Качели представляли собой прочный канат, привязанный к высокой и толстой ветке дерева, а вместо сидушки – крепкая ветка на конце. Они располагались в небольшом сквере над плавным обрывом высотой около пяти метров, который заканчивался у канавы, а дальше стоял пятиэтажный дом, как страж, наблюдающий за нашими играми. Справа от качелей находилась кочегарка и пара гаражей, на крышах которых ребята резвились, а грохот от их прыжков разносился по всей округе, как музыка детства. За возможность покататься на качелях выстраивались очереди, порой ребята даже ругались, но никто не оскорблял друг друга грубыми словами и не дрался – в нашем мире царила дружба и понимание.

Ходили слухи, что один мальчик, катаясь на этих качелях, сорвался и упал прямо в канаву. Для нас эта история была как приглашение к приключениям: мы думали, что вот-вот тоже сорвёмся и полетим вниз, ощущая волнение и страх, которые только подогревали наше желание покататься ещё раз. Эти качели были не просто игрой – они были символом свободы, смелости и беззаботного детства.

Наш восторг от качелей разделяли не все. Через дорогу от этого места жил дядя Миша – пожилой мужчина с большим горбом на спине, который, как говорили, вырос из-за того, что в школе он не сидел за партой ровно. Все дети боялись, что и у них вырастет такой же горб, поэтому старались держать спину прямо, как будто это могло защитить нас от его участи. Дядь Мише не нравилось, что вся детвора в округе собиралась у качелей и шумно веселилась, поэтому несколько раз он обрезал наш канат. Мы, конечно, расстраивались, но самые старшие ребята вновь находили верёвку и мастерили качели, как настоящие мастера.

Дядь Миша часто страдал от нас: то из-за качелей, то потому что мы залезали к нему в огород за яблоками, то прыгали между гаражами и его забором, где росла боярка. Мы, как обезьянки, весело скакали по деревьям, смеясь и радуясь жизни. Дядь Миша злился, и однажды даже вышел с ружьём, как будто собирался защитить свой мир от нашествия детского смеха. Мы, конечно, сразу разбежались, но я, сидя на дереве, зацепилась платьем за ветку и, когда спрыгнула, порвала подол. А потом, с сердцем, полным страха, боялась идти домой, ведь мама наверняка будет ругать меня – платье было чистым и целым, а теперь выглядело как будто я провела целый день в бою.

Первые несколько лет жизни с отчимом он был обычным, ничем не выделяющимся безработным мужчиной. Благодаря хозяйственности мамы он начал заниматься огородом, а выращенное (картошка, огурцы, крыжовник, вишня) продавали на рынке – на это и жили. Зимой деньги на жизнь и продукты давала его мать, и мы как-то сводили концы с концами. Так мы прожили несколько лет, но после смерти бабушки жизнь кардинально изменилась. Бабушка Люба была единственной, с кем отчим никогда не позволял себе выражаться нецензурно. Он вел себя сдержанно, никогда не перечил ей, и, что немаловажно, он и мама практически не употребляли алкоголь. Если вдруг отчим позволял себе грубо со мной разговаривать, я бежала к бабушке и всё ей рассказывала. В таких случаях отчиму приходилось оправдываться, ведь в гневе бабушка была устрашающей – ей хватало одного взгляда, чтобы сразить. Даже мужчины на заводе её уважали, она была начальником одного из цехов, и её авторитет был непререкаем. В её присутствии даже самые смелые теряли уверенность, и это придавало мне сил, когда мир вокруг казался слишком сложным и непонятным.

В детстве я часто слышала, как сильно я похожа на свою бабушку Любу. Но с возрастом в моём облике всё больше проявлялись черты отца. По редким рассказам он был красивым мужчиной, но я его никогда не видела. Лишь глядя в зеркало, я пыталась разглядеть в себе его черты, словно искала потерянное сокровище. Несмотря на то, что я всё меньше становилась похожей на бабушку, от неё у меня кое-что осталось: на правой руке три родинки, образующие треугольник, такие же, как и у неё, как невидимые нити, связывающие нас.

Мама и бабушка Люба были очень похожи: обе брюнетки с вьющимися волосами, карими глазами, милыми веснушками и крепким телосложением. Я помню бабушку как сильную, но в то же время по-русски красивую женщину – это было очевидно даже в юном возрасте. Всё, что происходило в доме, было под её контролем, как будто она была невидимым дирижёром, управляющей симфонией нашей жизни. При ней я практически никогда не болела, а если такое и случалось, то не прибегала к горьким и противным таблеткам и сиропам. Она делала мазь, варенье, варила компот из облепихи, и каждый раз, приняв душ, я съедала ложку перетертой облепихи и намазывала спину облепиховой мазью. Вот такая она была – королева облепихи, волшебница, знающая секреты природы.

