Когда они вошли в дом, Флер уже показала молодому человеку его комнату и спустилась вниз. Она была в вечернем туалете – иными словами, скорее раздета, чем одета; волосы ее были коротко острижены…
– Дорогая моя, – сказал ей Майкл, когда короткая стрижка входила в моду, – ну пожалей меня, не делай этого! Ведь у тебя будет такой колючий затылок, что и поцеловать нельзя будет.
– Дорогой мой, – ответила она, – это неизбежно. Ты всякую новую моду встречаешь в штыки.
Она попала в первую дюжину женщин со стрижеными затылками и уже опасалась, как бы не опоздать и попасть в первую дюжину тех, кто снова начнет отпускать волосы. У Марджори Феррар – Гордость Гедонистов, как называл ее Майкл, – волосы отросли уже на добрый дюйм. Отставать от Марджори Феррар не хотелось… Подойдя к отцу, она сказала:
– Папа, я предложила одному молодому человеку остановиться у нас. Джон Форсайт женился на его сестре. Ты загорел, дорогой мой. Как мама?
Сомс молча смотрел на нее.
Наступил один из тех неприятных моментов, когда Флер чувствовала, что отец любит ее слишком сильно и словно не прощает ее поверхностной любви к нему. Ей казалось, что он не имеет права так смотреть на нее. Как будто в этой старой истории с Джоном она не страдала больше, чем он! Если теперь она может спокойно вспоминать прошлое, то и он должен последовать ее примеру. А Майкл – Майкл не сказал ни слова, даже не пошутил! Она закусила губу, тряхнула коротко подстриженными волосами и прошла в «биметаллическую гостиную».
За обедом, когда подали суп, Сомс заговорил о своих коровах и пожалел, что они не хэрифордской породы. Должно быть, в Америке много хэрифордских коров?
Фрэнсис Уилмот ответил, что американцы разводят голштинских коров.
– Голштинских? – повторил Сомс. – У нас они вошли в моду, когда я был мальчишкой. Какой масти?
– Пестрые, – сказал Фрэнсис Уилмот. – У вас в Англии чудесная трава.
– Слишком у нас сыро, – сказал Сомс. – Мы на реке.
– Темза? Какой она ширины, когда нет прилива?
– Там, где живу я, – не больше ста ярдов.
– А рыба водится?
– Рыбы много.
– Вода в Темзе прозрачная, а в наших южных реках бурая. А из деревьев у вас чаще всего попадаются ивы, тополя и вязы.
Сомс недоумевал. В Америке он ни разу не был. Американцев считал, конечно, людьми, но очень своеобразными: все они на одно лицо, голова у них не гнется, плечи неестественно широкие, а голос резкий. Их доллар стоит слишком высоко, они все имеют автомобили и презирают Европу, однако наводняют Европу и увозят к себе на родину все, что только можно увезти. Пить им не разрешается, а говорят они очень много. Но этот молодой человек опровергает все предвзятые мнения. Он пьет херес и говорит только тогда, когда к нему обращаются. Голос у него звучит мягко, а плечи не слишком широкие. Но, может быть, Европу он все-таки презирает?
– Должно быть, Англия вам показалась очень маленькой, – сказал Сомс.
– О нет, сэр. Лондон очень велик, а деревня у вас очаровательная.
Сомс скосил глаза на кончик своего носа.
– Недурна! – сказал он.
Подали палтус. За стулом Сомса послышался какой-то шорох.
– Собака! – сказал Сомс и подцепил на вилку кусок рыбы, показавшийся ему несъедобным.
– Нет, нет, папа. Он хочет только, чтобы ты на него посмотрел.
Сомс опустил руку, и Дэнди лег на бок.
– Есть он не хочет, – продолжала Флер. – Он требует, чтобы на него обратили внимание.
Подали жареных куропаток.
– Что бы вам хотелось посмотреть здесь, в Англии, мистер Уилмот? – спросил Майкл. – Вряд ли вы найдете у нас что-нибудь такое, чего бы не было в Америке. Даже Риджент-стрит модернизирована.
– Я хочу посмотреть лейб-гвардейцев, выставку собак Крафта, ваших чистокровных лошадей и дерби.
– Дерби вам придется ждать до июня будущего года, – заметил Сомс.
– Скаковых лошадей вам покажет мой кузен Вэл, – сказала Флер. – Вы знаете, он женат на сестре Джона.
Подали мороженое.
