Краб и Рыцарь (окончание сказки)

«…А в качестве день-варенного… то есть день-рожденного подарка – с улыбкой поправился S., глядя с каким детским наслажденьем принцесса облизывает ложечку с вареньем, а во взгляде её сочетаются лукавая благодарность, предвкушенье подарка, да юное вкусное довольство всем на свете – я позволил себе преподнести вам этот пергамент…»^[20]

Именно так: «День рожденья Принцессы» и должна была называться эта сказка… Но, во-первых, почти так была уже названа другая, знаменитая и грустная сказка^[21], а эта сказка хоть и будет грустной, но в конце её всё-таки разливается нежный жемчужный свет, а во-вторых, речь в ней пойдёт не об обыкновенной принцессе^[22], а – о принцессе морской. И всё сходство их лишь в том, что начинается она – тоже в день рожденья принцессы…

Итак, был День Рожденья принцессы. Сколько ей исполнялось сегодня лет, мы не знаем, ведь морские жители живут иначе, совсем не так, как мы, и их время – текучее, прозрачное, или мутное и тёмное, взбаламученное, но – совсем, совсем иное. Потому и год радости равен у них векам, а мгновенья страданий – тысячелетиям…

В этот день принцесса, как и обычно, отправилась на прогулку. Придворные тритоны с зелёными бородами, трубя в витые раковины, сопровождали её любимое янтарное ландо^[23], в которое были запряжены самые изящные и резвые морские коньки из конюшни его Величества. И путь по своим владеньям, меж песчаных расселин и головокружительно глубоких впадин, над полями пушистых водорослей и стайками разноцветных рыб, принцесса, как и всегда, выбирала, подчиняясь лишь своим прихотям и желаньям. Но были её владенья столь велики, что нечасто приходилось ей навещать многие из них – такие, как вот это скалистое взморье, которому, впрочем, солнечные прозрачные и светлые лучи придавали нынче вид праздничный и нарядный. А быть может, просто в день рожденья у принцессы было чудесное настроенье, и всё вокруг радовало её. И вдруг… Ох, уж это вдруг! – за ним во многих и многих сказках всё и начинается – ураган, унёсший фургончик Элли в Волшебную страну, появленье белого Кролика, или… Но у нас, в нашей сказке, ничего подобного не случилось. Просто принцесса увидала великолепный букет актиний, стоящий на изумрудном пригорке, словно на подставке. И был он так изящен, такой прохладной радостной свежестью сияли его лепестки, что принцесса рассмеялась от счастья и захлопала в ладоши. Конечно, принцесса никогда не видела земных цветов, но мы с вами, ежели б попытались найти сравнение, могли бы сказать, что было в них что-то от самых изысканных орхидей и от нежности и изящества ирисов…

Букет занял почётное место на тёмном любимом малахитовом столике принцессы, и она весь день улыбалась, глядя на него, а, засыпая, почувствовала себя совсем-совсем счастливой…

На следующий день что-то заставило принцессу изменить путь своей обычной прогулки, чтобы поглядеть на то место, где она нашла букет. И – о чудо! – к её восхищенью там стоял уже другой букет, столь же изысканный. С тех пор каждый день принцесса находила на этом месте новые цветы. Это были и роскошные букеты, переплетённые морскою травою, и простые актинии, но столь нежные и изящные, и выбранные с таким тщанием… Но любопытству принцессы с той поры не было покоя. И вот однажды, когда волны моря носились по поверхности особенно бурно, раздуваемые восточным ветром, принцесса появилась на взморье раньше обычного…

… Ожиданье уже стало скушным, как вдруг в тёмной расселине она заметила какое-то шевеленье. Надобно сказать, что и тут принцесса, наверное, не смогла бы застать врасплох таинственного дарителя, когда б неожиданно одинокий солнечный луч не пробился сквозь облака и толщу воды, и не заставил бы жемчужину в диадеме принцессы засиять нежным рассеянным светом. И Крабарросор (ибо это был именно он) застыл, словно заворожённый, глядя на принцессу…

… Краб оказался изумительным собеседником. Он рассказывал дивные древние сказки про обитателей моря и жителей земли, знал, казалось, всё на свете, и самые сложные предметы становились в его изложеньи занимательными и понятными. Кроме того, в его обращении чувствовалась такая изысканная простота и печальная нежность, что принцесса каждый день стала приплывать к его расселине, и полюбила подолгу беседовать с ним. Краб рассказывал слушавшей его затаив дыханье принцессе о больших городах и маленьких деревушках, о странствующих рыцарях и бродячих музыкантах, о замках в горах и аромате цветов на берегу хрустальных горных рек… Но больше всего любила принцесса рассказы о танцовщицах, на запястьях которых звенят серебряные колокольчики, фарфоровые ножки которых не знают устали, и все любуются на них, не отрывая глаз… И сердце её, само не зная почему, рвалось туда, туда…

