– Я старался показать здесь больше людей из народа. На одной выставке ко мне подошел солдат и сделал замечание, что на моей картине «Святая Русь» нет русского солдата, который жизнь свою клал за свой народ и Отечество, Христа ради.

Матушка кивнула и снова обратилась к картине. А Паня любовалась другими стенами, на которых расцвели дивные цветы, изгибали шеи сказочные птицы, розовый миндаль осыпал лепестками темно-синее, как ночь, покрывало Марии, сидящей у ног Христа…

Когда девочка снова прислушалась, художник говорил Матушке, что с картиной на стене приключилось несчастье: по всей поверхности выползли черные пятна. В голосе мастера звучала обида, горечь, он жаловался на каких-то подрядчиков, на известь и водянистые краски…

– Может быть, все дело в том, что Воскресение – не моя тема, – наконец заключил он. – Недостоин я такого сюжета!

Матушка робко предложила подождать: может быть, пятна исчезнут сами собой? Но художник был непреклонен: картину нужно соскоблить и написать заново.

Паня так и ахнула: такую красоту – соскоблить?! А вдруг снова не получится это чудо? Или забудет художник что-нибудь изобразить – ее, например, или Ванечку? Горло у нее сдавил комок.

– А ты что тут делаешь? – раздался сбоку шепот. – Кыш отсюда…

Девочка, оглянувшись, встретилась взглядом со смуглым, жилистым молодым человеком в черной блузе, подпоясанной ремешком, с упавшей на бровь темной прядью. Его узковатые, цвета холодной воды глаза искрились усмешкой. Паня быстро ретировалась в приоткрытую дверь.

Художник и Великая Княгиня ее не заметили, продолжая свою печальную беседу. А юноша проводил Паню за порог, словно опасался, что она тайком вернется обратно. Девочка вспомнила, что уже видела его во дворе обители: он ходил в длинном балахоне и какой-то нелепой шляпе блином. Он всегда был погружен в себя, всегда торопился и шагал, сильно размахивая руками, за что воспитанницы прозвали его «диагональ». Над ним посмеивались, глядя в окна. А вот теперь, среди пахнущих деревом лесов, ведер с кистями и растворами, «диагональ» не казался Пане смешным: сосредоточенный, решительный, он явно был на своем месте.

Девочка решилась спросить:

– Неужели все соскоблить придется? Жалость-то какая…

– Чего-чего? – фыркнул он. – Вострая какая, подслушала! Чего бы понимала…

Он говорил распевно, неторопливо, с твердым упором на «о».

– Точно сможет он так же написать? – допытывалась Паня. – Не забудет кого-нибудь, девочку там или мальчика на руках у Матушки?

– Конечно, Михаил Васильевич все повторит, – заверил молодой человек.

– Трудно ведь! – вздохнула Паня. – Откуда ты знаешь?

– Знаю. Я сам художник, учусь у мастера, – объяснил он. – С Божьей помощью восстановим… Иди-иди, шустрая!

– Я тоже люблю рисовать, – пискнула Паня, убегая, но молодой художник ее уже не слушал.

Паня не сразу ему поверила и ходила как в воду опущенная. Ей было трудно представить, как можно своими же руками уничтожить прекрасную работу, зачеркнуть то, что делалось месяцами, то, на что было возложено столько надежд… Она даже спросила на исповеди у отца Митрофана, духовника обители, почему Бог так устроил: может, Ему неугоден был художник и его картина? Отец Митрофан ответил, что Бог просто решил испытать мастера, вызвать у него чувство смирения перед великим замыслом – изобразить красками Воскресение Христово. Но если будет воля Божия, Он сам поведет руку художника…

Священник сообщил: перед тем как снова приступить к работе, Михаил Васильевич просил отца Митрофана отслужить молебен, на котором был только он, его помощник и Великая Княгиня. И Паня успокоилась.

Девочке иногда удавалось проскользнуть внутрь собора и увидеть, как пуста и сурова светло-серая стена там, где раньше была картина. Потом появились первые линии, словно следы ласточек, предвещающих весну. А через несколько месяцев новая картина, не отличишь от прежней, сияла скромным совершенством на стене собора. Ее показывали приезжавшим в обитель высоким гостям, пока сохли краски. Смотрели работу и именитые художники и архитекторы, хвалили. Паня однажды видела, как Михаил Васильевич, оставшись в одиночестве, на коленях молился у воссозданного образа.