– Вот чего у вас, наверное, много в Америке, – сказал Сомс.
– Нет, сэр, на Юге мороженого едят мало. Есть у нас кое-какие местные кушанья – очень вкусные.
– Мне говорили о черепахах.
– Я таких деликатесов не ем. Ведь я живу в глуши и много работаю. У нас все по-домашнему. Работают у меня славные негры, они прекрасно стряпают. Самые старые помнят еще моего деда.
А, так он из Южных Штатов! Сомс слыхал, что жители Южных Штатов – джентльмены. И не забыл «Алабаму»[10] и как его отец Джемс говорил: «Я так и знал», когда в связи с этой историей правительство получило по носу.
В молчании, наступившем, когда подали поджаренный хлеб с икрой, были ясно слышны шаги Дэнди по паркету.
– Вот единственное, что он любит, – сказала Флер. – Дэн, ступай к хозяину! Дай ему кусочек, Майкл.
И она украдкой посмотрела на Майкла, но он не ответил на ее взгляд.
Во время путешествия по Италии Майкл переживал свой подлинный медовый месяц. Под влиянием новой обстановки, солнца и вина Флер словно отогрелась, не прочь была покутить, охотно отвечала на его ласки, и Майкл впервые со дня женитьбы чувствовал, что та, кого он любит, избрала его своим спутником. А теперь явился этот американец и принес напоминание о том, что ты играешь только вторую скрипку, а первое место принадлежит троюродному брату и первому возлюбленному. И Майкл чувствовал, что снова оторвали чашу от его уст. Флер пригласила молодого человека, потому что тот связан с ее прошлым, в котором Майклу не отведено места. Не поднимая глаз Майкл угощал Дэнди лакомыми кусочками.
Молчание нарушил Сомс:
– Возьмите мускатный орех, мистер Уилмот. Дыня без мускатных орехов…
Когда Флер встала из-за стола, Сомс последовал за ней в гостиную, а Майкл увел молодого американца в свой кабинет.
– Вы знали Джона? – спросил Фрэнсис Уилмот.
– Нет, ни разу с ним не встречался.
– Он славный человечек. Сейчас он разводит персики.
– И думает заниматься этим и впредь?
– Конечно.
– В Англию не собирается?
– В этом году нет. У них прекрасный дом, есть лошади и собаки. Можно и поохотиться. Быть может, будущей осенью он приедет с моей сестрой.
– Вот как? – отозвался Майкл. – А вы долго думаете здесь прожить?
– К Рождеству хочу вернуться домой. Я думаю побывать в Риме и Севилье. И хочу съездить в Вустершир, посмотреть дом моих предков.
– Когда они переселились?
– При Вильгельме и Марии[11]. Были католиками. Там хорошо, в Вустершире?
– Очень хорошо, особенно весной. Много фруктовых садов.
– О, вы еще здесь что-то разводите?
– Очень мало.
– Я так и думал. В поезде, по дороге из Ливерпуля, я смотрел в окно и видел прекрасные луга, двух-трех овец; но не было людей, работающих в полях. Значит, теперь все живут в городах?
– За редкими исключениями. Вы должны съездить в имение моего отца; в тех краях еще можно найти одну-две брюквы.
– Печально, – сказал Фрэнсис Уилмот.
– Да. Во время войны мы снова начали сеять пшеницу, но затем бросили это дело.
– Почему?
Майкл пожал плечами.
– Непонятно, чем руководствуются наши государственные деятели. Когда они у власти, им плевать на земельный вопрос. Как только они попадают в оппозицию, так начинают о нем трубить. К концу войны у нас был первый воздушный флот в мире и земледелие начало было развиваться. А как поступило правительство? Махнуло рукой и на то и на другое. Это трагично. А что разводят у вас в Каролине?
– В наших краях возделывают только хлопок. Но теперь нелегко на этом заработать. Рабочие руки стоят дорого.
– Как, и у вас то же самое?
– Да, сэр. Скажите, иностранцев пускают на заседания парламента?
– Конечно. Хотите послушать прения по ирландскому вопросу? Я могу устроить вам место на галерее для знатных иностранцев.
– Я думал, англичане – народ чопорный, но у вас я себя чувствую совсем как дома. Этот старый джентльмен – ваш тесть?
– Да.
– Он какой-то особенный. Он банкир?
– Нет. Но, пожалуй, следовало бы ему быть банкиром.
