Быстрякова и, в особенности, Белокопытова, восхищал прагматизм Блудова, который уже в солидном возрасте сознательно женился на валютной проститутке. Сам же продолжал писать антисоветские и сионистские стихи, из-за которых когда-то не смог пробиться к совписовской кормушке. После женитьбы же он делал это, лежа на диване, в ожидании, когда супруга придет с хорошо оплачиваемой работы. Быстряков рассказал также, что Блудов приходился родственником Япончику. Но не Вячеслава Кирилловичу, а некоему Мишке. Они рассказали мне несколько невероятных, на их взгляд, историй о Блудове, но меня заинтересовала только одна – про жену-проститутку. Я как-то спросил об этом Я., который провел с Блудовым времени больше, чем остальные двое, вместе взятые. Я. пожал плечами и сказал, что это ложь. Но сказал как-то неубедительно. Или просто мне, романтику, хотелось верить в эту красивую сказку. Конечно: такая женщина – это мечта поэта, который может полностью отдаться чудному миру написания стихов, не обращая внимания на грязь повседневного быта.

Блудов, понятное дело, был еврей. Но не строго говоря. Строго говоря, он был русский. Это – смотря с какой стороны посмотреть. С этим все понятно. Непонятно было, каким образом разговор о Блудове перешел не на антисемитские рельсы, а, так сказать, на запоздалые шпалы и костыли антипольских настроений. Поляки – это ведь самые наипоследнейшие люди на земле, из списка самых наипоследнейших людей, к которым русские могут иметь какие-то неприязненные отношения. Поезд давно ушел, события двенадцатого года семнадцатого века, когда поляки занимали палаты московского Кремля и настолько не хотели оттуда уходить, что стали там ненцами, если говорить современно и политкорректно, а если говорить так, как говорили в семнадцатом веке – самоедами. Ведь им пришлось есть своих мертвых товарищей – так не хотели уходить они из окруженного Кремля. Словно им медом этих товарищей намазали.

Собственно говоря, резкий разговор за столом носил не антипольский характер, несмотря на тот момент польскую фамилию обсуждаемого, а античеловеческий. Человек этот был знакомым всех троих. Когда-то даже другом для Быстрякова и Белокопытова. Я. его тоже хорошо знал, в отличие от меня. Звали человека Александр. С конца восьмидесятых он пытался пробиться как исполнитель « русского шансона» собственного сочинения, который представлял собой интересную смесь одесского дореволюционного «блатнячка» и призыва покаяться русскому народу за царя. Песню со словами: «Без покаяния нам, люди, не прожить, пока по капле мы не выдавим раба, нам будет трудно чем-то дорожить, пылится времени далекого арба», сменяла другая: «Шнеерзон мой лучший друг, Рабинович – тоже, «марафет» возьмем с собой, в постель подруг положим». Первая пелась мужественным голосом с хрипотцой и сдержанным достоинством, вторая – как-то глумливо и с сильным акцентом, казалось, что вот-вот и арго перейдет в жаргон. Фамилия у него была совсем неподходящая для «шансона» – Заглотов. Он взял сценический псевдоним Плотник. На вопрос «почему Плотник», отвечал, что отец Иисуса был плотником. Когда Белокопытов, улыбаясь, сказал ему, что он слегка ошибается, пояснив свою мысль, Александр сильно обиделся. С течением времени они стали общаться все реже и реже. Белокопытов говорил мне, что термин «русский шансон» придумал именно Заглотов. Но Белокопытов много чего говорил. Заглотов ушел вначале в рекламу, не брезговал проведением корпоративных вечеринок, потом стал сотрудничать с какими-то СМИ, потом вообще сменил фамилию. И стал Александром Глотником.

Я. считал, что это прозвище, ставшее фамилией, дал ему эрудит Блудов из-за того, что слово «глотник» означало крикливого, шумного человека, а также, что важнее – советского провинциала, приехавшего в Москву за покупками. А Глотник был приезжим. Как Быстряков, Белокопытов и Я. и я, кстати, тоже. Но я – постсоветским, что давало мне моральное право себя «глотником» не называть. Причем, Глотник был тоже из Челябинска, как я, Быстряков и Белокопытов. Поэтому-то я и знал этих людей. Я. знал Блудова, Блудов знал Быстрякова и Белокопытова. Шесть ненужных рукопожатий.

– Я и не догадывался, какой он «гондон»! – горячился Быстряков по поводу Глотника, которого он, называл теперь не иначе, как Саша Скотник. – Он ведь понимал прекрасно, что я голодный сижу, говорил мне, что у него денег нет, жил у меня, а сам ходил есть в кафе напротив.