И вот однажды принцесса исчезла. Долго ещё говорили после этого морские жители, что видели принцессу у старой прорицательницы рыбы-Пифии, а потом – и у логова самой морской Ведьмы, которое охраняли стаи морских чертей да страшные щупальца каракатиц и полипов, логова, даже в окрестности которого мало кто отваживался заплывать. Ведь это была та самая ведьма, что отняла у русалочки её голос, та, про которую говорили, что она лишила юного рыцаря его облика за то, что он отверг её любовь, наложив на него страшное заклятье, от которого можно было освободиться, лишь создав из ничего волшебство красоты и отрёкшись от своей любви… Говорили, что дала Ведьма принцессе возможность жить на суше, потому что много разных чар и проклятий было в запасе у Ведьмы. Говорили ещё… но – мало ль о чём болтают между собою морские жители? Мы-то с вами знаем, сколько правды в таких разговорах…

Но… что же в действительности случилось с принцессой? «Судьба его могла бы быть сюжетом баллады» – сказано у Дж. Лондона^[24] об одном из героев. Вот и судьба принцессы… но – не этому посвящена сказка. Ведь Ведьма и вправду дала принцессе волшебное питье, что позволяло жить на суше, а взамен – взамен попросила лишь одну жемчужину из её диадемы… Ведьма даже пообещала принцессе, что каждый год, в ночь полнолуния, сможет она вернуться в море… Не сказала она лишь об одном – пока жемчужина будет у неё, принцесса никогда не будет счастлива. Ведьма положила жемчужину в большую чёрносинюю раковину, служившую ей шкатулкою…

А что же Краб? Одни говорили, что отважился он бросить вызов самой Ведьме, и что морские черти бросили его панцирь в самую глубокую чёрную впадину, другие – что просто однажды нашли его бездыханным в его расселине… Вот такой грустный конец у сказки… Но…

«Не спешите расстраиваться, Ваше Высочество – мягко сказал S., видя, как глаза принцессы наполняются слезами, – прочтите лучше ещё один, вот этот пергамент, который имеет отношение к вашему старинному роду…»

«Но на этом мои испытания не закончились. Ведь я должен был, по прихоти Ведьмы, из ничего, лишь из своих воспоминаний да вдохновенья^[25] – создать совершеннейший волшебный мир – на погибель принцессе. И вот, вкладывая в него те мучительно-сладкие переживанья, всё то, чего я был лишён так долго: нежное прикосновенье ладошки юной танцовщицы, взгляд белого пони с бантиком в чёлке, ароматы цветов и осеннего прелого леса, тоску дорог и многоцветье закатов – я вдруг понял, что хочу подарить ей этот мир – весь, без остатка… А меж тем я не смел даже обмолвиться о том, что встреча наша – не случайна, потому что тогда я навсегда бы остался в услуженьи у Ведьмы в этом ужасном своём обличьи, к которому я, впрочем, успел уже привыкнуть за столько лет… Но – ах, какою волшебной музыкою звучал для меня её голос, когда окликала она меня в условленный час, какие сиянья, прекраснее всяких полярных, блестели, поднимались из глубины её дивных, зеленовато-хрустальных глаз, когда разглядывала она приготовленные для неё цветы и букеты… И тот день, когда она исчезла – день моей свободы, которой ждал я столько лет, гулкой чернотой отозвался в моём сердце, потому как мертво и пусто оно теперь было без неё – отныне и навек, ибо даже созданное мной – всё, что было у меня – унесла она с собой…

И когда, полузадушенный страшными щупальцами полипов, пробившись сквозь полчища морских чертей появился я перед Ведьмою – всё поняла она. Хоть и прекрасен был её облик, она умела становится прекрасной – пусто было моё сердце. И бессильной болью и злобой звучали её хриплые стоны, когда я уходил, унося то единственное, что было нужно мне – жемчужину…»

С тех пор, в тщетных поисках принцессы объездил я все прибрежные страны, всюду расспрашивая и разузнавая о ней. Всё было напрасно. И вот однажды, в тоске и отчаяньи, прибыл я в одно приморское королевство^[26]… Я помню все подробности того баснословного дня. Солнце, бросая длинные тени на песчаные откосы, лазурь моря, да красный нищенский ольшанник, уже опускалось… И угодливый трактирщик, подав кушанья, стал говорить что-то о бродячих артистах. Но я был утомлён дорогою, и почти не слушал его…

И вдруг – странная, старинная, пронзительная и нежная мелодия заставила меня выйти на площадь, где стоял балаган странствующей труппы. Когда-то он был из ослепительно белого холста, но время заставило его потускнеть, хотя калейдоскопические, радужные, разноцветные отсветы совсем уже заходящего солнца в звёздах из серебряной фольги^[27], которыми он был украшен, придавали ему вид волшебный и таинственный… Меж тем музыка, скорбная и наивная, продолжала наполнять площадь, на которой собрался народ. И вот зажглись факелы, полог балагана раздвинулся, и на грубый деревянный помост^[28] перед ним…

… Была она всё так же прекрасна, всё так же легки были её стремительные движенья, лишь серебряные колокольчики на браслетах у запястья^[29] звучали печально, в такт музыке. Но вот она подняла глаза…

«Однако же я становлюсь сентиментален, право» – прошептал S., глядя, как дивные, зеленовато-хрустальные глаза принцессы, которые она подняла на него, наполняются счастливыми слезами.