Взгляд Фрэнсиса Уилмота, бродивший по комнате, остановился на «Белой обезьяне».
– Знаете, – сказал он тихо, – вот это изумительная вещь. Нельзя ли устроить, чтобы этот художник написал мне картину, я бы отвез ее Энн и Джону.
– Боюсь, затруднительно будет. Видите ли, он был китаец, даже не самого лучшего периода, и уже лет пятьсот, как отправился к праотцам.
– Ах так! Ну, животных он прекрасно чувствовал.
– Мы считаем, что он прекрасно чувствовал людей.
Фрэнсис Уилмот удивился и промолчал. Майклу подумалось, что этот молодой человек вряд ли в состоянии оценить сатиру.
– Значит, вы хотите побывать на выставке собак Крафта? – сказал он. – Вероятно, любите собак?
– Я думаю купить ищейку для Джона и двух для себя. Хочу разводить породистых ищеек.
Майкл откинулся на спинку стула и выпустил облако дыма. Он почувствовал, что для Фрэнсиса Уилмота мир еще совсем молод и жизнь мягко, словно на резиновых шинах, несет его к желанной цели. А вот Англия-то!..
– Что вы, американцы, хотите взять от жизни? – неожиданно задал он вопрос.
– Мне кажется, мы хотим добиться успеха. Во всяком случае, это можно сказать о северных штатах.
– К этому мы стремились сто лет тому назад, – сказал Майкл.
– О! А теперь?
– Успеха мы добились, а теперь размышляем, не посадили ли мы сами себя в калошу.
– Видите ли, – сказал Фрэнсис, – ведь Америка заселена не так густо, как Англия.
– Совершенно верно, – сказал Майкл. – Здесь на каждое место имеется кандидат, а многим приходится сидеть у самих себя на коленях. Хотите выкурить еще одну сигару или пойдем в гостиную?
Быть может, Провидение было вполне удовлетворено улицей Сэпперс-Роу в Кэмден-Тауне, но Майкл никакого удовлетворения не испытывал. Как оправдать эти унылые, однообразные ряды трехэтажных домов, таких грязных, что их можно было сравнить только с воротничками, выстиранными в Италии? Какое отношение к коммерции имеют эти жалкие лавчонки? Кому придет в голову свернуть на эти задворки с шумной, звенящей трамваями улицы, пропитанной запахом жареной рыбы, бензина и старого платья? Даже дети, которых с героическим упорством производили здесь на свет во вторых и третьих этажах, уходили искать радостей жизни подальше: ведь на Сэпперс-Роу не представлялось возможности ни попасть под колеса, ни поглазеть на афиши кино. Уличное движение здесь составляли только ручные тележки, велосипеды, фургоны, видавшие лучшие времена, да сбившиеся с дороги такси; потребность в красоте удовлетворяли только герань в горшках да пятнистые кошки. Вся улица никла, рассыпалась в прах.
Отправляясь туда, Майкл поступал против своих принципов. Именно здесь чувствовалось, как густо населена Англия, а он проповедовал уменьшение населения и тем не менее собирался нанести визит разорившимся иностранцам и не дать им умереть. Он заглянул в две-три лавчонки. Ни души! Что хуже – битком набитая лавчонка или пустая? Перед домом № 12 Майкл остановился, поднял голову и увидел в окне лицо, бледное, восковое. Голова женщины, сидевшей у окна, была опущена над шитьем.
«Вот моя корреспондентка», – подумал он.
Он вошел в парикмахерскую в первом этаже, увидел пыльное зеркало, грязный таз, сомнительной чистоты полотенце, флаконы и два ветхих стула. На одном из этих стульев сидел верхом худой человек без пиджака и читал «Дейли мейл». Щеки у него были впалые, волосы жидкие, а глаза – философа, трагические и задумчивые.
– Волосы подстричь, сэр?
Майкл покачал головой.
– Здесь живут мистер и миссис Бергфелд?
– Наверху.
– Как мне туда попасть?
– Вот сюда.
За занавеской Майкл увидел лестницу и, поднявшись на верхнюю площадку, остановился в нерешительности. В памяти еще живы были слова Флер, прочитавшей письмо Анны Бергфелд: «Да, конечно, но какой смысл?» В эту минуту дверь отворилась, и Майклу почудилось, что перед ним стоит мертвец, вызванный из могилы: мертвенно бледным и таким напряженным было лицо.
