II
Жертвоприношение

Рынок, как и каждый день, кроме сциллицы, «от полудня и до тех пор, пока солнце не истончится, не сузится до толщины волоса», кишел продавцами и покупателями, гудел множеством голосов. Здесь выставлялось на продажу и на обмен все, что ни породят поля и сады Вирона: и ямс, и маранта, и картофель со взгорья; лук, лук-шалот, лук-порей; тыквы желтые, оранжевые, красные, белые; соскучившаяся по солнцу спаржа; бобы, черные, будто ночь, и крапчатые, точно гончие псы; и блестящая влагой жеруха из мелеющих ручейков, впадающих в озеро Лимна; салат-латук и мясистая зелень еще сотни разных сортов; огненно-острые перцы; пшеница, и просо, и рис, и ячмень, и маис – маис желтее собственного названия, и белый, и синий, не говоря уж о красном; и все это сыпалось, текло, торчало из корзин, мешков и глиняных корчаг… однако патера Шелк с тревогой отметил, что цены взлетели до невиданных прежде высот, а во многих из чахлых колосьев с початками недостает зерен.

Впрочем, в продаже, невзирая на затяжную засуху, имелись финики и виноград, цитроны и апельсины, персики, папайя, гранаты и крохотные бананы в красной кожуре; дудник, иссоп, лакричник, кервель, кардамон, анис, базилик, мандрагора, бурачник, майоран, коровяк, петрушка, саксифрага и дюжины, дюжины прочих трав.

Вот парфюмеры, размахивая пышными, яркими пучками пампасной травы, кортадерии, насыщают сухой жаркий воздух бесчисленными ароматами духов, подходящих к любому из мыслимых женских имен, и все эти ароматы вступают в отчаянный бой с пряными, аппетитными запахами жарящегося мяса и кипящих подлив, с вонью скота и людей, не говоря уж об испражнениях тех и других. Вот с устрашающих на вид крюков из кованого железа свисают бычьи бока и цельные свиные туши… а стоило Шелку свернуть налево в поисках тех, кто продает птиц и зверей живьем, взору его открылось все изобилие озера: груды сребробокой, пучеглазой, судорожно разевающей пасти рыбы, мидий-беззубок, змееподобных угрей, рассерженных черных раков (клешни – что клещи, глаза – что рубины, толстые хвосты длиннее мужской ладони). Рядом расположились чопорно-серые гуси и утки в роскошных нарядах, отливающих бурым, зеленым, глянцево-черным и странным, столь редко встречающимся в природе бирюзовым оттенком синего. Чуть дальше, на складных столиках и толстых разноцветных одеялах, разостланных прямо поверх неровной, утоптанной до каменной твердости земли, красовались браслеты, декоративные рыбки, гроздья блестящих колец и каскады ожерелий; изящные сабли и прямые обоюдоострые кинжалы с рукоятями, выточенными из редких, дорогих пород дерева либо оплетенными разноцветной кожей; молотки, топоры, драчи, трепала…

Проворно проталкиваясь сквозь толпу (чему изрядно способствовал духовный сан, а также высокий рост с недюжинной силой), Шелк задержался возле беспокойной зеленой мартышки, поглядеть, как та за долю карточки вытаскивает из ящика билетики с предсказаниями судеб для всех желающих, а после приостановился полюбоваться ткачихой лет восьми или девяти, ввязывающей в узор ковра десятитысячный узелок: удивительно, но работа ее ловких пальцев совершенно никак не отражалась на безучастном, неподвижном девчоночьем личике.

И все это время, останавливаясь ли поглазеть, пробиваясь ли сквозь толпу, Шелк пристально вглядывался в глаза тех, кто явился сюда с товаром либо за покупками, старался заглянуть каждому в самую душу, и всякий раз, как потребуется, напоминал себе, сколь всякий из встречных дорог Всевеликому Пасу. Несомненно, проникающий мыслью куда дальше, глубже простого смертного, Владыка Пас ценит вот эту поблекшую домохозяюшку с корзиной на плече много, много дороже любой статуэтки из драгоценной слоновой кости, а этот насупленный, рябой от оспин мальчишка (так уж подумалось о нем Шелку, хотя встречный юнец уступал ему в возрасте разве что на год-другой), нацелившийся стянуть с лотка бронзовую серьгу либо яйцо, стоит в его глазах гораздо больше всех товаров, какие только способны стянуть все юные пройдохи подобного сорта на свете. В конце концов, это круговорот сотворен Пасом для Рода Людского, а вовсе не люди – мужчины, женщины, дети – для круговорота!