Я лишь могла мечтать быть такой, как она: без скандалов и драк, умеющей одним взглядом усмирить задиру и пресечь конфликт на корню. Её уверенность и спокойствие были для меня образцом, к которому я стремилась, как к свету в тёмном лесу. Бабушка Люба оставила в моём сердце неизгладимый след, и, несмотря на изменения, которые приносила жизнь, её дух всегда будет со мной, как нежный шёпот ветра, напоминающий о том, что истинная сила заключается в любви и заботе.

С семьей отчима мы с мамой познакомились спустя несколько месяцев. Сначала это была его мать, которая жила одна в частном доме. Моя мама быстро нашла с ней общий язык, и в дни, когда мы к ней приезжали, она накрывала стол, а взрослые садились кушать и разговаривать. Однажды я подслушала их разговор:

– Знаешь, Людка, честно тебе скажу, у Гришки тоже есть дети, вернее, дочь и жена когда-то была, но из-за его дурного характера она забрала ребенка и уехала. Но я тебе об этом не говорила. Надеюсь, хоть ты сможешь его угомонить.

Позже отчим сам показал маме фотографии своей бывшей жены и дочери, которая была моей ровесницей и сильно на него походила.

УБИЙЦА

А потом все изменилось. Летом 1997 года, вернувшись от матери отчима, мама нашла в двери записку. Она отозвала отчима в сторону, что-то сказала и с растерянным видом, быстро ушла, словно в её сердце разразилась буря. Отчим тогда мне ничего не сказал, но позже я узнала, что записка сообщила маме о том, что днем ранее бабушка легла отдохнуть и не проснулась. Дедушка стал её будить спустя время, но она не встала.

Ей было чуть больше шестидесяти лет (а может и больше), но по внешнему виду казалось, что ей около пятидесяти. У неё была короткая стрижка каштановых волос, подтянутое тело, чистая кожа лица и мягкая мимика, которая всегда излучала тепло и заботу. Её энергичность и жизнелюбие не давали повода думать, что она может уйти от нас так рано, как будто она была вечной, как солнце.

Её смерть стала самой тяжелой потерей в моей жизни. Я помню, как стояла у гроба, обитого красным бархатом, который стоял на двух табуретках возле дома на улице Арсеньева, где мы раньше жили все вместе. Теперь мы провожали её в иной мир, и в сердце моём раздавался глухой стон утраты. Я плакала, а соседи, подходя, выражали соболезнования, от которых становилось ещё больнее. Их слова, как колючие шипы, вонзались в мою душу. Лучше бы они все замолчали. Я просто хотела, чтобы моя родная, драгоценная бабушка открыла глаза и обняла меня, или поругала – всё что угодно, лишь бы не лежала неподвижно, как будто время остановилось, и с ним ушла часть меня.

В тот момент я поняла, что потеря – это не просто отсутствие человека, это пустота, которая заполняет собой всё вокруг, оставляя лишь тишину и воспоминания о том, как было хорошо, когда она была рядом.

Когда приехала машина и начали грузить гроб, кто-то взял меня за руку, чтобы отвести в квартиру.

– Отпусти, я хочу к бабушке! Ба-бу-шка! – моя истерика слышал весь двор. Я, упершись ногами, пыталась вырваться, чтобы побежать к машине, где находилась бабушка. Кто-то наблюдал за этой сценой с балкона, кто-то стоял у машины, кто-то из автобуса, который собирал людей для поездки на кладбище. На кладбище меня никто не взял, и я до сих пор не знаю, где её могила. Смерть бабушки Любы стала отправной точкой в мир жестокого обращения с детьми, голода и сиротства – в мир, где выживают лишь сильнейшие.

Мама, когда-то полная жизни и энергии, пристрастилась к алкоголю. Хотя она и раньше иногда выпивала, дна достигла после смерти бабушки, и наша жизнь резко изменилась, как будто кто-то выдернул из-под нас ковёр. Моя мама никогда не отличалась покладистым характером: она была заводилой любой компании, не прочь подраться, если придётся, и любила выпить. Когда я стала постарше, тётя рассказала мне, как однажды ей пришлось вытаскивать маму из квартиры, где без драки не обошлось. Но после смерти бабушки жизнь в доме отчима изменилась, и я узнала, что такое жестокость.

Мама и отчим пили изо дня в день, избивали друг друга по причине и без, выгоняли меня зимой на улицу в пижаме и тряпочных тапочках. Я помню, как двухметровый мужчина вытаскивал меня за волосы из ванны и топил в ведре с отходами, чтобы «преподать урок». В этом доме мне практически некуда было спрятаться от тирана и безразличной матери, и каждый день превращался в борьбу за выживание.

