Роза друга

 
За каждый букет и за каждый цветок
Я людям признателен чуть не до гроба.
Люблю я цветы! Но средь них особо
Я эту вот розу в душе сберег.
 
 
Громадная, гордая, густо-красная,
Благоухая, как целый сад,
Стоит она, кутаясь в свой наряд,
Как-то по-царственному прекрасная.
 
 
Ее вот такою взрастить сумел,
Вспоив голубою водой Севана,
Солнцем и песнями Еревана,
Мой жизнерадостный друг Самвел.
 
 
Девятого мая, в наш день солдатский,
Спиной еще слыша гудящий ИЛ,
Примчался он, обнял меня по-братски
И это вот чудо свое вручил.
 
 
Сказал: – Мы немало дорог протопали.
За мир, что дороже нам всех наград,
Прими же цветок как солдат Севастополя
В подарок от брестских друзей-солдат.
 
 
Прими, дорогой мой, и как поэт
Этот вот маленький символ жизни,
И в память о тех, кого с нами нет,
Чьей кровью окрашен был тот рассвет —
Первый военный рассвет Отчизны.
 
 
Стою я и словно бы онемел…
Сердце вдруг сладкой тоскою сжало.
Ну, что мне сказать тебе, друг Самвел?
Ты так мою душу сейчас согрел…
Любого «спасибо» здесь будет мало!
 
 
Ты прав: мы немало прошли с тобой,
И все же начало дороги славы —
У Бреста. Под той крепостной стеной,
Где принял с друзьями ты первый бой,
И люди об этом забыть не вправе!
 
 
Чтоб миру вернуть и тепло и смех,
Вы первыми встали, голов не пряча,
А первым всегда тяжелее всех
Во всякой беде, а в войне – тем паче!
 
 
Мелькают рассветы минувших лет,
Словно костры у крутых обочин.
Но нам ли с печалью смотреть им вслед?!
Ведь жаль только даром прошедших лет,
А если с толком – тогда не очень!
 
 
Вечер спускается над Москвой,
Мягко долив позолоты в краски,
Весь будто алый и голубой,
Праздничный, тихий и очень майский.
 
 
Но вот в эту вешнюю благодать
Салют громыхнул и цветисто лопнул,
Как будто на звездный приказ прихлопнул
Гигантски-огненную печать.
 
 
То гром, то минутная тишина,
И вновь, рассыпая огни и стрелы,
Падает радостная волна,
Но ярче всех в синем стекле окна —
Пламенно-алый цветок Самвела!
 
 
Как маленький факел горя в ночи,
Он словно растет, обдавая жаром.
И вот уже видно, как там, в пожарах,
С грохотом падают кирпичи;
 
 
Как в зареве, вздыбленном, словно конь,
Будто играя со смертью в жмурки,
Отважные, крохотные фигурки,
Перебегая, ведут огонь.
 
 
И то, как над грудой камней и тел,
Поднявшись навстречу свинцу и мраку,
Всех, кто еще уцелеть сумел,
Бесстрашный и дерзкий комсорг Самвел
Ведет в отчаянную атаку.
 
 
Но, смолкнув, погасла цветная вьюга
И скрылось видение за окном.
И только горит на столе моем
Пунцовая роза – подарок друга.
 
 
Горит, на взволнованный лад настроив,
Все мелкое прочь из души гоня,
Как отблеск торжественного огня,
Навечно зажженного в честь героев!
 

1972

О славе Родины

Нашим недругам

 
Сколько раз над моей страною
Била черным крылом война.
Но Россия всегда сильна,
Лишь крепчала от боя к бою!
 
 
Ну, а если ни злом, ни горем
Не сломить ее и не взять,
То нельзя ли в лукавом споре
Изнутри ее «ковырять»?
 
 
И решили: – Побольше наглости!
Для таких, кто на слякоть падки,
Подливайте фальшивой жалости,
Оглупляйте ее порядки.
 
 
Ну а главное, ну а главное
(Разве подлость не путь к успеху?!),
На святое ее и славное —
Больше яда и больше смеха!
 
 
Пусть глупцы надорвут животики,
Плюнув в лица себе же сами!
И ползут по стране ужами
Пошловатые анекдотики.
 
 
До чего же выходит здорово,
Не история, а игра:
Анекдотики про Суворова,
Про указы царя Петра.
 
