Глава 2
Без углов

Ученик третьего класса Академической гимназии^[6] Матвей Безуглов вышел вместе с ватагой соучеников на школьное крыльцо и закашлялся, вдохнув после душного помещения свежий воздух, тронутый крепким крещенским морозцем. Занятий по случаю праздника в тот день не было, но ребята заходили после богослужения устроить празднество для захворавших и потому не разошедшихся по домам товарищей.

С гимназического крыльца открывался потрясающей красоты вид на покоящуюся во льдах Неву, такие же безжизненные гранитные борта набережных и заиндевелый, тянущийся в распогодившееся ради великого праздника небо шпиль Адмиралтейства на том берегу. Матвей окинул взглядом докуда было видно и глубоко вздохнул. В такой день хотелось обнять весь этот город и радостно засмеяться от того, что он есть.

– Эй ты, Без Углов, чего стоишь? Пошли!

Прозвище ребята образовали от его фамилии. Произносили нарочно раздельно, чтобы было на слух понятно, что не по фамилии назвали, а именно прозвищем. Прозвали за мягкосердечие, считавшееся в их среде качеством отрицательным.

Окликал Витька – розовощекий круглый юноша, бывший заводилой во всех шалостях третьеклассников. Он больше радовался отсутствию занятий, чем празднику и сделанному делу, его молодая энергия требовала выхода, а потому он не терпел остановки и жаждал сейчас же сорваться с места.

– Пошли, – согласился Матвей, торопко и оттого неуклюже спускаясь с заледенелого, припорошенного снежком крыльца. Четверо живших на Васильевском острове – Без Углов и Витька в их числе – повернули в ближайшую линию, а остальная ватага направилась в сторону моста.

– Эх, жалко, святки заканчиваются! – вздохнул Витька. Он явно был раздосадован этим фактом.

– Ничего, уже и Масленая скоро! – отозвался рыжеватый высокий Глеб.

– И то верно!

– О! Вы посмотрите, кто это там! – вдруг сорвался с места третий товарищ, Ванька, пожалуй, еще больший шалопай, чем Витька.

Все остальные обернулись туда, куда указывал их друг.

Заметили они ее не сразу. Казалось, по белой от снега дороге скользила едва колыхавшаяся тень. По мере приближения к ребятам у тени стали различимы большие впалые глаза, ярко-голубые и со следами недавних слез, обветренное и оттого некрасивое лицо и грязно-красные лохмотья на тощей фигуре.

– Да это же… наша давешняя знакомая! – Витька и Ванька разом вошли в раж. – Ату ее! Здесь не место полоумным! Ату!

Витька, Ванька и Глеб моментально подобрали с земли комья плохо слипающегося от сильного мороза снега и льдышки. После очередного крика «ату!» все эти боеприпасы полетели в сторону нищенки. Женщина робко сжалась, как будто ей только сейчас вдруг стало зябко в своей рванине в такой мороз, но защищаться не стала и не ускорила шага, так и продолжала плыть, как призрак, медленно-медленно, даже не глядя в сторону своих обидчиков.

– Эй, Без Углов, а ты что встал? Размазня ты, Матяша, вот что я тебе скажу!

Едва мальчишки напали на бедную женщину, Матвей в испуге отошел в сторонку и теперь смотрел на происходящее огромными ошарашенными глазами, не решаясь ни помочь ребятам, ни заступиться за нищенку. Окрик Витьки заставил его вздрогнуть. Меньше всего на свете ему хотелось, чтобы ребята считали его размазней. Но ведь праздник сегодня, да и идут они с доброго дела! Чем эта женщина виновата, что Бог отнял у нее разум? Не побояться, так и спросить об этом у них? Еще, чего доброго, окончательно утвердятся в мысли, что он размазня. Да, собственно, так и оно есть. Но что он может против троих, да еще с ледяными глыбами в руках?

