Глава 4. Не дочь

Мы жили в бревенчатой избе, которую построил отец. Крыльцо, сени и две комнаты: в одной – кухня и моя кровать, в другой – спальня родителей. Электричества не было, свечи и керосин для лампы приходилось беречь. В затянутые полиэтиленом окна почти не проникал солнечный свет, зато холод – легко, и земляной пол нужно было постоянно мести. Со временем он утрамбовался до каменной твёрдости, но всё равно пылил. Мы снимали обувь, только ложась в постель.

Потом отец сделал ремонт: вставил в окна рамы со стеклом, застелил пол досками, заменил металлическую печку, которая быстро остывала, на кирпичную. Стало гораздо теплее и чище. Откуда взялись деньги, я не знала, наверняка ему пришлось долго копить.

Весной и летом мы с мамой ухаживали за огородом. Пока прополешь, польёшь, – а воду нужно таскать вёдрами из Речушки – уже спину ломит. С курами и кроликами тоже немало возни. Кроме этого мы стирали, убирали, готовили еду, чинили одежду. Отец же большую часть времени проводил вне дома: охотился, рыбачил или зарабатывал деньги в городе.

Эта круговерть казалась привычной и естественной, она создавала размеренный, заранее известный распорядок, в котором не было места вопросам или сомнениям. Не вырастишь и не заготовишь урожай – останешься голодным, не наведёшь порядок в доме – не сможешь найти нужную вещь, не накормишь собаку – будешь слушать её вой.

Тем больше ценились моменты, когда мы с мамой могли заняться любимыми делами. Иногда она вдруг замирала на месте, глядя в одну точку, а потом брала бумагу и краски и садилась рисовать. В холодное время года дома, у окна, в тёплое – возле Речушки или на ближайшем пригорке, откуда открывался зелёный простор. Сначала мне казалось, что у неё в голове возникает какой-то образ, который требует немедленного воплощения в рисунке, а потом я поняла: всё дело в свете. Мамины картины рождались только при определённом освещении – переливчатом, играющем, живом. Когда она позволяла воображению танцевать, из-под её кисти выходили не только реалистичные пейзажи, но и совершенно фантастические миры. Я смотрела на них, и на меня накатывало удивление, насколько неизведан наш мир – полный тайных историй, мельчайших деталей и тонких переходов.

Когда мама бралась за кисть, я бежала за книжкой, садилась поодаль, но так, чтобы хотя бы краешком глаза видеть её за работой, и читала. Такие моменты становились вершиной совершенства, словно я попадала в рай. Время растворялось, превращаясь в мазки краски на мамином холсте и буквы на страницах моей книги. Каждый раз поднимая глаза и выныривая из истории, я видела, что на картине появилось что-то новое, она оживала, обретала облик и голос. А ещё мне казалось, что я слышу, как они беседуют друг с другом. Мама и рисунок.

Она могла бы стать известной. Богатой. Великой. Но я не представляла маму нигде, кроме этого места. Она была создана для нашей поляны, дома, Речушки, невысоких зелёных гор и глубокого синего неба. Для нас с папой. Как бы я ни хотела отрицать – всё началось именно тогда, когда они встретились. И не было бы ни меня, ни нашего дома, если бы однажды они не решили поселиться здесь.

Можно ли хоронить талант и никому не показывать своих картин? Зачем вообще она рисовала? Я поняла это гораздо позже. Мама возвращалась к истокам, родителям, дому и соединяла прошлое с настоящим, а ещё – протягивала ниточку в будущее, показывая мне, как можно быть счастливой на этой земле.

Был выходной, но я встала около шести утра – привычка просыпаться с рассветом никуда не делась – позавтракала и решила дочитать роман Марины Степновой «Женщины Лазаря». Когда я нашла его на полке, не сразу поняла, что эта история не имеет ничего общего с Лазарем из Вифании, которого Иисус воскресил через четыре дня после смерти. Но я начала привыкать, что за каждой новой обложкой со странным названием кроется что-то совершенно неожиданное и невообразимое. Начав читать, не могла оторваться. Мне хотелось впитывать волшебный поток слов, образов, глотать, не останавливаясь, и одновременно – смаковать, растягивать удовольствие.

Удивительно, что бабушка, будучи пожилой женщиной, покупала такие книги: откровенные, безумные, переворачивающие сознание. Словно знала, что однажды они попадут в руки её внучки-дикарки, чтобы помочь выжить.

Но сегодня я не осилила и десяти страниц. Последние два дня мне было трудно на чём-то сосредоточиться, и даже новая книга потеряла свою магию. Я выглянула в окно, начала рассматривать растущий у подъезда тополь и спящую в его тени собаку, но не видела ни тополя, ни собаки – только тёмные глаза с «чёртиками» в глубине, длинную светлую чёлку на лбу и хитрую улыбку.

Егор.