 
Тарахтит суесловье праздное
И роняет с гнилым смешком
То о Пушкине штучки разные,
То скабрезы о Льве Толстом.
 
 
И, решив, что былое пройдено,
Нынче так уже разошлись,
Что дошли до героев Родины,
До Чапаева добрались.
 
 
Будто был боевой начдив,
Даже молвить-то странно, жаден.
Неразумен-то и нескладен,
И, смешнее того, – труслив.
 
 
Это он-то – храбрец и умница!
(Ах ты, подлый вороний грай!)
Это гордость-то революции!
Это светлый-то наш Чапай!
 
 
И не странно ль: о славе Родины
Не смолкает визгливый бред,
А о Фордах иль, скажем, Морганах
Анекдотов как будто нет…
 
 
Впрочем, сколько вы там ни воете
И ни ржете исподтишка,
Вы ж мизинца его не стоите,
Даже просто его плевка!
 
 
Что от вас на земле останется?
Даже пыли и то не будет!
А ему будут зори кланяться!
А его будут помнить люди!
 
 
И в грядущее, в мир просторный
Будет вечно, сражая зло,
Мчаться вихрем он в бурке черной
С острой шашкою наголо!
 

1974

«То ли с укором, то ли с сожаленьем…»

 
То ли с укором, то ли с сожаленьем
Звучит твоя задумчивая речь.
Неужто впрямь не смог я уберечь
Себя когда-то в боевых сраженьях?
 
 
Мог или нет – да разве в этом дело?!
Ведь в час, когда я подымался в бой,
Я чувствовал все время за спиной
Мою страну, что на меня глядела.
 
 
И где бы мне беда ни угрожала —
Не уступал ни смерти, ни огню.
Ведь Родина мне верила и знала,
Что я ее собою заслоню.
 
 
И, если сердце честное дано,
Ну как, скажи, иначе поступить:
Себя упрятать – Родину открыть!
Вот то-то, дорогая, и оно…
 

1976

Дым отечества

 
Как лось охрипший, ветер за окошком
Ревет и дверь бодает не щадя,
А за стеной холодная окрошка
Из рыжих листьев, града и дождя.
 
 
А к вечеру – ведь есть же чудеса —
На час вдруг словно возвратилось лето
И на проселок, рощи и леса
Плеснуло ковш расплавленного света.
 
 
Закат мальцом по насыпи бежит,
А с двух сторон, в гвоздиках и ромашках,
Рубашка-поле – ворот нараспашку,
Переливаясь, радужно горит.
 
 
Промчался скорый, рассыпая гул,
Обдав багрянцем каждого окошка,
И рельсы, словно «молнию»-застежку,
На вороте со звоном застегнул.
 
 
Рванувшись к туче с дальнего пригорка,
Шесть воронят затеяли игру.
И тучка, как трефовая шестерка,
Сорвавшись вниз, кружится на ветру.
 
 
И падает туда, где, выгнув талию
И пробуя поймать ее рукой,
Осина пляшет в разноцветной шали,
То дымчатой, то красно-золотой.
 
 
А рядом в полинялой рубашонке
Глядит в восторге на веселый пляс
Дубок-парнишка, радостный и звонкий,
Сбив на затылок пегую кепчонку,
И хлопая в ладоши, и смеясь.
 
 
Два барсука, чуть подтянув штаны
И, словно деды, пожевав губами,
Накрыли пень под лапою сосны
И, «тяпнув» горьковатой белены,
Закусывают с важностью груздями.
 
 
Вдали холмы, подстрижены косилкой,
Топорщатся стернею там и тут,
Как новобранцев круглые затылки,
Что через месяц в армию уйдут.
 
 
Но тьма все гуще снизу наползает,
И белка, как колдунья, перед сном
Фонарь луны над лесом зажигает
Своим багрово-пламенным хвостом.
 
 
Во мраке птицы, словно растворяются,
А им взамен на голубых крылах
К нам тихо звезды первые слетаются
И, размещаясь, ласково толкаются
На проводах, на крышах и ветвях.
 
