Всегда нравилось ходить по набережным: разглядывать тех, кто живет в каналах, кутаться в шарф, курить. Но сегодня Вик предает прежнего себя, уводя Лию в сторону домов. От запаха воды тошнит, шарф слишком тонкий – в такой не закутаться, сигареты не хочется даже видеть. Может, купить еще чаю или взять наконец кофе? И булочку: желудок подвывает от голода, а хуже вряд ли станет.

Через дорогу как раз горит вывеска пекарни – точно знак свыше.

Внутри многолюдно: вечер, холод, выходной, а чем еще греться, как не свежей выпечкой и дешевыми, из кофемашины, напитками? Отстояв очередь, Вик получает шарлотку и стакан какао, выходит на улицу и расправляется с едой в два укуса и два глотка, урча от жадности. Лия, потягивая кофе, только приподнимает брови; даже не выговаривает по поводу неприличного поведения, надо же.

Понимает, наверное, что, когда из груди торчат осколки, сложно быть приличным.

Когда на пути попадается сквер, Вик просит, завидев скамейку под деревом:

– Посидим? Мне кажется, там должно быть сухо.

В другой день Лия оскалилась бы ехидно: «Что, уже устал ходить? Всего-то пару часов гуляли!» – а Вик ответил бы не меньшей колкостью. Но сегодня Лия молча кивает, и Вик мысленно благодарит за понимание, но в то же время вздыхает: может быть, привычные перепалки вытянули бы из унылого умирания – не окончательно, но хотя бы так, чтобы нос появился. А то он, кажется, увяз по самую макушку и давно уже дышит болотной сыростью, сырой осенью, осенней смертью…

Давно дышит – значит, быстрее переродится? Слишком коварна черная осень, чтобы все было так легко, – или Вик в этот раз слишком цепляется за прошлое.

Всегда дрожал, всегда с затаенным ужасом наблюдал, как раньше и раньше темнеет августовское небо, всегда чувствовал, как оно, нечто жуткое и зубастое, страшнее всех хтоней вместе взятых, подкрадывается сзади и дышит холодом в затылок. Но никогда не просыпался бледной тенью себя, пережеванным комком, который не верит в осенние объятия, прикосновения, поцелуи.

Впрочем, их больше и нет.

На скамейке и правда сухо, и Вик, откинувшись к спинке, прикрывает глаза – забыть ненадолго про осколки, про слишком яркие фонари, про искусанный палец, который нет сил заживить (а еще хтонь называется!). Деревья, пусть и голые, ощущаются «домиком» – тут он и спрячется, словно не волк, а поросенок, построивший укрытие из веток и прутьев. Конечно, его сдует черный осенний ветер; но пока не сдул…

– Твои осколки какие-то неправильные, – замечает Лия. – Или, наоборот, самые правильные, даже не знаю. В общем, ты в них совсем не такой, как в жизни, и не такой, как в других зеркалах.

«А какой я в других зеркалах?» – вертится на языке у Вика. Видит ли она его чудищем с бездной в глазах, дымом в человеческом облике, тенью, замершей на пороге перерождения?..

Он не спрашивает, и Лия, не умеющая читать мысли, отвечает на совсем другой вопрос – или просто продолжает говорить:

– Ты в них… как будто уже новый. Яркий. Сбросивший старую, бледную шкуру. Как никогда хтоничный.

Значит, осколки показывают будущее? А город – он тоже был из будущего? Или это касается только его, носителя, хозяина рассыпавшегося прошлого? Но где это видано – чтобы в прошлом отражалось будущее?

А вдруг это и не будущее вовсе, вдруг все-таки прошлое – до которого теперь никогда не дотянуться?

«Но ты ведь знаешь, как проверить, да?»

– Выдерни, пожалуйста, один из них, – просит Вик, чувствуя затылком подкравшийся мрак.

Боится, что Лия начнет спорить, – но она, как всегда, само понимание.

– Какой?

– Какой тебе больше нравится.

Выбирает она придирчиво, словно не хочет нарушать композицию – хотя какая тут композиция, одно только название; тянет осколок – так медленно, что Вик раздраженно выдыхает:

– Резче! – И давит вой.

Кто же знал, что края у осколка могут быть зазубренными? Разве зеркала разбиваются вот так?..

