Глава 3

Наступила тишина, и в ней я ясно услышала щелчок – это закрылась наша входная дверь. Со всхлипами восстанавливая дыхание, я пошла на кухню, потом в прихожую. Открыла дверь и выглянула на лестничную площадку, но там, конечно, никого не было. Аромат кофе стал гораздо слабее, но всё ещё ясно чувствовался в воздухе.

– Дождалась меня, называется…

Я чувствовала себя какой-то замороженной. Может, у меня шок? Вроде бы такое бывает: реакции замедляются. Но в целом чувствовала я себя нормально. Пошла в ванную, умылась холодной водой и рассмотрела своё лицо в зеркале. Царапина на щеке оказалась неглубокой, но выглядела уродливо. Хоть бы шрама не осталось. Я протёрла её перекисью и вяло подумала, что у меня проблема: надо как-то всё объяснить маме. Но это потом, когда она приедет. Пока что мне хотелось выпить горячего чая. Для этого нужно поставить чайник.

Руки и ноги двигались как-то вяло, но я заставила себя приготовить чай и даже бутерброд. Потом я взяла всё это и влезла на диван, под плед. Я жевала хлеб с колбасой, крошки падали на плед. Руки начали сильно дрожать, и я поставила горячую кружку рядом с собой прямо на диван, не переживая, что она может опрокинуться. У нас вообще-то не принято есть в комнате, мама всегда строго за этим следила и делала исключения, только если мы все вместе смотрели вечером фильм. Но это было очень, очень редко.

И мама, и папа обожали порядок. У папы это, правда, обычно проявлялось какими-то вспышками, в основном под плохое настроение. Он заходил и с порога начинал возмущаться, что я опять бросила кроссовки как попало или сдвинула коврик. А мама постоянно следила за тем, чтобы вещи стояли и лежали на своих местах и нигде не было пыли. Сейчас мне казалось, что это было очень давно.

Я вдруг отчётливо поняла, что меня некому отругать, совершенно некому. Мама приедет в субботу, а папа придёт неизвестно когда – может, через неделю или месяц. И получается, я могу делать что угодно, и никто ничего не узнает. И со мной тоже может случиться что угодно… Появится странная старуха – кто она такая, скажите мне?! Может, у меня галлюцинации. Или в каком-то нереальном лесу на меня набросится здоровый мужик, и на память об этом останется вполне реальная царапина на щеке. Никакие созвоны и переписки тут не помогут. Нужно, чтобы они пришли и наорали на меня и за крошки на диване, и за раскиданные кроссовки. Наказали бы как-нибудь – не знаю как, меня никогда по-настоящему не наказывали… Лишили бы прогулок или ещё что-то. Я поняла, что плачу, лишь когда кожу на ободранной щеке стало щипать.

Мама приехала на следующий день, как и собиралась, – это была суббота, счастье, что не идти в школу. С царапиной обошлось: я сказала, что ехала от репетитора, автобус резко затормозил, и все попадали. Мама рассердилась на неаккуратного водителя и выдала мне заживляющую мазь. Она, как всегда, действовала очень собранно – отметила проблему, нашла решение и немедленно начала действовать. Она и раньше была такой, но сейчас стала просто человеком-ракетой: ни единого лишнего слова или движения. От этого в последнее время я чувствовала себя рядом с ней каким-то разваренным пельмешком, которому хочется, чтобы его поменьше трогали, а то развалится.

Мама привезла какой-то особенный ягодный мёд, который, как говорили, прекрасно помогает от простуды: я же говорила, что мёрзну, и мама об этом не забыла. Она всё-таки думала, что я простужена. Я сидела, привычно накрыв колени пледом, и смотрела, как мама ходит из комнаты в комнату и делает несколько домашних дел одновременно. Я слушала, как гудит пылесос и шумит вода, и вяло думала, что надо бы помочь, но не могла заставить себя встать.