 
И у меня такое ощущенье,
Как будто бы открылись мне сейчас
Душа полей, и леса настроенье,
И мысли трав, и ветра дуновенье,
И даже тайна омутовых глаз…
 
 
И лишь одно с предельной остротой
Мне кажется почти невероятным:
Ну как случалось, что с родной землей
Иные люди, разлучась порой,
Вдруг не рвались в отчаянье обратно?!
 
 
Пусть так бывало в разные века,
Да и теперь бывает и случается.
Однако я скажу наверняка
О том, что настоящая рука
С родной рукой навеки не прощается!
 
 
Пускай корил ты свет или людей,
Пусть не добился денег или власти,
Но кто и где действительное счастье
Сумел найти без Родины своей?!
 
 
Все, что угодно, можно испытать:
И жить в чести, и в неудачах маяться,
Однако на Отчизну, как на мать,
И в смертный час сыны не обижаются.
 
 
Ну вот она – прекраснее прикрас,
Та, с кем другим нелепо и равняться,
Земля, что с детства научила нас
Грустить и петь, бороться и смеяться.
 
 
Уснул шиповник в клевере по пояс,
Зарницы сноп зажегся и пропал,
В тумане где-то одинокий поезд,
Как швейная машинка, простучал…
 
 
А утром дятла работящий стук,
В нарядном первом инее природа,
Клин журавлей, нацеленный на юг,
А выше, грозно обгоняя звук,
Жар-птица лайнер в пламени восхода.
 
 
Пень на лугу, как круглая печать,
Из-под листа – цыганский глаз смородины.
Да, можно все понять иль не понять,
Все пережить и даже потерять
Все в мире, кроме совести и Родины!
 

1978

«Нет, не льщусь я словом „ветераны“…»

 
Нет, не льщусь я словом «ветераны»,
Хоть оно почетно, может быть.
Только рано, абсолютно рано
Мне такое звание носить!
 
 
Есть в том слове что-то от усталости,
От поникших плеч и тишины,
 
 
От морщин, от грустной седины,
А короче – от дороги к старости.
 
 
Ну а мне такое нужно слово,
Чтобы в нем – стрижи и поезда,
Буйный гром из тучи чернобровой,
И рассвет вишнево-васильковый,
И любви восторженное «да»!
 
 
Нет, не с тем, чтоб мне подмолодиться
(Глупости я вечно не любил),
Мне играть в мальчишку не годится.
Только ведь обидно и стыдиться
Всех своих еще упрямых сил.
 
 
Ветеран – светлейшее из слов.
Но, пока есть гроздья винограда,
Есть друзья, сраженья и любовь,
Мне подобных почестей не надо!
 
 
А усталость, хвори да покой —
Для поэта это не годится.
Я уйду, как улетают птицы
До прихода стужи снеговой.
 
 
Будет сумрак розоветь слегка,
Будут спать еще цветы и дети.
И лишь я однажды на рассвете
Растворюсь, как тают облака…
 

1979

Рассказ о войне

Солдат

 
Меж стиснутых пальцев желтела солома,
Поодаль валялся пустой автомат,
Лежал на задворках отцовского дома
Осколком гранаты убитый солдат.
 
 
Бойцы говорили, не то совпаденье,
Не то человеку уж так повезло,
Что ранней зарей в полосе наступленья
Увидел гвардеец родное село.
 
 
Чье сердце не дрогнет при виде знакомой
До боли, до спазмы родной стороны!
И тяжесть становится вдруг невесомой,
И разом спадает усталость войны!
 
 
Что значили парню теперь километры?!
Ждала его встреча с семьей на войне,
В лицо ему дули родимые ветры,
И, кажется, сил прибавлялось вдвойне!
 
 
Но нет, не сбылось… Громыхнула граната…
Капризен солдатской судьбы произвол:
Две тысячи верст прошагал он до хаты,
А двадцать шагов – не сумел… не дошел…
 
 
Меж стиснутых пальцев солома желтела,
Поодаль валялся пустой автомат…
Недвижно навеки уснувшее тело,
Но все еще грозен убитый солдат!
 
 
И чудилось: должен в далеком Берлине
Солдат побывать, и, как прежде в бою,
Он будет сражаться, бессмертный отныне,
Бок о бок с друзьями шагая в строю.
 
 
За мысли такие бойцов не судите,
Пускай он в Берлин и ногой не ступил,
Но в списках победных его помяните —
Солдат эту почесть в боях заслужил!