И вот наконец всенощная после Благовещения – первая служба в соборе! В тот год Пасха и Благовещение совпали, и все были в каком-то сладостном чаду после долгих великопостных служб и пасхальной заутрени.

Сестры очень волновались: им предстояло петь в новом соборе. Паня хоть и стояла в хоре в заднем ряду, тоже переживала, что ее голос будет звучать не звонко.

Наконец появился отец Митрофан в голубом облачении. Говорили, что это Матушка прислала ему новое, из шитого серебром бархата.

Некоторое время еще шептались, готовясь, охорашивались, поправляли накрахмаленные косынки и складки на форменных фартуках. Но когда раздался взволнованный голос отца Митрофана: «Слава Святей и Единосущней и Животворящей и Нераздельней Троице всегда, ныне и присно и во веки веков…» – и хор дружно откликнулся: «А-аминь…» – Паня забыла обо всем на свете.

Плавное, могучее течение всенощной несло ее на своих волнах. В нем было важно все: и возгласы в алтаре, и стройные отклики клироса, и переливы облачений в трепещущем свете свечей, и синеватые волны ладана. Лики на стенах оживали, фигуры плыли в торжественном шествии…

Пане казалось, что даже стылый апрельский воздух, льющийся через решетку окна, даже дрожащая среди голых веток яркая звезда, даже томительно пахнущие охапки гиацинтов перед иконами – все участвует в празднике.

Когда она вышла после службы во двор, в весеннем воздухе разлился звук колокола со звонницы собора – легкий, ясный, словно пробующий свои силы. Он впервые звучал над Большой Ордынкой.

Прохожие останавливались, радостно прислушиваясь к новому звону. Теперь колокол всегда будет возвещать о службах в соборе, всегда будет рядом! – ликовала девочка. Она достала свой колокольчик из кармана передника, отошла в монастырский садик и там тихонько позвонила. Ее слушали лишь темные кусты можжевельника и голые стебли роз, серые в сумерках бордюры, черная просыпающаяся земля.

Вдруг девочка заметила согнувшуюся у кустов фигуру садовника. Паня вспомнила, что этого человека, пьяницу и картежника, Великая Княгиня встретила на Хитровом рынке. Матушка попросила его помочь ей нести мешок с деньгами и продуктами, хотя спутницы уговаривали ее не верить ему. Однако обитатель Хитровки, пораженный доверием Елизаветы Феодоровны, не только выполнил ее поручение, но покаялся, переменился, бросил играть и пить. Матушка предложила ему работу в обители. И теперь на заскорузлом лице его застыла улыбка, когда он следил за белой вереницей сестер, вытекающих из собора под мерные звуки колокола.

Паня спрятала колокольчик в передник и побежала догонять остальных. Но у нее осталось ощущение огромной тайны, повисшей над притихшей обителью с теплившимися в сумерках окошками.

А на следующий день была литургия и освящение собора митрополитом Московским Владимиром. Утро потонуло в золоте и лазури, в алых всполохах солнца на пасхальных облачениях духовенства, в волнах бархатного баса великого архидьякона Константина Розова.

Девчонки из приюта, молившиеся у левой стены, следили, как клонились вниз огоньки свечей и тихонько спорили: погасит их его мощный голос или нет? А когда архидьякон проникновенно читал Евангелие, многие из них украдкой всхлипывали: до чего же трогательно!

На этот раз Паню в хор не взяли: на митрополичьей службе пели лучшие голоса Москвы. Тесно было в храме от кружевных шляп и воланов, слепил блеск драгоценностей на руках и шеях дам. Облако французских ароматов заглушало нежное благоухание лилий, которые так любила Великая Матушка. А где же она сама?

Паня, как ни вытягивала шею, не смогла найти. И лишь когда владыка вынес крест, увидела, как она тихо скользнула от Феодоровской иконы Матери Божией, где незаметно молилась всю службу. Была она в простом белом одеянии. Паня подумала о том, как бессмысленны весь этот блеск и пышность на фоне изящной и строгой ее красоты.

Девочке вспомнился портрет Великой Княгини в каскадах кружев и жемчуга, фотографию с которого она увидела в альбоме у одной из сестер. Она не узнала бы Матушку в важной цветущей даме, если бы ей не сказали, чей это портрет. Здесь не было ничего, что она знала и любила, а главное, того нежного, полного чистоты и небесной печали взгляда Великой Княгини…

На ее недоумение сестра улыбнулась:

– Матушка не любит эту картину! Увидев ее, она сказала: «Я, конечно, очень дурная, но не настолько, как изобразил меня этот немецкий господин»…

Паня так и всколыхнулась: да кто же может быть лучше и прекраснее их Матушки?