Внезапно взгляд мальчика, блуждающий в попытке уйти от этого зрелища, натолкнулся на другой – глаза серые, испуганные. Круглое лицо в веснушках и бугорках от оспы. На голове – светло-серый пуховый платок, и из-под него выглядывает короткая рыжая коса. Да это же Кира, их троюродная сестра, приехавшая из Углича на праздники. А вон и Леночка рядом с ней – отвела взгляд, кусает губы… Такая же размазня, как и он. Наверное, у них это семейное. Но что-то подсказывает, что Арсений не побоялся бы.

При мысли об Арсении Матвей узнал и третью девушку, наблюдавшую за происходящим с нескрываемым азартом. Это Паша Бельцова, невеста старшего брата. Красивая она все-таки. От матери-грузинки унаследовала черные-пречерные глаза, волосы и брови, от отца-барона – белое лицо и манеры настоящей леди, от многочисленной тифлисской родни – темперамент. Матвей считает ее своим другом, но все же какое счастье, что она не его невеста, а Арсения!

Девушки его, кажется, не заметили, прошли мимо. И слава Богу! В свои четырнадцать Матвею уже хотелось, чтобы прекрасный пол обращал на него внимание, но не в такой ситуации, когда он ведет себя как тряпка. Тем более, можно сказать, все три ему сёстры. Лена – родная, кровная; Кира – троюродная; Паша – без пяти минут жена брата.

При виде Леночки, к которой он был очень привязан, Матвея вдруг ужасно потянуло домой: там отец в синем мундире и мама в красивом платье с отутюженным белым воротничком, Арсений и Леночка. Там жарко натоплено, там поют песни, там льется вино и летают прекрасные запахи – цветов, духов, готовящихся на кухне яств. Там все люди прекраснодушные – он вычитал это слово в каком-то житии и очень полюбил его – и никто не стал бы обижать бедную безумную нищенку.

Как раз в это время ребятне наскучило кидаться комьями снега в беззащитную женщину, и все трое, по-разбойничьи присвистнув, стали разбредаться по домам. Как только последний из них скрылся за поворотом, Матвей, вдруг набравшись храбрости, кинулся к нищенке. Но она подошла к нему сама все той же неслышной походкой и долго смотрела ему в лицо, как будто вспоминая, где она могла его видеть раньше. Оба молча смотрели друг на друга. Потом Без Углов виновато склонил свою тяжелую от форменного картуза голову. Женщина прошла мимо, продолжая без слов глядеть на него. И вроде бы самые обычные глаза – а от одного этого спокойного взгляда Матяша остро ощутил, что Витька прав, что он и есть самый настоящий размазня. А глаза-то у нее вовсе не безумные… Мальчик с надеждой решился еще раз в них заглянуть, но нищенка уже пошла своей дорогой, по-прежнему как будто плывя над заснеженными линиями, едва касаясь босыми ногами земли. Пройдя еще несколько шагов, Матвей обернулся и вдруг увидел, как Кира, подойдя к женщине, решительно смотав со своей головы платок, покрыла им спину и плечи нищенки. Вот у нее смелости хватает! Она не боится, что кто-то поднимет ее на смех и будет потешаться еще три года. А все почему? Потому что сегодня же вечером скрипучие, но добротно сколоченные сани, запряжённые соловым Шабашкой, увезут ее в родной Углич. А там никто не знает, никто не видел, а стало быть, никто не станет смеяться.

– Матяша, ты?

Он поднял наконец глаза. Кира стояла совсем рядом, разрумянившаяся от мороза, и улыбалась. Она и без того не была красавицей, но до чего же уродливым делала ее лицо улыбка! Но он знал, еще до сегодняшней истории с платком знал прекрасно, что его троюродная сестра очень добрый человек. За это можно ей простить некрасивость.

– Я.

– Рада, что тебя встренула. Пойдем домой, нас, видать, заждались уже.

Они двинулись в сторону дома, и всю дорогу Кира не переставала тараторить:

– Я отбилась от девочек. Паша, представляешь, ребят подзадоривала, которые ефту женщину обижали! И не знала, что она может быть такой. Ить из церквы же идем! Да и праздник какой великий!