– Только нынче изловлены! – волею ли Сладкогласой Мольпы или обычного совпадения, порожденного бесчисленными повторами, практически в лад завопили с полдюжины голосов.

Свернув на сей крик, Шелк в скором времени оказался среди тех самых торговцев, которых искал. Стреноженные олени вздымались на дыбы, пригибали книзу рога, поблескивая нежно-карими, потемневшими от страха глазами; огромная змея, хищно, зловеще приподняв плоскую голову, шипела, словно чайник на плите; живые лососи, задыхаясь, били хвостами, плескались в мутной воде за стеклом аквариумов; хрюканье поросят сливалось с жалобным блеяньем агнцев и заполошным кудахтаньем кур, а сгрудившиеся в кучку козы взирали на проходящих мимо с любопытством, но и с нешуточным подозрением. Кто же из них подойдет, кто может стать подобающим благодарственным даром для Иносущего? Кого принести в жертву одинокому, таинственному, милосердному и суровому богу, спутником коего Шелку довелось стать на время, казавшееся то мимолетней мгновения, то продолжительнее нескольких сотен лет? Замерев у кромки бурлящей толпы, прижавшись бедром к неошкуренным жердям, ограждавшим козий загон, Шелк перерыл весь запас запылившихся знаний, с великим трудом обретенных за восемь лет учения в схоле, снизу доверху, но не нашел ничего подходящего.

На противоположном краю загона с козами забавлял зевак весьма приметный, совсем юный ослик, рысивший по кругу, меняя направление по хлопку хозяина, а на хозяйский свист кланявшийся зрителям, вытягивая вперед переднюю ногу и погружая в пыль широкий мохнатый лоб.

«Такой ученый ослик, – подумал Шелк, – стал бы великолепной жертвой для всякого бога… одна беда: запросят за него скорее тридцать карточек, чем три».

Тучный вол живо напомнил ему преуспевающего с виду толстяка по имени Кровь, и трех карточек Крови для его приобретения, если поторговаться как следует, хватило бы вполне. Многие из авгуров выбирают подобные жертвы при всяком удобном случае, а остатков от жертвоприношения, отправленных на кухню палестры, хватит и майтере Розе с майтерой Мятой, и ему самому, угощайся все они хоть по-комиссарски, минимум на неделю… вот только Шелку не верилось, что изувеченный, откормленный в стойле вол, сколь он ни тучен, придется богу по вкусу, да и сам он нечасто баловал себя чем-либо мясным.

Агнцы – беспросветно-черные для Стигийского Тартара, Смертоносного Иеракса и Беспощадной Фэа и безукоризненно белые для прочих из Девятерых… именно они чаще всего упоминаются в качестве жертвенных животных на страницах Хресмологического Писания, но ни один из нескольких агнцев, принесенных Шелком в жертву богам, еще не привлек к Священному Окну ни единого божества. Какой же благодарностью станет подобный агнец – пусть даже не один, ведь карточек Крови хватит на целую отару – для таинственного бога, безо всяких даров явившего ему сегодня величайшее благоволение?

Так-так… нет, этот собакоголовый бабуин, обученный освещать хозяину путь фонарем либо факелом, а также (если верить коряво начертанной пояснительной афишке) оборонять его от грабителей и убийц, наверняка стоит ничуть не дешевле ученого ослика.

Покачав головой, Шелк двинулся дальше.

В небе над рынком показался, безмятежно описал круг летун – возможно, тот самый, пронесшийся вдоль Солнечной несколько раньше. Теперь его распростертые полупрозрачные крылья были видны куда явственнее, тело перечеркнуло черным крестом сузившуюся полоску солнца. Коренастый бородач рядом с Шелком погрозил летуну кулаком, еще несколько человек вполголоса выругались.

– Ну да, как же, – философски заметил ближайший торговец живностью, – под дождем мокнуть никому неохота, а жрать небось всякому каждый день подавай.

Шелк, повернувшись к нему, согласно кивнул.

– Недаром же, сын мой, в Писании говорится, что боги улыбаются, взирая на нас… удивительно, что не хохочут в голос!

– А как по-твоему, патера, эти-то вправду шпионят за нами сверху или Аюнтамьенто нас баснями кормит? Или, скажем, про дождь: вправду они к нам дожди приносят? Дожди, грозы… так говорил мой старик-отец, и его отец тоже. И сам я замечал, что это нередко сбывается. Кто-кто, а Владыка Пас должен бы понимать: дождик нам сейчас ох как не помешает!