После нашей прогулки меня одолевали противоречивые желания. Я боялась новой встречи и в то же время грезила о ней. Видела ужасно неприличные сны, выпадала из реальности в самые неподходящие моменты и стыдилась саму себя. Как мне нужна мама! Но смогла бы я рассказать о своих чувствах, глядя ей в глаза? Не знаю. Поэтому я вела с ней мысленные беседы, с удовольствием и без утайки.

«Мама, что ты думаешь о нём? Красавчик, правда? Что тебе больше нравится: улыбка или взгляд? Руки или голос? Я не могу решить. Мам, что мне делать? Как вы с папой начали встречаться? Расскажи, ну пожалуйста».

Мама улыбалась, но никогда не отвечала. Её образ таял в воздухе, если я слишком долго его допрашивала. Но я всё равно верила, что у меня будет такая же любовь, как у неё. Такая, ради которой можно пойти на всё.

На раскрытых страницах книги, позабытой на диване, лежала вырезка из газеты, которую я привезла с собой из дома: красивая женщина в длинном красном платье сбегала вниз по широкой каменной лестнице. Атласный подол развевался, из-под него выглядывали изящные туфельки, на лице женщины застыла радостная улыбка. Она бежала к своему возлюбленному, который ждал, распахнув объятия, внизу.

Я вырезала эту картинку из случайно принесённой отцом газеты и до сих пор испытывала восторг, который маленьким колокольчиком начинал переливчато звенеть в душе, стоило взглянуть на женщину в красном. Однажды я стану такой же красивой и счастливой. И кажется, моя мечта начала сбываться.

В половине двенадцатого дня позвонил Егор. Я вздрогнула, увидев его имя на экране телефона, и поняла, что уже пять с половиной часов ждала этого момента.

– Привет, лисичка. – Он выдумывал новые прозвища чуть ли не каждый день, и меня это смешило. – Как спалось? Подскочила ни свет ни заря? А я только что почистил зубы. Полетаешь со мной в облаках?

Часто он сыпал вопросами вместо того, чтобы задать один, и я терялась.

– В облаках?

– Это сюрприз, тебе понравится. Жду тебя через час на «Речном». Помнишь, как доехать?

– Две станции на метро, да?

– Умничка моя. Встречу у выхода.

Когда мы встретились и вышли на набережную, я ещё не подозревала, где мы окажемся. Скоро Егор подвёл меня к круглой громадине, похожей на безумный аттракцион. «Колесо обозрения!» – радостно возопил он. Я же сжалась от страха.

Задрав голову, я поняла, что никогда в жизни не забиралась так высоко, не считая гор, и не могла поверить, что мы сделаем это. Егор рассмеялся, как нашкодивший ребёнок, кажется, даже потёр руки, а потом покровительственно приобнял меня за плечи, подтолкнул вперёд и сказал:

– Не бойся. Это круто, вот увидишь!

Скоро мы оказались внутри стеклянной кабинки. Когда дверь за нами закрылась, я поняла, что деваться некуда. Сейчас эта гигантское колесо, ни на секунду не прекращающее вращение, поднимет нас в самое небо, и я не смогу ничего сделать. Вцепившись в сидение со всей силы, я зажмурилась, чувствуя, как медленно отрываюсь от земли. Когда-то я мечтала оказаться в самолете, взмыть выше облаков, увидеть землю так, как видят её птицы, поразиться свободе и обречённости полёта, но сейчас мне было просто страшно.

Егор придвинулся ближе, обнял меня и прошептал на ухо:

– Открой глаза.

Его губы горячо и щекотно коснулись виска, щеки, добрались до шеи. Я вспыхнула, едва сдержав стон. Острое наслаждение, смешанное с ужасом, опалило нервы. Распахнув глаза, я увидела его лицо – довольное, улыбающееся. И невольная мысль пронеслась в голове: «Если он хочет, чтобы я была смелой, я буду!»

– Смотри. – Егор развернул меня к стеклу, и я ахнула от раскинувшегося вокруг простора. Внизу поблёскивала широкая лента Оби, которую пересекали две чётких линии мостов, на противоположном берегу детскими кубиками возвышались многоэтажки, а над всем этим царствовало небо, набитое, как пуховая подушка, мягкими кучевыми облаками.

– C тобой я опять становлюсь ребёнком. И это классно, – услышала я за спиной. И страх растворился в бесконечной радости и любви. К этой жизни и к мужчине, который обнимал меня сзади.

Я возненавидела пятницы, потому что по пятницам вечеринки у Инессы были самыми бурными, самыми пьяными. Гости собирались после семи-восьми вечера и засиживались далеко за полночь, а громкость разговоров и музыки постепенно нарастала, обрываясь на пределе допустимого. Что такого в этом дне?

Однажды Егор объяснил, что люди в городе привыкли отмечать окончание рабочей недели именно по пятницам. Но магазин Инессы работал с понедельника по воскресенье, без выходных, а сама она приходила в офис и уходила, когда захочется. Более того, изучив завсегдатаев её посиделок, я поняла, что мужик с прокуренными усами – безработный художник, а девушка с татуировкой под ключицей называла себя блогером, значит, тоже не ходила на работу. Мало кто из других гостей трудился положенную пятидневку с девяти до шести.