– Ну что, теперь не сомневаешься, что все повторили в точности? – шепнул кто-то сбоку.

Обернувшись, Паня увидела ученика художника, с озорством смотревшего на нее из толпы. Девочка вспыхнула и коротко кивнула, вспоминая свои препирательства с ним. Но он догнал ее потом во дворе и спросил:

– Тебя как зовут-то?

– Паня. Паша, – прошептала она в смущении.

– Запомню. Ведь и я Паша, Павел. Павел Дмитриевич то есть! – Он улыбнулся и скрылся меж нарядными гостями, заполнявшими двор обители.

Вскоре после этого Матушка позвала к себе Паню с несколькими воспитанницами и стала их расспрашивать, чему они хотели бы обучаться. Девочка выпалила:

– Я еще… рисовать люблю! Но этого нельзя… наверное? Иконы ведь святые пишут. Или Михаил Васильевич!

Матушка улыбнулась и сказала, что постарается помочь. А через несколько дней Паню позвали в пустую классную комнату, где ждал, раскладывая кисти и баночки с красками, тот самый насмешливый молодой человек из собора, прозванный девчонками «диагональю». На этот раз он был без шляпы и очень серьезен. Взял из стоящей на подоконнике корзинки сырое яйцо, аккуратно расколол его и стал показывать, как нужно «творить краски».

«Творить», – подумала девочка, это что-то совсем особенное… Все у этих мастеров было свое, непривычное, даже как будто священное.

Но оказалось, что это искусство складывается из реальных вещей: разметки листа, выдерживания наклона линий и углов, пропорции распределения красок. Кусочки тонкого заточенного угля, гипсовые головы и фрукты, краски масляные, краски водяные, пастель…

Паня обучалась усердно, помня, что она мало достойна такого труда. Утешала себя тем, что Павел Дмитриевич тоже ведь не святой, хотя и из семьи иконописцев знаменитого Палеха.

Когда она немного привыкла и перестала его дичиться, он рассказал ей о своем родном селе. О том, как по волнистым просторам разливается колокольный звон, как спешат в храм нарядные крестьяне… Много говорил и об учителе своем, Михаиле Васильевиче Нестерове, но еще больше об умершем давно художнике Александре Иванове, которого считал великим мастером. Однажды он отвел Паню в отдельный зал Румянцевского музея, где хранилась картина «Явление Христа народу».

– Иванов тридцать три года работал над этим полотном! – восхищался молодой художник. – Посвятил этому всю свою жизнь, все лучшие творческие годы… А его не поняли!

– Как жаль, – пробормотала Паня, подавленная и масштабами картины, и гулкостью огромного пустого зала, и воодушевлением своего учителя. Казалось, он в этот момент переместился туда, на берег Иордана, стоял между закутанными в плащи и шкуры иудеями, упорно пробирался к небольшой группе апостолов под вознесшейся в небо рукой Иоанна Крестителя…

Девочка вздохнула и зачем-то добавила:

– Вот несчастный!

– Несчастный? О, нет! – сверкнул глазами Павел Дмитриевич. – Разве это не высшее счастье: посвятить всю жизнь великому замыслу, «кости свои положить во славу Отечества», как говорил Александр Андреевич? Отечества – не только России, которую он прославил этим полотном, но и Отечества небесного! Он проповедь Христа явил в красках на холсте… Это и есть счастье!

Паня смотрела на юношу и не узнавала ее: его словно сжигал внутренний огонь. Таким она его не знала…

Она привыкла думать о нем как о сироте, который был очень одинок в Москве, куда приехал работать в иконописных мастерских Донского монастыря. Знакомство с Михаилом Васильевичем Нестеровым помогло ему поступить в училище живописи, зодчества и ваяния. Из обмолвок молодого учителя Паня постепенно узнавала о его скудной жизни, о тесной комнатке в переполненном жильцами доходном доме Солодовникова на Мещанской. Она поняла, что ему все время приходится экономить, добираясь до Училища пешком, на завтрак и ужин ограничиваться французской булкой, а в обед – гарниром, радуясь, что нарезанный крупными ломтями ржаной хлеб подается бесплатно…

Поэтому Пане было приятно принести Павлу Дмитриевичу что-нибудь вкусненькое с пятичасового, на английский манер, чаепития в обители. Она под столом заворачивала в салфетку то пирожок, то кусочек пастилы, отсыпала в карман засахаренных орешков или изюма. Он сначала смущался, возражал, что в обители его и так кормят до отвала, но потом постепенно привык к ее заботам. Ей нравилось, что его строгость и деловитость, его превосходство во всем, что касалось красок, бумаги, холста, сменялись в эти минуты какой-то беззащитностью и почти детской благодарностью.