Осколок растворяется прямо у Вика на глазах – в которых, правда, пляшут черные точки. Но на помутнение это не списать – Лия тоже видит, Лия кивает: да, он исчез. И пожимает плечами, будто говоря: «Ты ведь не ждал, что они – воображаемые, призрачные, метафорические – станут реальными?»

«Значит, это действительно прошлое, – думает Вик. – Мир меняется – надо меняться с ним». И, поднявшись со скамейки, берет Лию за руку: идем, пора дальше гулять – и дальше вытаскивать осколки, тем более что это дается проще и проще, как ни противно признавать.

Можешь дрожать и бегать сколько влезет, но время вспять не повернешь, и потому с каждым шагом вперед будет легче.

Значит, следующий осколок Вик постарается вытащить как можно скорее.

Пока они гуляют по району, в просветах между домами то и дело мелькает очередной мост: пускай не приближаются к набережной, но будто все-таки по ней идут, постепенно удаляясь от центра. Мокрые листья не липнут к ботинкам – валяются кучей на газоне; как-то даже жалко их: никаких надежд на путешествие хотя бы в рамках города. Впрочем, не так уж приятно на чужих подошвах путешествовать, сам бы согласился, а?

Пушистые фонари отгоняют густую темноту, и Вик решает им помочь: переборов отвращение, прикусывает кончик сигареты и щелкает зажигалкой. Теперь в руке у него – маленький огонек, а в груди, помимо осколков, – сухой дым. Мокрые джинсы, конечно, не высушит, уж скорее глотку раздерет хлеще недавнего воя, но разве не плевать?

В конце концов, сейчас Вик чувствует себя живым – живее, чем в кофейне, чем на мосту, чем под деревьями в сквере. А значит…

Снова поймав Лию за руку: «Ты нужна мне как никогда», Вик зажимает сигарету в зубах, расстегивает пальто и брезгливо вытаскивает из груди очередной осколок.

В виски будто вгоняют гвозди. Наверное, к дождю – сколько раз он вернется сегодня?

Осколки, конечно, ненастоящие – может ли быть настоящей такая эфемерная вещь, как представление о себе, как прошлое, как душа?.. Раны – тоже, как бы ни зудели. Значит, самая обычная водолазка, купленная в самом обычном магазине (это вам не пошитое на заказ хтоническое пальто!), не должна пропитываться кровью.

Но вот же, пропитывается, что там себе ни тверди.

Вик проводит ладонью по мокрому животу и задумчиво слизывает липкий красный след. Кажется, рубцы оказались не такими уж рубцами – лишь тонким слоем свернувшейся крови – и теперь, потревоженные резким ли жестом, глубоким ли вдохом, раскрылись. Хоть покупай в ближайшем магазине суровые нитки да иголку и сам себя штопай: к врачу ведь с таким не пойдешь.

– Давай я посмотрю? – Лия – коктейль из растерянности и решительности. Покупки отменяются: иголка и нитки непременно найдутся в ее рюкзаке.

– Не надо, – отмахивается Вик, отправляя в урну истерзанный зубами окурок. – Я же не умираю.

– И ты будешь просто ходить и…

– Истекать кровью. Да.

Взгляд у Лии острее ножа – но ему, пронзенному осколками, бояться нечего.

Запрокинув голову, Вик разглядывает черное небо с редкими, едва заметными в городе крапинками звезд, вдыхает обжигающе ледяной воздух и тихо смеется – а может, кашляет на холоде.

Еще пару часов назад хотелось забиться в угол от страха; еще недавно от внутренней тревоги вздрагивали руки. А теперь – все равно.

– Знаешь, я подумал… – Вик полусогнутым пальцем гладит Лию по щеке. – Если я закурю, будет ли дым струиться из дырок в моей груди?

Она ничем не выдает жути, вскинувшейся внутри колючей волной, – пожимает плечами и улыбается почти не натянуто:

– Почему бы не попробовать?

«В том числе за это я так ее люблю», – думает Вик. И вытаскивает сигареты.

Дым не струится сквозь водолазку, как жадно ни затягивайся. Впрочем, и кровь не течет; так что, может, раны снова покрылись тонкой корочкой – как покрываются лужи после морозных ночей. Какой уж тут дым.

Лия, убедившись, что эксперимент закончился неудачей, расслабляется: не стискивает пальцы, а легонько поглаживает, дышит спокойно, размеренно; даже какое-то время пинает мелкий камешек, пока он не улетает на проезжую часть.