Ещё я думала: интересно, чувствует ли мама, возвращаясь из своих командировок, то, что всегда чувствовала я после лагеря? Когда я приезжала домой, то некоторое время ощущала себя немного чужой. Здесь без меня шла жизнь, а я в ней не участвовала. Эта жизнь показывала себя не в лоб, а так, краешками: новыми вещами (мама небрежно махала рукой: а, тебя же не было, это я купила), переставленной мебелью (мы подумали, так удобнее) или просто новостями, которых я не знала (а я уже неделю прохожу обучение, будет новая работа). Про последнее думать не хотелось.

Мама, наверное, ничего такого не чувствовала, потому что, во‑первых, она обычно уезжала ненадолго, на три-четыре дня. Во-вторых, у меня не происходило ничего нового, поэтому она не могла думать, будто что-то упустила. Правда, именно в этот раз её что-то насторожило.

– Ты какая-то не такая, – сказала она, останавливаясь и всматриваясь в моё лицо, – точно всё нормально? Головой не ударилась в этом дурацком автобусе?

– Конечно, – сказала я, – всё нормально. Я не ударилась.

– Н-ну, хорошо.

В-третьих, подумала я, маме просто не до меня. Это был не упрёк, я принимала это как факт. Маме было тридцать восемь – не каждый человек готов в таком возрасте что-то менять. А она сама всё решила и всё сделала: выучилась, нашла новую работу, начала ездить в эти командировки. В какой-то степени я ею восхищалась, но ещё мне было немного страшно. Она всё время двигалась, в ней больше не было той мягкости, которая позволяет вместе завалиться на диван и смотреть кино, ничего не делая. Мама стала очень быстрой, и от этого жёсткой. Сейчас я смотрела на неё и видела, как она изменилась. Она всегда хотела похудеть и жаловалась, что не получается. А сейчас шея стала тонкой, лицо осунулось, под глазами проступили морщинки. Разве это хорошо, разве она рада? Наверное, можно было что-то сделать, чтобы наша жизнь не менялась. Если бы я тогда поехала с ней, если бы она не осталась одна…

Мама вдруг подошла, села рядом и обняла меня. Я закрыла глаза и крепко обхватила её руками, а она трижды поцеловала меня в висок. Мы посидели так молча, а потом мама тяжело вздохнула и отстранилась.

– Как алгебра с геометрией? – спросила она, вставая. – Тебе всё понятно?

Я отвела глаза. Я продиралась сквозь математические дебри, как какой-нибудь поселенец сквозь джунгли: убеждая себя, что всё под контролем, но постоянно ожидая появления новой экзотической твари.

– Мам, – нерешительно сказала я, – я всё-таки не знаю, точно мне это надо или нет. Ну, в смысле, мне все говорят, что я гуманитарий. Если попробовать что-то другое… Я же только в восьмом, ещё есть время.

Мамино лицо моментально стало жёстким. Она приготовилась отражать нападение, которого, по сути, не было.

– Юля. Я больше не хочу это обсуждать. Гуманитарий! Что это вообще значит? Кем ты хочешь быть? Учителем русского и литературы? Получать копейки, убивая свою нервную систему? Или рисовать картинки и годами ждать, пока что-нибудь купят? Посмотри на меня. Нужно себя о-бес-пе-чи-вать, понимаешь? Нельзя рассчитывать на авось. И на мужчину рассчитывать нельзя! Я столько лет не могла этого понять… Не делай глупостей, получи нормальную профессию! Ради кого я, по-твоему, впахиваю вот так?

– Ради меня? Ты уверена?

Произнося последние слова, я уже знала, что зря это говорю, но было слишком поздно. Мама смотрела на меня так, будто внезапно разглядела, кто я на самом деле: не девочка, а кто-то совсем другой. Я опустила глаза.

– Прости.

Она помолчала немного, а потом вдруг спросила:

– Что там папочка твой, звонил?

– Звонил.

– Что сказал?

Я пожала плечами.