В тот вечер, вернувшись домой с работы, я быстро проскользнула в свою комнату, забралась с ногами на диванчик и открыла книгу. Из-за двери доносились привычные звуки. Я могла предсказать их интенсивность и периодичность с точностью до часа: пение Лепса из колонок, грохот посуды, матерная ругань, пьяный смех. Сосредоточиться на чтении было чертовски трудно, но я продержалась до половины первого ночи. Глаза слипались, голова гудела. Я снова пропустила ужин, но решила, что лучше усну голодной, чем высуну нос из комнаты.

В гостиной зашкаливали децибелы. Незнакомый мужчина визгливым голосом о чём-то спорил с Инессой. Не дошло бы до драки! Тётя долго не сдавалась, но наконец не выдержала.

– Вечеринка окончена! – услышала я её решительный рык.

Кто-то начал возмущаться и пытаться переубедить хозяйку, но это было бесполезно. Через пятнадцать минут квартира опустела.

Я, не веря счастью, прислушалась к блаженной тишине, вытянулась на диване и накинула на ноги плед. Неужели сегодня всё закончилось так рано? Мне было плевать, что там у них случилось, лишь бы дали поспать.

Показалось, я едва сомкнула глаза, как меня что-то разбудило. В комнате стояла плотная тяжёлая темнота. Ни одного горящего фонаря за окном, ни одного отблеска света. Но я тут же почувствовала кожей чьё-то присутствие. Тело инстинктивно напряглось, я замерла и начала вращать глазами, пытаясь разглядеть притаившуюся в ночи опасность.

– Проснулась. А я решила: если проснешься, скажу. Нет – так вырублюсь прямо здесь, на полу.

Я не сразу узнала голос тёти: хриплый, резкий, полный какого-то сильного чувства. Она была очень пьяна, и она недавно плакала. Когда глаза всё-таки сумели выхватить из темноты её фигуру, я поразилась тому, как Инесса похожа на ворону. Раненую ворону. Чёрная, гладкая, острая. И с подбитым крылом.

Она сидела на полу рядом с диваном. Я услышала, как о её зубы стукнуло горлышко бутылки, как она сделала большой глоток. А потом начала говорить.

– Моей дочери сейчас было бы восемнадцать. Как тебе. Врачи не хотели говорить, девочка это или мальчик, но я устроила такую истерику, что они сказали. Она прожила в моём животе целых шесть месяцев, а потом…

Не знаю, почему именно в тот день я поняла, как сильно ненавижу Глеба. Что мне стоило потерпеть ещё три грёбаных месяца? Тогда она была бы жива. Но стояла такая адская жара, что у меня поехала крыша. Я не могла уснуть всю ночь. Ворочалась с боку на бок в мокрой постели. Ждала, представляла, как он в эти часы кувыркается с какой-нибудь куклой, злилась и только под утро задремала. Проснулась от звука открывающейся двери и увидела Глеба. Пьяного, вонючего. Он зашёл в спальню, навалился на меня всем телом и начал целовать. От него несло перегаром, табаком и сладкими духами. Я решила, что лучше умру, чем позволю ему прикоснуться к себе. И всё это высказала, прямо в его тупую помятую рожу.

Но Глебу нельзя было отказывать, неважно, пьян он или трезв. Рывок за волосы, толчок, и вот я уже лежу на полу, пытаясь не завыть от боли. Время пять утра, соседи спят. Разбужу. Какого чёрта я думала об этом? Он выругался, пнул меня и упал на кровать. Пнул сильнее обычного. Живот скрутило от боли. Я доползла до телефона, глядя, как по паркету за мной стелется кровавый след, и вызывала скорую. Открыла дверь и отрубилась. А когда очнулась в больнице, поняла, что в матке пусто.

Глебу за это ничего не было. Ну как ничего… Ровно через три дня он разбился в лепешку на мокрой трассе вместе со своим «геликом». А я, видишь, стала наследницей. И бизнеса, и пьянства, и злобы.

Снова стук бутылки о зубы. Глоток.

Я молчала. Вот то, чего боялся отец, от чего бежал. Он не хотел, чтобы мы жили так, чтобы даже соприкасались с таким миром. В эту минуту я поняла его лучше, чем когда-либо.

– Ты не моя дочь, но иногда мне кажется…

Инесса оперлась руками на диван и кое-как поднялась.

– Спи. – Шмыгнула носом и пошатываясь вышла из комнаты.

Я уткнулась лицом в подушку и заплакала. Только бы она не услышала.

«Мам, мне здесь не нравится. По вечерам город похож на яркую разноцветную картинку, но большую часть суток он серый, шумный и вонючий. Некоторые люди вызывают у меня желание убежать, спрятаться. А ещё иногда внутри возникает болезненное ощущение, похожее на спазм в желудке, которое не предвещает ничего хорошего. Как будто я перехожу бурную реку по сколькому бревну и вот-вот упаду. Что-то случится. Но тогда я думаю об Инессе и Егоре. Их нельзя бросать. Я должна быть рядом».