Матвей замялся, частично от природной робости, но больше от того, что троюродная сестра точь-в-точь озвучила его мысли по этому поводу. Он уже набрал в грудь воздуха, чтобы ответить ей, но тут оба услышали окрик:

– Кира! Мы тут с ног сбились, тебя разыскиваем – а ты с Матяшей… Ну хорошо. Живо оба домой, вас все заждались уже!

Арсений стоял посреди утоптанной снежной тропинки, смотрел на ребят сверху вниз и улыбался снисходительно, как улыбаются взрослые шалостям малых детей. Вдруг он посерьезнел, как будто что-то заметив:

– Кузина, а ты что ж это простоволосая? Где твой платок?

– Потеряла по дороге, – отмахнулась Кира.

– Ну что ж ты! – покачал головой старший брат Безуглов. – Непорядок! На вот, возьми. – Он стянул с головы картуз и протянул девушке.

– Да чаво ты, мне и не зябко вовсе. – От смущения Кира стала пунцовой. – А вот тебе надоть. Ты у нас ученый, голову не застужай.

Она говорила простосердечно, без малейшей позы или насмешки; но картуз взяла, повертела в руках и отдала обратно, сопроводив еще одним аргументом, тоже без тени иронии:

– Большой больно. Утопнуть можно.

Они с Матвеем прошли вперед, а Арсений, чуть поотстав, заметил, что снежинки, искрившиеся кристалликами и таявшие крошечными бисерными капельками в растрепанных рыжих волосах его троюродной сестры, как будто образуют вокруг ее головы подобие диадемы или ореола. Моргнул – и видение исчезло, снова став прозаичными снежинками.

Все трое вошли в дом. Пошли приветствия Матяше, оханья в адрес Киры, благодарственные восклицания о том, что все обошлось, Изображенному на закопченной иконе в красном углу гостиной. Матвей ощутил приятное чувство дома – того самого, где все прекраснодушны и ничего страшного или грустного быть не может во веки веков. И через пару минут его робость перед друзьями и вообще вся эта досадная история с нищенкой подернулись в его сознании тоненьким крещенским ледком забвения, все крепнувшим по мере продвижения празднества к своей кульминации – балу. Мальчик в силу возраста еще не принимал в нем участия, но очень любил смотреть, как горделиво сверкает менуэт, нарастает, как шум моря в шторм, алеман и игриво веселится англез.

А еще Матяшу веселило, что всегда перед балами из Леночкиной комнаты доносился звонкий девичий смех – в переодеваниях к балу, конечно, было что-то дурацкое, но сами барышни обычно этого не замечали, а с самым серьезным видом красовались одна перед другой новомодными нарядами, шпильками, заколками, перчатками и веерами, но за четырнадцать лет своей жизни Матвей Безуглов успел заметить, что, собравшись вместе, девушки смеются всегда. И в этом смехе, перешептываниях и перемигиваниях, полунамеках веером, шуршании тяжелых от фижм юбок, да даже в тех же нелепых кружавчиках на платьях и в легком ореоле духов, следовавшем за очередной красавицей по пятам, была какая-то тайна, будоражившая нервы и заставлявшая Матвея выдумывать предлог, чтобы вновь и вновь проходить мимо сестриной комнаты.

Когда праздников в доме не устраивали, единственным звуком этой комнаты был Леночкин голос, шепчущий молитвы, распевающий гаммы или заучивающий французские спряжения. Так было всегда, сколько Матвей себя помнил, это было так же естественно, как дождь, снег или солнце на небе, но сейчас, под это девичье задорное щебетание, шепот и смех, у мальчика вдруг почему-то защемило в груди. Как будто в этой комнате пряталось что-то особенное. Матвей тряхнул головой, чтобы отогнать непрошеные сантименты, успокоился и, заложив руки за спину, пошел на их с Арсением половину, подальше от веселой комнаты. Шел, стараясь шагать широко, по-взрослому, шел и насвистывал себе под нос бравурную немецкую песенку, разученную им недавно в гимназии.