Однажды вечером, после возвращения от матери отчима, мы сели ужинать. Мама на скорую руку пожарила картошку с луком и укропом на своей любимой чугунной сковороде. Она раньше работала поваром, и её кулинарные навыки были безупречны, особенно когда дело доходило до вареников. Я даже помню, как тянула сырое тесто со стола, пока она лепила их, за что не раз получала по рукам. Но это не отвадило меня – за вкусную еду можно было и потерпеть.

В тот вечер я ела без особого энтузиазма: аппетит у меня был, как у всех детей, и заставить себя что-то скушать удавалось редко, только если это было действительно вкусно или если я не ела несколько дней. Взрослые же пили водку и закусывали картошкой, их разговоры сливались в нечто неразборчивое, как шум далёкого моря, а я сидела, погружённая в свои мысли, мечтая о том, чтобы вернуться в те времена, когда смех и радость были частью нашей жизни, а не лишь призраками, бродящими по углам.

– Хлеб будешь? – спросил меня отчим, которому водка уже ударила в голову. Это было видно не только по его грубой речи, но и по скапливающейся слюне в уголках рта и крошкам закуски, что особенно запомнилось мне с детства.

– Нет, – полушепотом ответила я. Когда он не трезв, лучше не делать лишних движений и не говорить много, чтобы не спровоцировать. Съев ещё немного жареной картошки, в которой было слишком много масла, я всё же попросила у мамы немного хлеба – о чём потом жестоко пожалела.

– Я тебе несколько минут назад предлагал, ты отказалась. Ты что, сука, специально меня злишь? – первый кусок хлеба он кинул мне в тарелку. – На, жри.

– Не надо, – я зажалась в углу на стуле, опустив голову вниз. Моя фраза вызвала ещё больше агрессии, и следом куски полетели уже в меня.

– Жри, я сказал! Хотела хлеба – на, – его ярость нарастала. – Или ты сожрёшь всю буханку сама, или я тебе в пасть её затолкаю.

От испуга я выбежала из-за стола, вся в хлебных крошках. В спину мне полетела половина булки, которую он вытащил из стола, а затем ещё и ещё.

– Куда пошла? – кричал отчим.

– Прости меня, я больше не буду просить, пожалуйста, прости! – в панике воскликнула я. Но он не останавливался. Выйдя из-за стола, он схватил кочергу и направился в мою сторону. Я, в страхе, забежала в комнату и залезла под кровать, укрывшись металлической панцирной сеткой.

– Иди сюда, мелкая тварь! – кричал отчим.

Пока я лежала под кроватью, забившись в угол, он встал на колени и начал пытаться вытащить меня кочергой, всё время повторяя одну и ту же фразу.

– Я больше не буду, прости меня, прости, пожалуйста, я не буду больше просить хлеба! – мои глаза были залиты слезами, и мне было плохо видно. Голос стал хриплым от мольбы, но всё было напрасно. Он продолжал пытаться подцепить меня кочергой и вытащить из-под кровати, но я всё больше прижималась к стене, и кочерга соскальзывала. Когда его попытки не увенчались успехом, он просто начал бить меня по ногам. Я пыталась спрятать их от ударов, но удары приходились на колени и голени, потому что я прижимала их к животу и защищала руками.

Всё происходящее казалось вечностью. Наконец, с улицы вернулась мама и услышала мои крики. Она вошла в комнату и закричала на отчима:

– Гриша, что ты опять устроил? Отойди от неё! – Она отобрала у него кочергу. – Что опять не так она сделала?

У них завязался спор, и они вышли из комнаты, оставив меня в тишине, всё ещё тревожной, но позволяющей отдышаться. Я продолжала лежать под кроватью, надеясь, что он забудет про меня, как забывают о старых вещах. Не помню, как долго я пролежала там, но это точно было долго. Время тянулось, как густая смола, и вскоре я начала слышать, как в стаканы что-то наливается, стук стаканов о стаканы, а затем удаляющиеся шаги, словно отдаляющиеся грозовые облака. Лишь тогда, когда тишина окутала дом, я смогла немного выползти из-под кровати, чтобы проверить, безопасно ли.

В комнате «родителей» работал телевизор, и от него мелькал свет, как призрачные огоньки в темноте. Основной свет был выключен, и в воздухе витала напряжённая тишина. Когда «родители» пьяны, расслабляться и терять бдительность нельзя, поэтому я открыла две дверцы стола в комнате, постелила туда одеяло и залезла спать до утра, закрыв за собой дверцы, как будто это было моё укрытие от бурь. Если отчим вновь решит меня побить, здесь он не догадается искать. Иногда, чтобы выжить, нужно просто уметь прятаться.