– Честно говоря, не знаю, – признался Шелк. – Я видел одного нынче, около полудня, и что же? До сих пор никакого дождя. Ну а насчет шпионажа за Вироном: что летуны разглядят с небес такого, чего не увидит любой заезжий иноземец?

– Понятия не имею, – сплюнув наземь, согласился торговец. – Однако, патера, они ж вроде как и дождь к нам должны приносить. Будем надеяться, этот не подведет. А ты, надо думать, достойную жертву подыскиваешь?

Должно быть, удивление отразилось на лице Шелка чересчур явственно: торговец довольно осклабился, выставив на всеобщее обозрение щербину в передних зубах.

– Я же знаю тебя, патера, и твой старый мантейон на Солнечной знаю прекрасно. Только сегодня ты возле кошары с ягнятками даже не задержался. Видно, ягнятки для дела не подошли.

– Вот увижу подходящую жертву, так сразу ее и узнаю, – туманно ответил Шелк, изо всех сил постаравшись изобразить на лице равнодушие.

– Ну, ясное дело, узнаешь! Тогда изволь и мой товар поглядеть… хотя нет, стоп, – спохватился торговец и многозначительно поднял кверху грязный палец. – Разреши, я прежде спрошу кой о чем. Я, патера, человек простой, неученый, но… разве ребенок – не лучшая жертва на свете? Не лучший дар, какой человек и даже целый город может богам поднести? Не величайший, не наивысший?

Шелк, хмыкнув, пожал плечами:

– Да, так гласят тексты, однако на памяти ныне живущих подобной жертвы богам не приносил никто. Полагаю, мне сие также не под силу… да и законом человеческие жертвы, знаешь ли, запрещены.

– В точности к этому я и веду! – Торговец опасливо огляделся по сторонам, заговорщически понизил голос. – Ну а кто из живых тварей у нас ближе всего к детишкам, но под законы не подпадает? Кто, патера, ответь – мы ж с тобой люди взрослые, не мелюзга, которую куча высокородных дамочек с Палатина кормит грудью на стороне? Катахресты! Правильно я говорю?

Картинно, будто фокусник, сунув руку под грязное алое полотнище, покрывавшее его столик, торговец извлек на свет небольшую проволочную клетку с рыже-белым катахрестом внутри. На взгляд не слишком-то разбиравшегося в подобных зверушках Шелка, катахрест мало чем отличался от обычного котенка.

– Краденый, патера, – хрипло зашептал торговец, подавшись вперед, склонившись к самому уху Шелка. – Краденый, не то разве я смог бы продать его, пусть даже тебе, всего за…

Облизнув губы, он окинул быстрым, беспокойным взглядом линялые черные ризы Шелка и вновь поднял глаза.

– Всего за каких-то шесть карточек! Он разговаривает. Разговаривает, порой ходит на задних лапках, а передними еду тянет в пасть… точь-в-точь настоящий ребенок, вот увидишь!

При виде трогательных, нежно-голубых глаз зверька (на солнце продолговатые темные зрачки вмиг сузились) Шелк едва не поверил всем этим речам.

Торговец опробовал пальцем острие устрашающе длинного ножа.

– Помнишь эту штуковину, Клещ, а? Ну так давай, говори, коли велено, да гляди не вздумай удрать, когда из клетки выпущу!

Шелк отрицательно покачал головой, однако торговец то ли ничего не заметил, то ли сделал вид, будто не замечает его жеста.

– Скажи: «Купи меня». Поговори с его преподобием, достопочтенным авгуром, Клещ. Скажи: «Купи меня»! – велел он, кольнув злосчастного крохотного катахреста острием ножа. – Ну? «Купи меня», слышишь? «Купи меня»! Повтори, живо!

– Брось, – устало вздохнув, вмешался Шелк. – Я не намерен его покупать.

– Так ведь жертва-то выйдет – первый класс! Лучше не сыщешь, патера, и все по закону! Сколько там я за него запрашивал? Семь карточек, верно? Ладно, вот что: до шести сбавлю, но только сегодня. Всего шесть карточек. Поскольку слыхал о тебе немало хорошего, да и впредь ты, надеюсь, меня не забудешь.

Однако Шелк вновь отрицательно покачал головой.