– Миссис Бергфелд? Моя фамилия Монт. Вы мне писали.
Женщина так задрожала, что Майкл испугался, как бы она не потеряла сознание.
– Простите, сэр, я сяду. – И она опустилась на край кровати.
В комнате было очень чисто и пусто; кровать, деревянный умывальник, герань в горшке, у окна стул, на нем – брошенное шитье, женская шляпа на гвоздике, на сундуке – аккуратно сложенные брюки; больше в комнате ничего не было.
Женщина снова встала. На вид ей было не больше тридцати лет; худая, но сложена хорошо; овальное, бледное, без кровинки лицо и темные глаза больше вязались с картинами Рафаэля, чем с этой улицей.
– Словно ангела увидела, – сказала она. – Простите меня, сэр.
– Довольно странный ангел, миссис Бергфелд. Ваш муж дома?
– Нет, сэр. Фриц пошел погулять.
– Скажите, миссис Бергфелд, вы поедете в Германию, если я заплачу за проезд?
– Теперь мы не получим разрешения на постоянное жительство; Фриц прожил здесь двадцать лет; он уже не германский подданный, сэр. Такие люди, как мы, им не нужны.
Майкл взъерошил волосы.
– А сами вы откуда родом?
– Из Зальцбурга.
– Не хотите ли туда вернуться?
– Я бы хотела, но что мы там будем делать? Теперь в Австрии народ беден, а родственников у меня нет. Здесь мне все-таки дают работу.
– Сколько вы зарабатываете в неделю?
– Иногда фунт, иногда пятнадцать шиллингов. Этого хватает на хлеб да на квартирную плату.
– Вы не получаете пособия?
– Нет, сэр. Мы не зарегистрированы.
Майкл достал пятифунтовый билет и положил его вместе со своей визитной карточкой на умывальник.
– Мне придется об этом подумать, миссис Бергфелд. Быть может, ваш муж заглянет ко мне?
Призрачная женщина густо покраснела, и Майкл поспешил выйти.
Внизу за занавешенной дверью парикмахер вытирал таз.
– Застали вы их дома, сэр?
– Только миссис Бергфелд.
– А! Должно быть, она видала лучшие дни. Муж ее – странный парень, как будто не в себе. Хотел стать моим компаньоном, но мне придется закрыть парикмахерскую.
– В самом деле? Почему?
– Мне нужен свежий воздух – у меня осталось одно легкое, да и то затронуто. Придется поискать другой работы.
– Теперь это не так-то легко.
Парикмахер пожал костлявыми плечами.
– Эх, – сказал он. – Всю жизнь я был парикмахером, только во время войны отошел от этого дела. Странно было возвращаться сюда после того, как я побывал на фронте. Война выбила меня из строя.
Он закрутил свои жидкие усики.
– Пенсию получаете? – спросил Майкл.
– Ни одного пенни! Сейчас мне нужна работа на свежем воздухе.
Майкл осмотрел его с ног до головы. Худой, узкогрудый, с одним легким!
– А вы имеете представление о деревенской жизни?
– Ни малейшего. А все-таки нужно что-нибудь найти, а то хоть помирай.
Его трагические глаза впились в лицо Майкла.
– Печально, – сказал Майкл. – Прощайте!
Парикмахер ответил судорожным кивком.
Покинув Сэпперс-Роу, Майкл вышел на людную улицу. Ему вспомнилась сценка из одной пьесы, которую он видел года два назад; кто-то из действующих лиц произносит такие слова: «Условия, в каких живет народ, оставляют желать лучшего. Я приму меры, чтобы поднять этот вопрос в палате». «Условия, в каких живет народ»! Кто принимает это близко к сердцу? Это только кошмар, встревоживший на несколько ночей, семейная тайна, которую тщательно скрывают, вой голодной собаки, доносящийся издалека. И, быть может, меньше всех встревожены те шестьсот человек, что заседают с ним в палате. Ибо улучшать «условия, в каких живет народ», – их непосредственная задача, а сознание выполняемого долга успокаивает совесть. Со времен Оливера Кромвеля их сменилось там, верно, не менее шестнадцати тысяч, и все преследовали одну и ту же цель. Ну и что же, добились чего-нибудь? Вернее, что нет. А все-таки они-то работают, а другие только смотрят да помогают советами!
Об этом он размышлял, когда раздался чей-то голос:
– Не найдется ли у вас работы, сэр?
