Глава 4

Говорят старики: день долог, да век короток. Что за нелепица? Прежде не понимала Лесана этой мудрости, хотя и повторяла её к случаю, как все.

Уразуметь же истину привычных слов ей довелось в Цитадели. Дни тут тянулись долго-долго: каждый казался не короче целой седмицы, а оглянуться не успела – больше года прошло.

Осень. Нет, она ещё не наступила, но уже чувствовалась в воздухе последнего летнего месяца. Ещё чуть-чуть, и потянутся клиньями в далёкие тёплые края утки и гуси. Хорошо им, свободным, летят, куда вздумается! И впереди их снова ждёт лето. А тут небо вот-вот отяжелеет от туч, осыплется дождями, и на смену месяцу плодо́внику^[39] заступит урожа́йник^[40]. Славное это время! Сытное, весёлое. В деревнях играют свадьбы, устраивают гулянья.

Лесана прикрыла глаза.

Нет, плакать не хотелось. Она уже и разучилась, и устала лить слёзы от тоски. Теперь лишь стискивало сердце всякий раз, когда в голову закрадывались мысли о доме. А ещё давно поняла Лесана, что нет толку скорбеть по живым, да и вообще нет толку скорбеть. Пора перестать плыть щепочкой по течению, гадая, куда вынесет. Никуда уже не вынесет. Тут её дом. Какой ни есть – сырой, холодный, неприветливый, суровый, – но надёжный, неприступный и хранящий от зла. И иного в четыре года ближних не появится. Значит, надо привыкать. Но получаться начало только-только.

– Одевайся.

Крефф вошёл без стука.

– Так я ж одета. – Лесана оторвалась от пергамента, над которым не то спала, не то мечтала, не то предавалась воспоминаниям, и удивлённо посмотрела на наставника.

– В это одевайся.

Клесх бросил на лавку стопу одёжи.

Ученица проследила удивлённым взором и нерешительно прикоснулась к хрустящей неношеной ткани.

Чёрное.

Девушка вскинула глаза на наставника.

– Я ратоборец?

За год, проведённый в Цитадели, она по-разному представляла себе этот миг. Миг, когда ей наконец-то скажут о сути её дара и о том, кем ей суждено стать. Но чтобы вот так, обыденно? Просто «одевайся» и всё?

– Какого цвета эта одежда? – спросил обережник.

– Чёрного, – растерянно ответила девушка.

– Я так плохо учил тебя, что ты не знаешь, в чём ходят выученики-вои?

Послушница вспыхнула и виновато склонила голову.

– Знаю, крефф.

– Тогда зачем ты задаёшь глупые вопросы?

У Лесаны заполыхали уши. Вот почему у неё язык быстрее ума? Почему постоянно сначала скажет, потом подумает? Ведь Клесх никогда не упускает случая ткнуть её носом в малейший промах. Хорошо ещё, если рядом нет случайных послухов, ибо наставник Лесаны в выражениях обычно не стесняется, и над растяпой смеются потом в несколько голосов. В такие мгновения ей всегда хотелось провалиться сквозь землю. А наставник нарочно не по разу припоминал затем её оплошность, чтобы все услышали да тоже при малейшем случае поддевали.

Доброе слово и кошке приятно. Но Клесх не знал добрых слов и всегда бил по больному, а Лесана, глотая злые слёзы, из кожи вон лезла, чтобы заслужить от него даже не одобрение, а просто молчаливое равнодушие.

Впусте!

Однажды на одном из уроков грамоты, когда все, заикаясь и задыхаясь, читали, Клесх, слушая разноголосый гул, вдруг обратился из всех выучей именно к Лесане:

– Иди сюда.

Она подошла, предчувствуя беду, и не ошиблась.

Крефф лениво ткнул пальцем в пергамент и велел:

– Читай. Громко.

– Бе..ре..мен..ность у жен..щин лег..че все..го до..сти..га..ет..ся на че..тыр..над..ца..тый день с на..ча..ла ре..гул^[41].

От усилия и нежелания ударить в грязь лицом у Лесаны на лбу высыпал пот. Она, по чести сказать, даже не поняла, что именно прочла.

– Повтори.

Лесана пошевелила губами, проговорила слова ещё раз про себя и залилась жаркой краской стыда. Однако неподчинение приказу креффа наказывается. Поэтому девушка едва слышно произнесла:

– Беременность у женщин легче всего достигается на четырнадцатый день с начала регул.

И уронила взгляд под ноги. В читальне, как назло, были одни парни. Они, конечно, не стали ржать при наставнике, но как только он уйдёт, вдоволь нагогочутся.

– Какой день у тебя? – спокойно поинтересовался Клесх.

Лесана вскинула на него расширившиеся от унижения и гнева глаза, мысленно произвела подсчёт и прошептала:

– Десятый.

