День второй. Вечер

– Катя, bellissimo! – голос из-за моей спины.

Синьора А. – владелица палаццо, потомок дожей. Мы знакомы лет сто. Одно время у нее дома был многоязычный литературный салон, потом я учила ее внука живописи…

– Спасибо тебе за эту картину. Не только за акварель, а за тебя на этом мосту, ее пишущую. Это вторая моя радость за сегодняшний день. Первая – я стояла на балконе и поливала цветы и вдруг увидела свою подругу на санпьеротте^[5]. Она гребла сама и помахала мне, сказав: “Венеция возвращается к себе”. А вот теперь ты. Venezia ai tempi di coronavirus è sempre bellissima^[6].

Я стою на пустынном мосту Академии и пишу “картину карантина”: в кои-то веки могу позволить себе пленэр в этом месте, куда обычно невозможно просочиться, не сломав кадр десятку туристов, позирующих перед телефонами и селфи-палками на фоне церкви Салюте.

Теперь она смотрится по-новому. Ее купол словно бережно накрывает город. И вся история его читается иначе. 1630 год. В Венеции внезапно остановилась свирепствовавшая повсюду чума. Остановилась не случайно, а благодаря беспрецедентным карантинным мерам Венецианской Республики. Да и слово “карантин” – венецианское: quarantena означает “40 дней”. Именно столько дней чужеземные моряки оставались на кораблях и дальних островах, прежде чем сойти на берег, дабы не занести чуму в Венецию. Вот чума побеждена, и дож Николо Контарини и другие правители решили построить храм, посвятив его Богоматери Здоровья (или Спасения: по-итальянски это одно и то же слово Salute) в память о том, как она избавила город от страшной болезни, унесшей тем июнем больше жизней, чем когда-либо. Уже четвертую сотню лет 21 ноября по этому мосту к церкви Санта-Мария-делла-Салюте проходит весь город. Истинный праздник народного благочестия. Венеция в этот день молится о болящих. В толпе мешаются торговцы и рыбаки, потомки дожей и бродяги. И плывет по мосту толпа. И звонят колокола, и взлетают в высокое небо грозди цветных шариков. И колеблется лес свечей под сводами Салюте. И специально возводится к этому дню мост, что повторяет бровь над нотным станом. Все связано. Legato… Мост – он и есть легато. Связь времен непрерывна. И легато оказывается всё. Ибо тонкие невидимые связи протягиваются туда, где все иное бессильно…

Я задумалась. Акварель тихо сама расплывалась по бумаге.

Время тоже.

– Катя, non ti sembra surreale?^[7] – Теперь по мосту проходит Моника, соседка и владелица булочной за углом.

Да, мне кажется сюрреальной эта картина пустынного Большого канала и моста, да и я сама, стоящая на нем с этюдником. Когда я последний раз писала отсюда, из этой точки? Лет 20 назад, наверное…

Вскоре за Моникой появляется нагруженный продуктами Пьеро, фотограф, отец ближайшей подруги одной из моих дочерей.

– Ciao! Как приятно видеть, что люди не сдаются. Мы все не должны падать духом.

Пьеро знает, о чем говорит. Их семья после “высокой воды” и теперешней туристической катастрофы на грани разорения.

Я киваю понимающе. Моя собственная мастерская до сих пор в руинах, а вместо обещанных компенсаций в город пришли чума и карантин.

Пьеро тащит тележку с продуктами вверх по мосту.

Еще минут десять проходит в тишине.

И снова за спиной раздается:

– Катя! Как это правильно – то, что ты делаешь. В такие времена Венеция должна держаться искусством. Так было всегда. Нам повезло, что мы венецианцы.

Еще один мой сегодняшний собеседник – особенный. Голос такой знакомый, что мне даже не нужно оборачиваться. Обладатель голоса это знает и продолжает без паузы, не дожидаясь моего отклика:

– Знаешь, я сегодня перечитывал Мандзони, Promessi Sposi (“Обрученные”). Как будто сегодня написано!

Прямо на мосту он достает потрепанную книгу и читает вслух:

– “Что касается способа проникнуть в город – то Ренцо понаслышке знал, что существовал строжайший приказ никого не впускать в город без санитарного свидетельства, но что тем не менее туда отлично входил всякий, сумевший хоть немного изловчиться и выбрать подходящий момент. Так оно в действительности и было. И даже оставляя в стороне общие причины, по которым в те времена всякое распоряжение выполнялось плохо; оставляя в стороне причины частные, так затруднявшие неукоснительное его выполнение, – приходится сказать, что Милан находился уже в таком положении, что не было больше смысла оберегать его, да и от чего? Всякий попадавший туда казался скорее легкомысленным в отношении своего собственного здоровья, чем опасным для здоровья горожан… Дня не хватит, чтобы рассказать все, что стало с Миланом! Это надо видеть собственными глазами, потрогать собственными руками. От таких вещей сам себе становишься противен! Я, пожалуй, скажу, что постирушка эта пришлась мне в самый раз. А что эти синьоры собирались там со мной сделать! Услышишь, погоди. Но если бы ты только видел лазарет! Есть от чего растеряться в этой бездне страданий. Ну, будет. Потом все тебе расскажу…

– Погодите: а чума-то? – сказал Ренцо. – У вас ее, думается мне, не было.

– У меня не было. А у вас?

– Была. Так вам нужно быть поосторожнее. Я прямехонько из Милана. И, как вы еще услышите, можно сказать, по уши залез в эту самую заразу. Правда, я все на себе сменил, с головы до ног. Но ведь эта гадость иной раз пристает прямо как какое-то колдовство. И так как Господь до сих пор охранял вас, мне хочется, чтобы вы были поосторожней, пока эта зараза не кончится. Потому что… Мне хочется, чтобы мы весело пожили вместе, да подольше, в награду за все страдания, какие мы претерпели…”

– Ладно, не буду тебя отвлекать.