– Я ж говорил, что Клещ краденый, да? Так вот, патера, на этом-то я стянувшего его парня за глотку и прихватил. Сказал, что лягвам на него накачу и все такое… не то за Клеща вдвое больше пришлось бы выложить.

– Вздор, вздор. Не важно, – отмахнулся Шелк.

– Вот по такому случаю – ладно, чего уж там, грабь теперь ты меня. Пять карточек, патера. Хочешь… да говори ж ты, плут мелкий, – ишь, кочевряжится! Хочешь, обойди хоть весь рынок, и если найдешь второго такого же замечательного катахреста дешевле, меня туда отведи, и я уравняю цену! Пять карточек, а? За пять карточек тебе даже вдвое худшего товара никто не предложит, словом ручаюсь, а я – человек слова, кого угодно спроси! Согласен?

– Нет, сын мой.

– Мне, патера, просто деньги сейчас срочно требуются. Пожалуй, не следовало бы в том признаваться, однако… Любому торговцу живностью надо на что-то ее закупать, понимаешь? – забормотал торговец, на сей раз вовсе понизив голос до еле слышного шепота. – Я все гельтухи вложил в парочку верняков – в ледышки, понимаешь, патера? Вложил, а сбагрить вовремя не успел: стухли верняки-то у меня на руках. Вот потому и говорю: пять карточек, причем одну из них я в долг поверить готов. Как оно, а, патера? Четыре сейчас, на месте, и еще карточка в следующий раз, как увидимся… послезавтра у нас сциллица, день не торговый, так, стало быть, в мольпицу, а? По рукам?

– Нет, – повторил Шелк.

– Псиц, – отчетливо выговорил крохотный катахрест. – Кажь псиц, грянь!

– Ты кого это дрянью назвал, паразит блохастый?! – Просунув узкий клинок меж прутьев клетки, торговец кольнул зверька острием ножа прямо в крохотный розовый носик. – Его преподобие, достопочтенный авгур, к нам пришел не затем, чтоб на дурацких птиц любоваться… или как, патера? – с надеждой оглянувшись на Шелка, уточнил он. – Птица, если уж на то пошло, тоже говорящая. Ясное дело, на ребенка ничем не похожа, однако разговаривает бойко… одним словом, тоже ценная тварь!

Шелк призадумался.

– Грянь псиц. Сосед грянь псиц. Глуб, – мстительно предостерег его катахрест, вцепившись передними лапками в прутья клетки и встряхнув решетку что было сил. Кончики белых мохнатых пальцев зверька венчали черные, крохотные, игольно-острые коготки. – Грянь псиц, – повторил он. – Грянь клюх.

В последний раз хоть кто-либо из богов обращался к людям сквозь Священное Окно старого мантейона на Солнечной улице задолго до рождения Шелка, и слова торговца, несомненно, следовало считать знамением – одной из тех пророческих фраз, которые боги путями неведомыми, недоступными пониманию простых смертных вставляют порой в банальнейший разговор.

– Что ж, ладно, – как можно спокойнее согласился Шелк, – давай, показывай свою говорящую птицу. Раз уж я здесь, отчего бы не поглядеть… вот только мне вскоре пора идти.

С этими словами он поднял взгляд к солнцу, словно намереваясь уйти сию же минуту.

– Взгляни, взгляни! Ночная клушица, патера, – пояснил торговец. – Единственная, подвернувшаяся мне в нынешнем году.

Клетка с птицей появилась на свет из-под того же столика, накрытого алым полотнищем. Нахохлившаяся за решеткой птица оказалась довольно крупной, угольно-черной, с ярко-красными лапами, с пучком малиновых перьев у горла, а ее угрожающе длинный, острый «грянь клюх», как выразился катахрест, отливал зловещим багрянцем.

– И, стало быть, говорящая? – осведомился Шелк, хотя уже решил купить птицу, умеет она разговаривать или нет.

– А они все, все говорящие, патера, – заверил его торговец. – Все ночные клушицы до одной, разве не знаешь? Учатся друг у дружки там, в болотах вокруг Палюстрии. У меня их перебывало несколько штук, и эта, на мой взгляд, говорит лучше многих.

Шелк пригляделся к птице внимательнее. В устах катахреста человеческая речь отнюдь не казалась противоестественной: несмотря на шерстку, крохотный рыжий с белым зверек действительно очень походил на ребенка. Унылая черная птица, не отличавшаяся ни малейшим человекоподобием, смахивала разве что на обычного, пусть даже довольно большого, ворона.