– Нет. Одиннадцатый. Я знаю про твои краски лучше тебя? Или ты мне врёшь, когда они заканчиваются? Или по-прежнему туго считаешь?

На ресницах девушки дрожали слёзы.

– Первое: счётом заниматься каждый день. Ещё раз ошибёшься – будешь наказана. Второе: за регулами следи внимательнее. Третье.

Он взял со стола её доску и кусочек угля, быстро начертал что-то на гладкой поверхности, а пока писал, говорил:

– Сегодня сосчитаешь, сколько дур в Цитадели, если три дуры в ученицах у Майрико, одна у меня, две у Русты и по одной у Лашты и Озбры. После этого посчитаешь, насколько дур меньше, чем парней. Для этого вычтешь число дур из числа парней.

Губы несчастной послушницы дрожали.

– Поняла? Вечером придёшь с ответом. Ошибёшься – будешь седмицу убирать нужник. Ступай.

Надо ли говорить, что нужник Лесана чистила две седмицы, а парни с тех пор и в глаза, и за глаза называли её не иначе, как счетоводом дур.

Вот только жизнь её так ничему и не научила: она то и дело попадала впросак. Вот как сегодня.

– Я ратоборец? – повторила Лесана, глядя на наставника снизу вверх, и в глазах её застыл ужас.

– Да, Лесана. Будь ты сообразительнее, давно бы поняла, – ответил крефф. – Переодевайся.

Она потянулась к жёсткой, ещё не пахнущей её телом одежде.

– Потом пойдёшь в южное крыло, в покойчики для обозников.

Девушка опять вскинула глаза на наставника.

– Убирать?

Он направился прочь, но всё же у двери, не оборачиваясь, ответил:

– К тебе мать приехала.

И вышел.

Лесана так и осталась сидеть с лежащей на коленях чёрной рубахой. Мама.

Послушница лихорадочно сдёргивала с себя ученическое платье и облачалась в новую одёжу. Мама!

Кинулась к сундуку, достала оттуда гребешок, торопливо причесалась. Хотя чего уж там чесать? И тут запоздалая мысль прострелила до пяток: как она выйдет к матери без косы и в мужских портах? А если Мирута тоже приехал?

Горячий стыд затопил сердце Лесаны. Как долго она ждала! В её первое ученическое лето мать не приехала: стояла самая страда^[42], потом началась распутица^[43]. А зимой простой люд без острой нужды в разъезды не пускался: морозы крепкие, да и ходящие звереют от голода. А нынче вот вырвалась! И Лесана помчалась прочь из комнатушки, ставшей вдруг тесной.

Мама!

Девушка летела, не разбирая дороги.

– Ишь ты!

Она наткнулась на Фебра, как на каменную стену.

– Куда несёшься, соплюха? Да тебе одёжу новую выдали? Нешто всех дур пересчитала?

– Ко мне мама приехала! – пропела Лесана, повиснув на шее у парня.

Никогда бы такого не сделала. Фебр был из старших учеников Клесха и очень похожий на наставника. К тому же он до сих пор помнил, как она год назад обещала взгреть его за насмешку над Айлишей. Но нынче… Нынче мир был прекрасен! А молодой вой так опешил от неожиданного порыва девушки, что не нашёлся с ответом. Она же отпустила его и полетела дальше.

Лесана ворвалась в покойчик для постояльцев, сияя, как серебряная куна.

– Мама! – Она порывисто сгребла в объятия ахнувшую родительницу.

– Дитятко! – только и смогла вымолвить старшая Острикова. – Да что же это?

Мать растерянно разглядывала дочь, не узнавая, не понимая. Короткие волосы делали девушку похожей на парня. Мягкого тела как не бывало. Грудь и ту не видать. И личико-то совсем худое, едва не с кулачок. А уж вытянулась-то как, на голову выше стала. Да ещё и одета в мужское!

Женщина уткнулась в плечо столь изменившегося дитя и заплакала.

Лесана смотрела на трясущиеся плечи матери, на сползшее с её головы покрывало, на непривычно густую седину в волосах, гладила подрагивающий затылок и повторяла:

– Ну что ты, что ты.

А сама пыталась посмотреть на себя глазами матери и ужасалась. В Цитадели не было зеркал, поэтому Лесана могла лишь догадываться, как сильно переменилась за минувший год. Впрочем, матери с лихвой хватило бы портов и отрезанных кос. Дочери-то до этих перемен давно уже не было никакого дела. Перед кем стесняться? Перед такими же выучами? Была нужда! Да и уставали послушники смертельно. Сил хватало только помыться и добрести до лавки. Тут уж не до суетных мыслей, не до сокрушений.