Он тихонько обнимает меня сзади за плечи вытянутыми вперед огромными руками (дистанция один метр!), и фигура его удаляется, растворяясь в пустынных сумерках.

День третий

Было очень тихо. Тише, чем обычно в нашей Тишайшей. Иногда в кармане подрагивал телефон – бесконечная череда журналистов. Я нехотя соглашаюсь отвечать на вопросы всех каналов, хотя это и отнимает уйму времени, но мне кажется, сейчас очень важно донести не только трагические цифры (на сегодня зараженных в Италии 10 149, смертей 633), но и запах утреннего кофе, милые приветствия и шуточки, собачий лай, детский смех и этот золотистый всеобнимающий свет. Словно базилику Сан-Марко с ее мозаиками вывернули наизнанку и частички рассыпались по улицам, площадям и каналам.

Утром состав прохожих мало отличался от обычного. Рабочие, служащие, мусорщики с тележками, бармены и продавцы, открывающие лавки. Пусть весь мир считает, что нас закрыли, – мы откроемся, как всегда. Туманное солнце спросонья протирает окна, купола, черепички. Открываются крылья ставен. Народ вытряхивает перины и подушки. Все как заведено. Годами, веками, эпохами.

К полудню людей снова чуть прибавилось. Обеденный перерыв: рабочий пьет кофе. Курьеры “Амазона” остановились на углу и жарко обсуждают китайские посылки. Говорят, не опасны. Но как знать. Что-то смешное, трогательно старомодное и одновременно совершенно безнадежное есть в этом всеобщем (тут ли, в фейсбуке ли) квадратно-гнездовом узконациональном мышлении. “Итальянский вирус”. До этого был “китайский”. Отчего так сложно понять, что вирусы не подчиняются административным делениям, что не существует никакой единой Италии (например, Пьемонте отличается и отстоит от Калабрии примерно как Мурманск от Тбилиси, если не больше), что от Ломбардии вирусу сильно ближе до Австрии, чем до Сицилии… Как важно это понять – и наконец принять не пограничные меры, не политические, а реальные, общие, одни на всех. Эпидемии уже нигде не удастся избежать, почему тогда нужно обреченно ждать перескока цифр по мере того, как делаются (или не делаются) тесты (в реальности зараженных всюду куда больше). Пока же наше правительство, кажется, решило все-таки о нас позаботиться и рассматривает проект указа об отмене налогов и счетов за газ-воду-электричество на время карантина.

Что это? Нарастающий стрекот расколол на мелкие кусочки тишину венецианского неба. Над городом огромной стрекозой кружит столь непривычный для этих мест вертолет. Неужели решили патрулировать?

В этот момент меня нагоняют Риккардо и Сара, мои соседи-инженеры. Вид у них довольно запыхавшийся и растерянный.

– Что это, не знаете? – я киваю на стрекочущую точку-запятую в голубом небе.

– Вертолет? А ты не знаешь? Carcere!^[8] У нас офис рядом, мы убежали. Заключенные подняли бунт, подожгли тюрьмы. Все из-за вируса! Им свидания отменили, они и взбунтовались. Один сбежал.

Кажется, в этом опустевшем карантинном городе нам не придется скучать.

С родины тоже известия в том же духе: говорят, Карант Гонституции (или я что-то напутала опять?) на месте до скончания века.

Я тороплюсь. Я во что бы то ни стало хочу попасть на пленэр: случай выбирать в городе любые места, даже самые классические ведуты, едва ли еще представится.

Пустынная, залитая солнцем Пьяцца. Я никогда не видела ее такой. Золотая голубятня у воды. Голуби, впрочем, тоже куда-то подевались вместе с туристами. Или улетели на карантин. Вместо них над Сан-Марко кружат чайки. Их тени на огромной пустой площади создают какое-то кинематическое кружево. Как будто завитушки, капители и пилястры с фасада Дворца дожей отделились в свободном полете.

Ощущение сна не покидает. Палле один на свете. Аркады Прокурации, закрытое кафе “Флориан” (чуть ли не впервые за 300 лет своего существования), ни музыки, ни оркестров. Пройдись Вагнер по такой площади в свое время – глядишь, не было б ни знаменитого фестиваля, ни “Тристана”.

Я расставила этюдник. Откуда ни возьмись, из-под земли выросло двое полицейских:

– Синьора, запрет на мольберты на Сан-Марко никто не отменял. Мне очень жаль. Я вас понимаю: сам изучал искусство, но правила есть правила. Сейчас особенно. Кроме того, жителям все-таки предписано по возможности быть дома и выходить только на краткие прогулки, по необходимости или по работе. Ах, это ваша работа? Тогда извините. Переставьте просто мольберт за угол, туда, ближе к Дворцу дожей – там мы не должны вас беспокоить. Ваше удостоверение личности, carta d’identità? Да нет, не нужно показывать. Мы вам верим.

Я готова была уже извлечь свое местное ID, где по трогательной итальянской средневековой привычке (не иначе от гильдий все это пошло!), кроме моего имени, даты рождения, роста, адреса и прочих основных данных, фигурирует профессия: pittrice^[9].

Свет сам растекался по листу. И снова, как вчера, проходили и останавливались знакомые. Когда еще встретишь кого-то на площади Сан-Марко? Обычно это как на Красной площади – идеальное место для конспирации и тайных свиданий. Толпы туристов, но местных никого.

Сегодня все наоборот.

Поэт Лучио, знакомый гравер Рома с вечной стайкой русских девушек (как и кто их сюда впустил – загадка, но Рома доволен), потом еще несколько человек.

Вдруг совершенно незнакомый старческий голос: