последнее делало её уязвимой.

– Не пройдешь, – сказал – свет – сказал камень – сказали листья омелы.

– Ну, не пройду – согласился Лес. И присел на поребрик.

– Не надо…

– Сами просите вспомнить.

– Ну, что с тобой делать…

…Уже не вспомнить, за что они хотели ей отомстить. Но именно его – короля! – попросили спасти школу от страшной Герды. И он совершил тот самый идиотский поступок.

Сначала требовалось совсем немного: разговориться с недоверчивой мадам в белом халате об истоках мифологии. Потом утверждать, что видел зверя неоднократно. Уточнить, где и когда. А потом позвать её в полночь прогуляться, так сказать, под старым дубом, и пусть расплачивается за все уколы. Что словесные, что в ягодицу. Герда не любила трусов и трусих, которых надо было заставлять открывать рот для таблетки, и обычно говорила что-нибудь едкое. Тут-то мы и выскочим, тут-то мы и…

А по ночам, захваченный изобретением легенды, он рисовал зверей, зверей, зверей… Странное было время. Когда она как-то накормила его печеньем, он чуть было не сдался. Но дело было уже начато, и, если бы он не довел его до конца, то потерял бы весь заработанный за прошлые годы авторитет. Ничего важнее для него тогда просто не было, а тем более… это.

А в ту ночь случилась гроза. С исключительной красоты молниями. И очень хорошо, что только гроза – с давних времён, когда город разросся до теперешних размеров, никто не помнил о камнях от старого капища, надежно закатанных в асфальт. Герду спасло только вмешательство жившего неподалеку священника – видимо, старые боги помнили потомков своих служителей. Её ударило молнией, но она выжила – ее вышвырнуло из круга. Шесть свидетелей-недорослей, море общего стыда.

Потом Лес поторопился уехать в институт, пока Герду не выписали из больницы.

Поначалу он старался убедить себя, что ни в чём не виноват. В конце концов, мало ли в какое дерево решит ударить молния, мало ли кто неудачно шутил, а пошутить над женщиной всегда было дело обычное… Но чем больше он думал, тем больше винил себя, пока не вычерпал колодец досуха, раз и навсегда посчитав это своим первым преступлением.

Всё в этом мире в те времена принадлежало ему, даже если поддавалось не сразу. Только Герда не принадлежала никому. А ведь, повернись всё по-другому, он бы, вернувшись, сам захотел положить голову к ней на колени… Но хрупкое подлежало завоеванию точно так же, как и грубое. А сказки, выходит, тут были совершенно не при чём.

Он не любил ходить этой дорогой.

– Уходи… – сказал камень – сказал свет – сказала ограда.

– Ухожу… – Лес поднялся и пошел дальше по пыльной улице. Камни мостовой под ногами казались мягкими, как обычно кажутся в жаркий полдень. На углу стоял полицейский и глазел на него, а потом пошел в сторону бара.

Злой, раздраженный и придавленный грузом вины Лес все-таки шел домой.

Зачем вспоминать стихи тому, кто не свободен?

«И не знать, как трава на ограде беззвучно качала засохшие плети.

Разбуди на рассвете…

Словно спит в тебе жажда огня…

Век не тронет меня…

Он не тронет, не тронет, не тронет»…

Осколок второй

Каждый день, приходя домой после уроков, штатный учитель господин Керин с зарплатой во столько-то, угодивший в ловушку родного города, снимал плащ, ботинки, тщательно расчесывал волосы деревянным гребешком, тянул с гвоздя домашнюю куртку (ох уж это сладкое слово – домашняя!) – ступал в комнате на старый оранжевый пыльный ковер, полностью вытряхивал из головы всякие мысли о школе – и только после этого начинался второй круговорот обязанностей – по дому, близкий ко второму кругу кровообращения… Круговорот обязанностей, как и процесс обновления крови, занимал теперь в его жизни слишком большое место, чтобы делать что-то неправильно.

Жизнь, которая была до этого, могла по праву считаться и подарком судьбы, и фантастическим скопищем передряг, из которых чудом удавалось выбираться.

Окончил школу с золотой медалью. Оставил полгорода друзей, уехал учиться в столицу, а после института некое столичное восходящее светило утащило его, посчитав за обязательный искусственный спутник, по тропе обмена опытом куда– то на юг, в жаркие страны, где в то время – разумеется, внезапно! – случилась гражданская война.

Возвращаться приходилось кружным путем, через дружественные государства, но письма приходили регулярно, а потом Лес пропал.