Наука Лесане давалась с трудом. С чтением-то девушкам помогал Тамир, оказавшийся терпеливым наставником, но со счётом не мог помочь даже он. Айлиша всё схватывала на лету, а вот Лесане сложение и вычитание давались с трудом. Она шевелила губами, перебирала пальцы и палочки, лежащие на столе, но вдруго́рядь^[44] путалась и ошибалась, отчего чувствовала себя безнадёжно глупой.

Друзья утешали её, всячески старались помочь, да только их забота вызывала у Лесаны лишь невыразимую досаду. Стыдно сказать, но иногда девушку брало настоящее зло, что у этих двоих есть… они сами. Она-то одна была. «Любимица» креффа. А потом становилось стыдно. Потому что однажды Тамир сцепился с Фебром, когда тот обозвал Лесану счетоводом дур.

Нашёл против кого выступить! Но ежели Тамир гневался, разум ему, по всему видно, отказывал. Влетело тогда всем. Клесх собственноручно высек Фебра за то, что тот связался с молодшим. А как Донатос наказал Тамира, ни Лесана, ни Айлиша так и не узнали. Но ночами парень трудно кашлял и дышал сипло.

Айлиша, всхлипывая, лечила его, когда он засыпал, а Лесана чувствовала себя последней дрянью, потому что ничем не могла помочь.

Через седмицу после той стычки девушку неожиданно поманил к себе Клесх. Обычно ничем хорошим подобное не заканчивалось, и Лесана шла к нему, как на заклание.

– Запомни, цветочек нежный, – привычно негромким и пустым голосом сказал наставник, – за себя надо заступаться самой. Ещё хоть раз узнаю, что из-за тебя парни бока друг другу мяли, голой к столбу привяжу посередь двора. Чтобы видели, за какую красу ненаглядную ратятся. Всё поняла?

– Всё.

Лесана с ненавистью смотрела в пол и кусала губы.

– И ещё запомни. Когда говорю с тобой, в глаза гляди.

Девушка вскинула голову.

– Вот так.

Как она ненавидела его в тот миг! Будь в руках нож, вонзила бы по рукоять! И тут же ужаснулась, поняв, что наставник прочёл эти злые мысли в её взгляде.

Клесх усмехнулся. Это было страшно, когда он усмехался. Изуродованная щека дёргалась, и казалось, будто крефф скалится, как хищный зверь.

– Доченька?

– А? – Лесана очнулась, поняв, что, обнимая мать, унеслась мыслями далеко-далеко.

– Что ж одёжа-то у тебя такая чёрная? – гнусавым от слёз голосом спросила родительница.

– Это ратоборцы в такой ходят, – пробормотала девушка, потупившись от стыда.

– Ратоборцы? – охнула мать, прижав руки к щекам. – Охотники на ходящих? Дитятко, да какой из тебя вой? Ты ж крысу видишь – без памяти падаешь! Тебя с нечистью биться наставляют? Да пропадёшь ведь!

И она снова залилась слезами, затряслась.

– Что ты, – неловко проговорила дочь, – нас же учат тут. Не пропаду. Мама, а как там… как там Мирута?

Старшая Острикова вскинула на дочь виноватые глаза.

– Мирута-то? – переспросила она, словно вдруг стала туга на ухо. – Мирута… А ты, дитятко, плюнь на него, дурака этого. Он…

– Мама!

Девушка вскочила со скамьи, губы задрожали.

Мать горько вздохнула.

– Женился Мирута. По осени ещё. Жена вон родила недавно.

Лесана тяжело опустилась обратно на лавку. По осени…

Она зачем-то лихорадочно вспоминала, чем занималась по осени сама. Тамир тогда расхворался, и Айлиша тайком варила ему отвары, лечила. Парня трясло от лихоманки^[45], но он упрямо заставлял девушек твердить уроки. Лесана читала ему по слогам ученический свиток, а юноша, заходясь кашлем, поправлял её едва слышным голосом.

За узким окошком и в трубе очага свистел ветер. Было холодно. Дров выучам выдавали вдоволь, и горели они жарко, да не могли обогреть комнатушку. Каменные стены бесследно поглощали тепло. В окна и под дверь дуло нещадно. Ветреная выдалась осень.

Айлиша за столом твердила названия трав. Лучинка чадила, слабый её огонёк бросал неверные тени на тонкое лицо будущей целительницы.

Скучала ли тогда Лесана по Мируте? Стыдно сказать – не вспоминала даже. Слишком далеко в прошлом он остался со своими привычными побасёнками и заботами. Слишком далеко стоял тот забор, у которого они целовались зимой, и куст калины, который прятал их от сторонних глаз.

Но сейчас отчего-то так больно пронзила сердце эта его не измена даже, а непамятливость. У него-то ничего нежданно-негаданно в жизни не переменилось! Как же смог влюблённый жених так быстро забыть ту, которую собирался сватать?