Случай этот произошел очень давно, когда Глотник был прописан еще в Подмосковье, но однажды, по каким-то причинам, поселился к Быстрякову на несколько месяцев. Вспомнил же Быстряков этот случай из-за того, что Глотник недавно появился у него и взял на продажу какому-то коллекционеру небывалой ценности самовар, который Быстряков нашел на московской помойке. Судя по тому, как Быстряков говорил о самоваре, тот был, если не золотой, то позолоченный. Быстряков любил ходить по помойкам. Он ездил на мусорные полигоны за городом и всегда возвращался с добычей. Но еду оттуда не привозил – это я знал точно, так как дважды заставал его возвращающимся с полигонов. Когда он приезжал, у него были с собой редкие книги, патефоны, даже деньги – старые и современные – те же самовары, зеркала, один раз даже человек (неживой), совершенно «мертвый» револьвер системы «Лефоше», несколько приличных ковров, донельзя рукопожатный кистевой эспандер фирмы «Зандер», столик и многое-многое другое. И никогда – «просрочку», несмотря на то, что постоянно голодал из-за того, что нигде не работал. Я все ожидал, что он съест мертвеца, которого притащил с помойки – заспиртованного младенца-урода – а спирт выпьет, но этого не произошло. Может быть, потому, что в банке был формалин, а не спирт. Банка эта стояла у него на старинном комоде у стены и радовала глаз каждого, кто заходил в комнату.

Глотник увез самовар и пропал. У Быстрякова стоимость самовара, в процессе его рассказа, росла неимоверно и уже достигла небывалой суммы.

– Сейчас такой самовар стоит триста долларов! – попыхивая «беломором», сказал он вальяжно.

– Так ты позвони ему, – посоветовал Я.

– Звонил, – Быстряков потушил папиросу, – сказали, уехал на корпоративный вечер. К евреям, бля, каким-то, поляк фальшивый!

И вот это его последнее замечание было произнесено как-то особенно жестко и неприязненно. И неуместно. Тем более, что Быстряков, Белокопытов и, уж конечно, Я. антисемитами не были. Это выглядело неприлично, так, будто на собрании людей, страдающих жестоким запором, кто-то пукнул.

– Давайте еще по одной, – предложил я, разливая по шестому разу, понимая, что нам не хватит водки. Я. уже перестал пить, несмотря на ненастойчивые уговоры, но это мало утешало. И без начального участия Я. в распитии было понятно, что двух бутылок не хватит. Но начали, как всегда, с минимума.

Когда Белокопытов услышал «поляк фальшивый», его торчащие в стороны рыжые усы, недоуменно задрожали – это Белокопытов задвигал ртом из стороны в сторону. Он выпил, а потом спросил Быстрякова:

– Почему «поляк фальшивый»?

Все, кто был знаком с Белокопытовым, знали, что он потомок польских аристократов Потоцких. Я предполагал, что эту легенду он придумал в конце семидесятых, когда в семнадцать лет приехал в Москву. Но, надо признать, легенде он держался стойко – никакой «полиграф» его бы не вывел на чистую воду. Он уже сам давно верил в то, во что говорил. И помогала ему в этом его тайна, о которой никто из его друзей не знал. Он был шизофреник. Из-за этого его не взяли в армию, хотя иногда он туманно рассказывал о каком-то диссидентском прошлом. До знакомства со мной он пробовал туманно рассказывать о своем тюремном прошлом, которое ясно-понятно вытекало из прошлого диссидентского, но перестал, когда «спалился» на первом же вопросе Я.:

– А во сколько в тюрьме подъем? – спросил Я., никогда до этого не говоривший Белокопытову, что он отбывал.

– Подьем? – переспросил Белокопытов, всегда так делавший, когда точный ответ ему был неизвестен.– В восемь.

Я. указал ему на ошибку. Белокопытов больше никогда не говорил никому о своем тюремном прошлом. И это было понятно. Разбирающихся в тюремном распорядке в России немного больше, чем в польской, допустим, геральдике.

В ней даже поэтесса, кумир шестидесятых, Гелла Губайдулина не очень разбиралась, в отличие от стихов, как-то упомянув в одном из своих редких телевизионных интервью девяностых годов на канале «НТВ», что к ней в начале восьмидесятых приходил юноша, потомок князей Потоцких, и читал ей свои замечательные стихи. Белокопытов действительно рассказывал, как он приходил к Губайдулиной, но было это в конце восьмидесятых, когда ему было уже тридцать. То, что в интервью она называла его юношей, ему понравилось. Но то, что потомком князей Потоцких – тем более.

Выглядел Белокопытов не очень презентабельно: маленький, плешивый, с черными остатками зубов. Некоторые стихи у Белокопытова были почти гениальными, лучше, чем у Блудова, но сам он был абсолютно бесталанным человеком, чему, во многом, поспособствовала водка.

– Почему «поляк фальшивый»? – спросил Белокопытов у Быстрякова.

– Потому, что какой он поляк? Глотник этот, – как бы пояснил Быстряков. – Вот, тот, что с Тайсоном – поляк. А этот нет.

Никто, кроме меня не понял, о чем говорит Быстряков. А говорил он о боксере, которого примерно два года назад победил Майк Тайсон.

– Тот, кто с Тайсоном дрался – того Голота зовут. Анджей, кажется, – сказал я.