«…Ну вот. Теперь – сказка действительно закончилась, а мне осталось добавить совсем немногое, ваше Высочество. Как скажет потом один безнадёжный романтик: «Жили они долго и счастливо, и умерли в один день…»^[30]

Сон Фавна (почти полуденный)

 
«Снами измучен я, снами…
Снами, которым названье
Я иногда забываю…
 

И. Анненский

Пробужденье

^[31]

Кривляющиеся, никогда не бывшие, но реальные, уродливые как-то изощрённо-извращённо, до дрожи в спине и страха, такие, чтоб сниться потом – не существа, a порожденья бесконечного ужаса – те, что сначала лишь почудились в сухом чёрном тумане впереди, в этой клубящейся тьме, и исчезли в ней – вдруг, в какое-то, с перебоем сердца^[32] мгновенье – проступают, появляются снова, перехватывая дыханье, наполняясь жутью и отвращением прикосновенья, грозя тоскливой, невыносимой утратой навеки своего я, себя, других, самого дорогого… пользуясь невозможностью избавиться, стряхнуть, тем, что нужно ползти^[33] через этот все сужающийся коридор, в перехватывающей дыханье, ожившей, клубящейся, не отпускающей тьме…

А потом – судорожный вдох, и – все еще невозможность осознать, совместить времена, пониманье и обреченность принятия этой, такой вечности, но…

Еще вдох, и вдруг, где-то в самой глубине, оживает несовместимость – души и этого сна….

И – снова вдох, но уже чуть-чуть, пусть пока еще неуловимо, меняется освещенье, и где-то вдалеке, из вязкой, мутной, насыщенной кошмаром, безнадежной тьмы, вдруг проступает – прозрачность. Клубы тумана впереди становятся светлее, и через несколько едва сделанных шагов – туда, к просветленью, исходная черноугольная тьма бледнеет и расплывается, как акварель, кошмар отступает.

И – вдох-вдох-вдох! – уже прозрачно загустевает светлый еще туманный хрусталь на стенах грота, прохладная, еще темная в глубине вода почти по пояс, но уже виден свет – совсем другой, прозрачно-утренний, чуть сумрачный, но в нем – ослепительно белеет влажными лепестками нимфея^[34]…

Всего несколько шагов – туда, к ней, преодолевая сопротивленье воды – копыта вязнут в песке дна… но это уже другая вязкость, и ладонь Фавна, вся в капельках воды, – прикасается к цветку…

Вдох-вдох-вдох – влажный запах, крик утренней птицы – и Фавн просыпается в своей пещере, полной запаха трав, вечернего дымка, и пред-утреннего света. А на золотистом песке у почти угасшего очага светится белыми лепестками – та самая нимфея…

Протяни ладонь…

День

Роскошный солнечно-холодный день… Когда б не здоровье, хорошо бы – прогулка, лес, но нынче я обречён на «заточенье» – в тепле, в одиночестве, в большом, напоённом солнцем – до синевы снега и небес! – доме. Стёкла окон – прохладны, ежели прикоснуться к ним – ладонью и лбом; с крупных сосулек – даже чуть капель, но эта заоконная оттепель обманчива: там, дальше – морозный, снежный сад, с интересом наблюдающая за синицами дымчатая кошка^[35], и – уже близкое окончание зимнего дня, ещё почти незаметное здесь, но сгущающееся в густо-лиловой тени ёлок; зимнее солнце – низко, и странное ощущенье: вот день почти ушёл, а ещё… но что ещё? – уже написан Вертер^[36], а меня ещё (чуть разочарованно даж) не посетило желанье прикоснуться кончиками пальцев к переплёту, прожить мгновения чьей-то жизни (или вернуться к своей, когдатошней), причастится – к тщетности чьих-нибудь плодотворнейших мучений, разглядеть перламутровые скорлупки и нежности слов-ракушек в «Лауре…»^[37][38]. Но – нет, чего-то чуть не хватает, и мелькнувшая было история (сказочка?) о перламутровом же гребне нимфы – так и осталась – дрожащей, прелестной, размыто солнечно-снежной возможностью… Хотя…

Нимфа

…Ведь именно такая солнешность дрожала в воде, над которой каждое утро расчёсывала волосы прелестная нимфа по имени… Впрочем, звук её имени невозможно передать буквами, текстом, и даже – музыкой^[39], так переливчато-нежно звучал он в устах хора её подружек, и так серебристо-желанно, но глухо – на губах Фавна, который однажды, очнувшись от мягкой уютно-утренней поэтической дрёмы^[40]