– Ах, как бесславно завершилась его жизнь! – ухмыляется Вик. И, споткнувшись, закусывает губу – осколки вздрагивают в груди, точно предостерегая: рано радоваться, нынешний ты – уже не прежний ты, но и еще не новый.

Интересно, насколько новый он будет похож на прежнего? Вдруг получится точной копией – и зря, выходит, переживал? Или в одну реку при всем желании не войти дважды, даже если эта река – ты сам?..

Внутренний навигатор сбоит с утра: не подсказывает ни куда по жизни двигаться, ни сколько перекрестков спустя будет метро. Поэтому Вик, оглядевшись, без капли удивления осознает: понятия не имеет, где они, даже не уверен, какой это район: в темноте все улицы на одно лицо. Впрочем, сейчас им неважно, куда попасть, а значит, неважно, куда и откуда идти. В конце концов, понадобится найти метро – откроют карты.

Город выводит к набережной, наглейшим образом не оставляя вариантов: либо вдоль воды до ближайшего моста, либо разворачивайся – и назад. Поежившись от мысли, что придется наступать на свои же следы, Вик натягивает до подбородка шарф, поднимает воротник пальто и прячет руки в карманы. Ничего страшного, мост не так уж далеко. Главное – не смотреть налево, где шелестит неумолимое время, иначе рискуешь утонуть в его водовороте.

Лия касается плеча: я здесь. Спасибо ей.

На попавшемся по пути столбе качается очередная листовка. Вик срывает ее и на ходу складывает в птицу – кажется, в лебедя, нелепого, кривого. Но природа не ко всем милосердна, и ему, созданию природы, тоже милосердие не к лицу.

Короткий взмах, и лебедь отправляется в воду: если не долетит до жарких стран, то пусть хотя бы доплывет. А Вик, не устояв-таки перед соблазном, вцепляется в ограждение, опускает голову – и превращается в беспомощный, но восхищенный стук сердца, ничего больше от себя не оставляя.

Вихри времени закручиваются под ногами. И как же прекрасно будет рухнуть вниз и закрутиться вместе с ними.

От прыжка в бездну спасают схватившая за руку Лия и в ту же секунду хлынувший дождь: не зря, значит, гвозди в виски вколачивали.

– Вон там кафе! Давай скорее!

Они перебегают мост, не разжимая рук. «Только не смотри налево, – повторяет Вик. – Только не смотри». И, вспомнив, как кружилось время, вздрагивает от сладкого ужаса внизу живота.

Кафе оказывается маленьким, всего на три столика, но уютным: с живыми растениями (у каждого – табличка с именем) и желтыми гирляндами. Десертов здесь – выбирай не хочу; но они, переглянувшись, берут лишь чайник зеленого чая с мятой, один на двоих.

– Ну и что это было? – шипит Лия, когда в ожидании заказа они садятся за столик.

– Я дурак, – пожимает плечами Вик. – Там, в канале, кружилось время, и я решил, что хочу раствориться в нем. – И ежится, покосившись на осколки: как жаль, что мокрое пальто висит на вешалке и закутаться не во что.

– Ты мой любимый дурак. И я ужасно за тебя переживаю.

Перехватывает горло: Лия нечасто говорит о любви, каждое ее признание – на вес золота. Вик виновато улыбается, не в силах подобрать слова: извини, сегодня со мной особенно сложно, не надо было тебя втягивать, но раз уж втянул – останься, пожалуйста, до конца.

А потом приносят чай, и после первого же мятного глотка, прочистившего мозги, хочется смеяться над собственной глупостью. Если бы Лия хотела – ушла бы давным-давно под любым предлогом, но она, гляди-ка, все еще здесь: отпивает из чашки, то и дело отводит со лба мокрые пряди. Самый привычный для нее способ признаваться в любви – быть рядом, когда и сам бы от себя сбежал.

Дождь рассыпается за окном барабанной дробью. Гирлянды на стенах то гаснут, то разгораются, и дыхание невольно подстраивается к их такту.

– Может, поедем ко мне? – предлагает Лия. – Думаю, мы оба нагулялись.

– Поедем, – лениво соглашается Вик, разморенный теплом и вкусным чаем. И так же лениво, почти равнодушно вытаскивает из груди еще один осколок.