– Ничего. Спросил, как дела, когда ты вернёшься.

– Не смей ему ничего обо мне рассказывать, понятно?

Я молчала. Папа звонил мне каждый вечер, когда мамы не было дома, и она об этом догадывалась. Это были пустые разговоры, мы оба не знали, о чём говорить. Он спрашивал, как дела в школе и есть ли у меня деньги, и я отвечала, что нормально, деньги есть, а он просил звонить ему, если что нужно. Вряд ли он пытался что-то выведать – мне казалось, он просто скучает. По крайней мере, мне так хотелось думать. И поэтому я немного рассказывала ему о школе и о занятиях с репетитором – других новостей у меня не было. Вряд ли его это интересовало, но он слушал.

Удивительно, что теперь, после его ухода, мы стали общаться, и сейчас он знал обо мне даже больше, чем тогда, когда жил с нами. Раньше мы виделись каждый день, говорили друг другу: «Доброе утро», «Добрый вечер» и «Приятного аппетита». Папа вообще мало разговаривал, он сильно уставал на работе – так было всегда. Он занимался строительством, и дела, как он говорил, шли – тьфу-тьфу – неплохо. Но чтобы они и дальше шли хорошо, ему требовалось много времени проводить на объектах: он так и делал, а когда был дома, тоже в основном думал о работе. Из-за этого, по мнению мамы, всё и сложилось вот так, наперекосяк. Мама считала, что семья ушла для него на двадцать второй план. В общем, если подумать, снежный шар покачивало уже давно, поэтому, наверное, всё и расшаталось. Просто основной толчок произошёл после дедушки.

Сейчас, когда папа звонил, я спрашивала, как у него там дела, и он отвечал, что нормально. Может, мне нужно было делать это раньше? Нужно было задавать ему больше вопросов, чтобы он понял, что мне не всё равно? Мне ведь было не всё равно… А ему? Хочется думать, что нет, что дело действительно заключалось только в усталости.

По коже снова побежали мурашки, и я плотнее закуталась в старый плед. Я помнила этот плед всегда. Уголок отпоролся, нужно было закрепить строчку, чтобы всё не стало разлезаться, – для этого требовалось вытянуть нижнюю нитку и связать в узелок с верхней, нас учили на уроках труда. Я и так и сяк старалась достать нижнюю нитку, но она, видно, за что-то зацепилась и никак не поддавалась. А сильно тянуть за верхнюю нельзя, потому что она может оторваться. Я подумала: будто нитки в ссоре, а я пытаюсь их помирить. Одна вроде как не против, а другая упёрлась и говорит, что ей и так хорошо. В целом, наверное, их обеих всё устраивало. Раз так, то и узелок вязать не стоило – строчка расползаться не собиралась.

Мама стала протирать телевизор. Я сидела и смотрела, мне было немного стыдно, что я совсем не занималась уборкой, пока жила одна. Но, честно, стыдно было совсем немного.

– Ты же не скоро уедешь в следующий раз? – спросила я маму.

Она обернулась:

– Может, через неделю. Или через две, пока не знаю. Ты же понимаешь, что я сама не рада этим командировкам? Но это деньги, они нам нужны, ты должна понимать. Чем я, по-твоему, плачу твоему репетитору?

Мама снова говорила резко, ожесточённо, и мне казалось, что она сердится на меня.

– Я всё понимаю, – сказала я, – спасибо.

Не знаю, как они там решили с деньгами. Я была уверена, что папа готов нам помогать, но говорить этого, конечно, не стоило: мама бы расстроилась. Да я и сама помнила, как он кричал ей, что она ничего не понимает, раз предъявляет претензии. Что он нас кормит, благодаря ему мы нормально живём и можем отдыхать за границей, а её зарплата – это копейки… И нечего упрекать его, что он не уделяет нам внимания. Пока я этого не вспоминала, мне казалось, что всё не так серьёзно. Теперь снова навалилась тоска.