Майкл ускорил шаги, потом остановился. Он заметил, что человек, задавший этот вопрос, шел опустив глаза и не обратил внимания на эту попытку к бегству. Майкл подошел к нему; у этого человека были черные глаза и круглое, одутловатое лицо, напоминавшее пирог с начинкой. Приличный, хоть и обтрепанный, спокойный и печальный, на груди воинский значок – значок демобилизованных солдат.
– Вы что-то сказали? – спросил Майкл.
– Понятия не имею, как это у меня вырвалось, сэр.
– Без работы?
– Да; и приходится туго.
– Женаты?
– Вдовец, сэр; двое детей.
– Пособие?
– Получаю; и здорово оно мне надоело.
– Вы были на войне?
– Да, в Месопотамии.
– За какую работу возьметесь?
– За любую.
– Как фамилия? Дайте мне ваш адрес.
– Генри Боддик; 94, Уолтхэм-Билдингс, Геннерсбери.
Майкл записал.
– Обещать ничего не могу, – сказал он.
– Понимаю, сэр.
– Ну, всего вам хорошего. Сигару хотите?
– Очень вам благодарен, сэр. И вам всего хорошего!
Майкл козырнул и пошел вперед. Отойдя подальше от Генри Боддика, он сел в такси. Еще немного – и он рисковал утратить то спокойствие духа, без которого невозможно заседать в палате.
На Портленд-Плэйс часто попадались дома с табличками: «Продается или сдается внаем», и это помогло ему вновь обрести равновесие.
В тот же день он повел Фрэнсиса Уилмота в парламент. Проводив молодого человека на галерею для знатных иностранцев, он прошел вниз.
В Ирландии Майкл никогда не был, и прения представляли для него мало интереса. Впрочем, он мог наглядно убедиться, что по каждому вопросу возникает ряд препятствий, исключающих возможность соглашения. Необходимость сговориться подчеркивал почти каждый оратор, тут же заявляя, что нельзя уступить по тому или иному пункту, и тем самым сводя на нет все шансы на соглашение. Однако Майклу показалось, что, если принять во внимание тему, прения протекают сравнительно гладко; сейчас члены палаты выйдут из зала в разные двери, чтобы проголосовать за то, за что они решили голосовать еще до начала прений. Вспомнилось ему, какое волнение испытывал он, впервые присутствуя на заседании. Каждая речь производила на него глубокое впечатление, и казалось – каждый оратор должен был обратить слушателей в свою веру. Велика была его досада, когда он убедился, что прозелитов[12] нет! За кулисами работает какая-то сила, куда более мощная, чем самое яркое и искреннее красноречие. Стирают белье в другом месте, здесь его только проветривают, перед тем как надеть. Но все же, пока люди не выразят своей мысли вслух, они сами не знают, о чем думают, а иногда не знают и после того, как высказались. И в сотый раз Майкл почувствовал дрожь в коленях. Через несколько недель ему самому придется выступить. Отнесется ли к нему палата «с обычным снисхождением», или же его остановят фразой: «Молодой человек, яйца курицу не учат! Замолчите!»
Он огляделся по сторонам.
Его коллеги, члены палаты, сидели в самых разнообразных позах. Казалось, на этих избранниках народа оправдывалась доктрина: человеческая природа остается неизменной, а если изменяется, то так медленно, что процесс незаметен. Прототипы этих людей он уже видел в римских статуях, в средневековых портретах. «Просты, но обаятельны», – подумал он, бессознательно повторяя слова, которые в пору своего расцвета Джордж Форсайт говорил, бывало, о самом себе. Но принимают ли они себя всерьез, как во времена Бэрка или хотя бы как во времена Гладстона?
Слова «с обычным снисхождением» нарушили ход его мыслей. Значит, ему предстоит выслушать первую речь одного из членов. Да, совершенно верно! Депутат от Корнмаркета. Майкл приготовился слушать. Оратор говорил сдержанно и толково; видимо, он старался внушить, что не следует пренебрегать правилом: «Поступай по отношению к другим так, как бы ты хотел, чтобы поступали по отношению к тебе»; да, этим правилом пренебрегать не нужно даже в тех случаях, когда вопрос касается Ирландии. Но речь была растянута, слишком растянута. Майкл заметил, что слушатели устали. «Эх, бедняга!» – подумал он, когда оратор поспешно сел. После него выступил очень красивый джентльмен.
О проекте
О подписке