– Тайсон – сын галстука, что ли? – задумчиво спросил Я., продолжавший, видимо, даже во время застолья повторять в уме английские слова, которые должны были ему пригодиться во время съемок предполагаемого сериала.

Быстряков и Белокопытов недоуменно посмотрели на него.

И тут разговор соскользнул с неправильной ксенофобской дорожки и принял направление этимологическое, почти народное.

– Нет, «тай» тут по-другому пишется, – сказал я. – Вообще, у них есть слово «крэвэт» – это галстук значит. А у поляков есть «кроватка» – это тоже галстук….

Я увлекся. Остальные слушали меня из вежливости, причем Быстряков с некоторым отвращением. Но не долго. Причем, первым перебил меня самый спокойный и молчаливый – Я.

– Это зависит от культуры, – сказал я, имея в виду различия между британским и американским английским, и собираясь продолжить мысль.

– Культур-мультур, понятно, – кивнул он.

– Культур, кстати, по-английски «калчэ», – заметил я не очень довольным голосом.

– А «мультур»? – спросил он.

– Малчэ, – ответил я.

Он и Белокопытов рассмеялись. Быстряков вообще не понял, о чем идет речь. Впрочем, трудно было ждать этого от человека, который однажды сказал, читая выдержки из статей разных изданий, напечатанных на задней обложке какой-то книги, следующее:

– Книга заставляет задуматься над теми вопросами повседневной жизни, которые мы обычно предпочитаем не замечать, – прочитал он. Потом прочитал, что было написано по-русски под этой фразой:

– Ньюс Уик, – и пояснил, – это писатель такой американский.

Это было давно. Он видел меня тогда второй раз в жизни, хотел произвести впечатление. Произвел.

Я вспомнил эту историю, улыбнулся и тут же припомнил кое-что, связанное с журналом. Не «News week», а другом.

– Я в «Новом времени» прочитал, что Арлыка убили в январе, – сказал я.

– Да, убили, Роберта, – печально произнес Белокопытов. – А ты его знал, разве?

– Знал, конечно.

– А что написали про него? Прямо статью целую? – поинтересовался Я.

– Нет, не про него. Про фашизм в России, скинхедов, националистов.

– А Арлык тут причем? – удивился Я. – Он фашистом точно не был.

Я в некотором затруднении посмотрел на него, не понимая, это он так шутит или нет?

Роберт Арлык, по паспорту – Роберт Моисеевич Флянцевский, был человеком непростым. Почти сверхчеловеком. Доктор физико-математических наук, знавший пять языков, мастер спорта по гиревому спорту, каждый день пробегавший по восемь-десять километров, поэт – все это так, начало. Он был занесен в книгу рекордов Гиннеса, как человек пробежавший марафон спиною вперед. Это было во Франции, где французы ему даже вручили денежный приз, который сразу же отобрали, в виде штрафа за то, что подбили его петь на банкетном столе. Как русский человек, а строго говоря, он был русским, типа Блудова, Роберт Моисеевич не стал мелочиться и спокойно возвратил деньги наследникам Гобсека. Однажды он прошел пешком без связи с внешним миром двадцать тысяч километров через Сибирь. Именно прошел, через тайгу, по рекам, пользуясь картами-рисунками, составленными в восемнадцатом веке. Прошел пустыню Негев. Имел американскую судимость за то, что в нью-йоркской ночлежке избил трех негров, которые хотели его ограбить….

– Он-то фашистом не был, но в журнале написано было, как его убили, – ответил я.

– Как? – заинтересовались все.

– Какие-то фашиствующие подростки, подонки, избили его арматурами на подмосковной станции, приняв за нерусского, потому, что он был смуглым брюнетом.

Они переглянулись.

– Не был он смуглым, – сказал Быстряков.

– Все не так было, – сказал Я., – Арлык занял деньги знакомым бандитам под честное их слово. Двадцать тысяч долларов. Пришло время отдавать, а они отказались. Он решил с ними разобраться. А они просто подкараулили его во дворе и убили. Палкой задушили.

– Палкой? – не понял я черного юмора. На мгновение вспомнилась фраза из одной статьи, которую плохо отредактировали, про сумасшедшего, убившего свою жену и тещу, сняв с них скальпы: «Он снял с женщин скальпель и обвязался им вокруг шеи, как будто бусами».

– Вначале ударили сзади палкой по голове, а когда он упал, трое держали за руки, за ноги, а четвертый положил палку на горло и прилег массой тела.

– Так их поймали?

– Нет. Это мое предположение. Может, их вообще двое было, кто знает? Арлык просто говорил мне, что собирается потребовать долг по-мужски. Он что, думал, что они на поединок, что ли с ним выйдут? – усмехнулся Я.

– А тебя в милиции допрашивали?

– Зачем мне это надо? Чтобы меня палкой придушили? Спасибо, благодарствую. Я хотел было в газету предложить эту тему, но его мало кто знал, Арлыка.

Я. работал в крупном таблоиде.

Разговор продолжился, уйдя куда-то в сторону Армении. Алкоголь заканчивался.