Утром, проснувшись от разговоров на кухне, я осторожно открыла дверцы и вылезла из стола, как будто выныривала из подводного мира. Я не злилась и не обижалась на «родителей». Они ведь взрослые, и не спроста орут на меня и бьют – значит, я сделала что-то неправильно. Например, бычусь, как часто говорил отчим, а потом сильно бил или говорил, что я тупорылая, стуча пальцем по темечку. Это было больно, но я терпела, как терпят непогоду. Если он говорил, что я тупая, значит, так и есть – он взрослый и лучше знает. В этом мире, полном непонимания и страха, я училась выживать, пряча свои чувства под маской покорности, надеясь, что однажды всё изменится.

– А вот и она! Мы тебя потеряли, ты где была? – как ни в чём не бывало, спросил отчим, попивая чифир³ за столом.

– В столе, – ответила я с осторожностью.

– Вот дает! На кровати уже не интересно? – усмехнулась мама. – Ладно, любительница пряток, садись завтракать.

Я проигнорировала её вопрос, хотя не думала, что она ждала ответа. Правда, о том, что они напились и отчим избил меня кочергой, ничего хорошего не принесёт. Я могла только ещё больше его разозлить, поэтому лучше молчать, как будто тишина могла защитить меня от его гнева.

Но были и «хорошие» пьяные дни. В моём понимании, существовали «плохие» и «хорошие» пьяные дни, и отличие заключалось в том, что в хорошие дни у нас были гости, и разговоры текли свободно, как река, разливающаяся по берегам. Я не могу вспомнить, о чём именно говорили, но помню, как они пели песни, и этот звук напоминал мне о том, что жизнь может быть иной. В основном репертуар взрослых состоял из таких хитов, как «Кондуктор, не спеши…», «А белый лебедь на пруду», «Мурка». У отчима даже была любимая песня, которую он просил петь только маме – «Ах, какая женщина» группы Фристайл. Они сидели за столом, подперев голову рукой, слушали и качали головой из стороны в сторону, подпевая, но тихо, чтобы было слышно лишь голос мамы.

Необычные ночёвки у меня случались нередко (включая ту, когда я спала в столе). Одна из них произошла в гараже соседей. В ту ночь отчим разошёлся не на шутку, и под раздачу попал брат. Он мог пинать его и бить кулаками, но брат всегда находил способ спастись от побоев отчима. В ту ночь схватив меня, мы с братом выбежали на улицу, но идти нам было некуда. Напротив нашего дома жили соседи, у которых был большой гараж с плохо закрытыми воротами. Мы пролезли через них и, оказавшись внутри, обнаружили, что машин там нет. В темноте мы нашли какие-то тряпки, расстелили их на полу гаража и легли спать, стараясь вести себя тихо, чтобы соседи не услышали нас и не выгнали. Утром мы ушли до того, как они проснулись, словно призраки, покидающие временное убежище. В тот момент я поняла, что даже в самых тёмных уголках можно найти укрытие. После я вернулась домой, брат ещё некоторое время приходил, но вскоре и во все перестал. Я осталась одна, в мирке, разрушаемом химией.

Однажды, когда я не смогла попасть домой вечером, благо это было летом, я столкнулась с неожиданной преградой. Вернувшись с прогулки около семи часов вечера, я подошла к двери и попыталась открыть её, но она была заперта изнутри на крючок. Долгие стуки в дверь не принесли результата – никто не слышал моих призывов. В отчаянии я обошла дом и стала заглядывать в окна.

У меня был небольшой рост, и чтобы заглянуть в окна спальни «родителей», мне пришлось из дровника принести несколько поленьев. Я наложила их под окном и, встала на них, как на временную лестницу в мир, который был мне недоступен. Стоя на корточках и прижимаясь к стеклу, я увидела, как оба члена семьи мирно спят на кровати, погружённые в свои сны, не подозревая о моём беспокойстве.

– Мам, открой мне дверь, ма-ма! – кричала я, стуча в окно, но ни один из них не проснулся. Мой голос, казалось, растворялся в тишине, как капли дождя, падающие на землю. У меня не было выхода и вариантов для ночёвки, и, осознав это, я направилась на противоположную сторону дома.

Я направилась в будку собаки Линды и, не раздумывая, залезла внутрь. К счастью, у Линды была большая будка, в которую мог поместиться во весь рост взрослый человек. Несмотря на алкоголизм, у отчима были золотые руки: он умело обращался не только с огородом, но и со строительством. Будка представляла собой прямоугольную коробку длиной около полутора метров, построенную из хвойных пород, и внутри отчим соорудил перегородку, чтобы создать отдельное спальное место для собаки. Так Линде было теплее зимой, а мне, в эту тёмную ночь, она стала временным укрытием, где я могла забыть о своих страхах и тревогах, хотя бы на мгновение.

Я устроилась на мягкой подстилке, и, укрывшись от холодного ветра, закрыла глаза, надеясь, что утро принесёт с собой новые возможности и, возможно, тепло, которого мне так не хватало.