Цитаты из книги «Дуа за неверного»

У нас больше нет дома нигде: грузинский дом в карман своей старой юбки положила незнакомая женщина, а азербайджанский дом оказался полностью уничтожен войной в Нагорном Карабахе.

Иногда мне казалось, что во всю мою еду подмешали тоску: я не знала, как вынуть ее из себя, куда ее деть, как ее смыть – я пахла тоской, выдыхала ее вместо углекислого газа, оставляла на вымытой посуде и приготовленной еде, я засыпала с надеждой, что завтра ко мне вернется радость, но просыпалась, обнаружив ее отсутствие. Радость будто изъяли: за окном был только дождь, один бесконечный не заканчивающийся дождь.

В городе шел книжный фестиваль, столичные авторы гордо несли свои московские тела в сторону сцен, локальные как-то стеснительно топтались вокруг да около, пытаясь не мешаться. Лето закончилось, начался страшный августовский холод: неожиданный, потому и самый пугающий. Яблоня напротив нашего дома вся сжалась и опала: круглые замерзшие яблоки из последних сил пытались округлиться обратно, но сдулись от мороза и сложили головы.

Ему нравится пить, потому что это означает не жить, не принимать решения, не воспитывать сына, не разочаровываться в собственных детях, не осознавать, что тридцать лет жизни были отданы России, и она их убрала на шифоньер. Она спрятала их так надежно, что теперь он не может найти их, не может вернуть назад, его исхудавшее тело уже хранит память о язве, о сердечном приступе, уже подступается к циррозу. Его тело хранит каждый год из тех тридцати в виде зарубков, шрамов и отпавшей керамической плитки. Жалеет ли мой отец, что когда-то приехал учиться на землю, присыпанную сахарной пудрой? Помнит ли он, что у него четверо, а не трое детей?

Чем сильнее он пьет, тем больше я понимаю, что он пьет от вины. Он не может простить себя за то, что оставил маленького мальчика с женщиной-наркоманкой в сомнительном общежитии. Забыл про собственного сына на двенадцать лет и так и не смог отцепить его от материнской руки, так и не смог стать частью его жизни.

Я боюсь за него, я хочу успеть рассказать ему, что это не стыдно – быть нерусским мальчиком с отцом – продавцом на оптовом рынке, не стыдно иметь сложное имя и навык говорить ртом. Отстаивать себя, даже если все вокруг посчитают тебя хамом и скандалистом. Говорить, потому что этот трехсложный глагол на самом деле важное действие: я есть, следовательно, я говорю. Периодически я звоню ему, и он не берет трубку, тогда я звоню матери и спрашиваю, где брат. Она говорит, что он гуляет, она говорит, что не знает, где он. И жалуется на отца.

Я никак не могла разделить радость городских жителей по поводу дня рождения города и общего празднества: мне хотелось побыстрее оказаться дома, позвать кошку и крепко прижать ее к сердцу. Иногда я жалуюсь ей на жизнь, жалуюсь, как трудно найти работу, как мало платят культурные институции и университеты, сомневаюсь в собственной ценности, пересматриваю резюме, пытаясь понять, что еще туда вписать, чтобы получать небольшую зарплату и обменивать ее на продукты.

всегда выхожу из дома со своим стандартным лицом «другого»: слегка настороженным, серьезным, напряженные брови выдают возрастную морщинку на лбу, губы прочно сжаты, чтобы не выдать случайного слова незнакомцам. Я точно знаю, что улыбаются только любимым и близким, что говорят с теми, кто хочет слушать, что смотреть надо вперед и в пространство, а не на прохожих, иначе они посчитают, что ты домогаешься или чего-то хочешь.

вернулась в Россию и наконец вспомнила, что жить здесь означало выживать, вот чего не понял отец. Выживали все: от Сереги до юристов в костюмах. Выживали учителя и врачи, сотрудники учреждений, работники театров. Всем нам приходилось ежесекундно и ежедневно выживать, искать деньги, смотреть на ценники по акции, откладывать на отпуск, рассчитывать расходы. Надеяться, что завтра тебе будет где жить и что есть.

в детстве мы, как и все дети, думали, что в тридцать наша жизнь будет похожа на игрушечный дом с работой, собственным жильем, семьей, четким планом на день и на месяц. Мы, как и все дети, ошиблись. Наша жизнь была похожа на разобранный пазл, где понятно только одно: тебе уже тридцать, а твое тело больше не способно на то, на что было способно десять лет назад. Ты уже снял пробу со слова «жизнь»: работал не первую работу, строил не первые отношения, пережил не одно разочарование, чтобы обнаружить, что надо снова начать что-то делать. Первые шаги, сделанные в детстве, на деле длятся всю твою жизнь: упасть – встать – пойти. Только мама больше не держит тебя за пухлые ручки: тебе нужно сделать шаг самому, встать без опоры.