Пропал надолго, на десять лет, и никто не знал, что случилось, после чего пропавший объявился в другом полушарии планеты – и не просто объявился! Газеты были полны историями о нем – и его историями. Почти что небылицами о монастырях в неизведанных землях, дикарях, серебряных птицах, акулах, шпионах и самых разных неизвестных науке вещах. Единственное, что оправдывало отсутствие вестей от него, как считали слегка обиженные старые знакомые, было то, что все родные Леса умерли ещё до того, как он закончил школу. Такой вот маленький горестный штрих, добавляли они, большой случайной карьеры…

Побродив ещё немного, случайный карьерист написал очень популярную книгу о своих приключениях. Насладился относительно долгим успехом в другой стране. Получил какое-то формально почетное место в бывшем родном университете – и неожиданно для всех вернулся обратно. Выложил совершенно несуразные деньги за домик на окраине, бросил под кровать свой вещмешок, в котором была – это уже классически! – старая трофейная палатка и прочие необходимые вещи, и зажил без всяких приключений в свое удовольствие – если вообще можно назвать удовольствием работу в местной школе.

А теперь ему было почти сорок лет, и, как ни странно, он был этому рад. Если бы не то, что случилось вскоре после приезда – напоминал он себе – это было бы обычное возвращение героя домой.

Если бы он только был героем! У героев все происходит по-другому. Герои живут в почете или просто в покое, и к ним никогда не приходит учтивый человек, сообщая, что бежать некуда. Он тогда думал, что вернулся домой, вернулся навсегда, и очень удивился.

Вы опасны, Лес. За вами нужен присмотр, Лес. Мы подумаем, что с вами делать.

Работайте мирно в родном городке и не смейте никуда уезжать. Вот вам убедительные доказательства того, что уехать нельзя, посмотрите. Вы незаконно жили за границей и участвовали в боевых действиях. Вы написали безобидную на вид книгу, вызвавшую волнения. Ее читают те, кто мутит воду.

Герои не шутят с приставленными к ним стражниками, герои не ловят себя на ощущении, что их тюрьма – это родной неизменный дом, не теряются в трех соснах, герои не ходят на виду у всего города на постылую работу…

«А еще вы видите то, чего не может быть, господин Керин – как и все уроженцы ваших краев. Мы не можем вас потерять. Вы нам очень дороги.

Сидите и ждите, господин Керин». И захлопнул папку, и тут стало ясно – жизнь кончилась.

Почему он тогда промолчал, ссутулился и вышел? Почему он не попытался уйти сразу же?..

Очевидно, потому, что вырос здесь.

Клён тянулся к окну веткой, осыпанной золотом. Клён видел человека, застывшего напротив окна.

Клён подслушивал.

Мысли у человека были странные.

…Туман… Крутится

колесо

тумана… Взгляд.

Ветра нет слова…

…Белые искры, серебряная грива…

Серебряная.

Как странно думать об этом на собственной старой кухне.

…Чайник издавал звук, которому позавидовал бы разъяренный слон.

Лес очнулся, выплыл из глубины сосредоточенности и позволил своей руке дотянуться до плиты. Налил себе стакан чая, рассеянно осмотрел кухню – не случилось ли чего – и пошел в комнату, разбираться.

Книжные полки были забиты до отказа. За три года оседлой жизни Лес успел взять из библиотеки, получить в подарок, купить и отобрать у кого-нибудь за ненадобностью такое количество книг, что хлипким полкам становилось страшно. Большая часть этого барахла была ему совершенно не нужна – с возрастом он постепенно сживался с полученным опытом, который как броня, становился все привычнее и легче, поэтому книги, которые он читал, тоже были всё легче и привычнее… Однако внизу, там, где стояли книги, требующие подклейки и прочей мелкой заботы, обнаружился старый томик без обложки – тот, который, если взять его ненадолго в руки, начинал светиться теплым оранжевым светом.

Зачем тому, кто не свободен, детская книга?..

Спокойно, сказал он себе. Здесь никого нет, и, пока я читаю детские книги, я свободен.

Лес аккуратно покачал томик на руках, как младенца. Книжечка досталась ему уже после возвращения – от матери давно запропавшего друга детства. Друга он уже не помнил, от него осталась книга. Тех, не встреченных с детства друзей он теперь не вспоминал. Отчаянно старался быть легче.

Он всегда старался быть легче, чем остальные. Многие из его поколения относились к жизни слишком серьёзно – из университетской молодости он помнил в основном нескупые мужские и женские слезы, разговоры с редкими столичными духами, измены, посиделки с разговорами ни о чем, двадцать капель в стакане, самоубийства, дуэли и разговоры о политике прошлого и будущего… Но такие разговоры ни к чему не приводили, кроме бессильной ярости – и позже, оказавшись в другой стране и выжив, он дал себе слово быть легче.