Но сейчас, перед картиной Иванова, она видела его совсем иным. У этого юноши была какая-то другая биография, ей неведомая… Это пугало Паню. Словно скрытый в недрах земли огонь полыхнул неистовым светом, готовясь опалить и преобразить все вокруг.

Она была потом даже рада, что он пропустил несколько занятий, выполняя какое-то задание Михаила Васильевича. Ей было приятно снова погрузиться в разумно устроенный мир сестринских забот: утренних и вечерних молитв, душеполезных бесед и клиросного пения. Матушка благословила ей послушание в аптеке, и Паня с удовольствием вникала в химические премудрости, училась отвешивать крошечные порции порошков на весах с миниатюрными гирьками, разбирать аккуратные латинские надписи на бумажных наклейках.

На Родину тем временем надвинулась беда: началась война с немцами.

Однажды Павел Дмитриевич пришел на занятие взбудораженный и долго рассказывал о разгроме немецких магазинов и контор на Мясницкой рядом с училищем. Пане трудно было представить эту шикарную улицу – с разбитыми стеклами, с дырами вместо дверей и окон, с размахивающим плакатами народом. Митинги продолжались: глухо доносились вести о разгроме Мытищинского вагоностроительного завода, венской булочной, о взрыве на Охтен-ском заводе…

Вскоре эта грозная волна коснулась и их обители. В конце мая 1915 года пришли в комитет Великой Княгини женщины и, когда им не хватило подработки, устроили митинг у дома генерал-губернатора Москвы. Они кричали о немецком засилье в Российской империи, обвиняя во всем «немку», – так они осмелились называть Матушку!

Сестры узнали об этом на следующий день, когда в обитель с Дербеневской набережной прибежала знакомая им сестра милосердия, дочь директора мануфактуры Карлсена.

Рыдая, она рассказала, как ворвались во двор фабрики рабочие и стали избивать ее отца, а потом на глазах дочери утопили его.

С фронта в это время приходили тяжелые вести: русские войска отступали. Продукты резко подорожали, и на улицах раздавались крики о том, что во всем виноваты немцы, нужно изгнать из Москвы, из России. Однажды на рынке Паня слышала сплетню о том, что Великая Княгиня собирается вернуться в Германию, где за ней ухаживал кайзер, возвратиться к вере отцов и своему народу.

Она хотела вмешаться, возразить, защитить Матушку… Но, видя распаленное ненавистью лицо торговки, повторявшей эту ложь, слушая одобрительные поддакивания ее соседок, промолчала.

– И хорошо сделала, – сказала ей потом сестра Валентина, с которой она поделилась. – Тебя саму могли избить или растерзать!

Что-то менялось в мире: сдвигались прежде незыблемые пласты, копились на горизонте грозовые тучи, иным стал даже воздух: резким, дымным, раздражающим…

Только Матушка не менялась. Она была все так же ровна и приветлива, все так же входила во все мелочи жизни своей обители. Задумала в нижнем ярусе собора сделать храм-усыпальницу, и сестры спускались туда вместе с ней в гулкое сумеречное помещение. А однажды в шутку стали выбирать себе места.

И вдруг, опомнившись, оглянулись на настоятельницу:

– Матушка дорогая, а Ваше-то место где?

Она задумчиво повела головой и словно бы указала на квадрат под узким окошком, а потом отдернула руку и уронила:

– Я бы хотела упокоиться в Иерусалиме…

– Как же мы там окажемся? – всколыхнулись сестры. – Или Вы нас… покинете?

– Нет, конечно! Я всегда буду с вами. В небесном Иерусалиме и встретимся все, – улыбнулась Матушка.

Паня этот разговор запомнила и пересказала его Павлу Дмитриевичу. Она уже привыкла делиться с ним всем важным, так же как и он с нею.