Придется, двух мнений не может быть. Когда он приносил в дар Иносущему хоть одну, хоть самую пустяковую жертву? Ни разу! Ни разу за всю жизнь, однако ж Иносущий в память о патере Щуке открыл ему безграничный кредит. Очевидно, именно так – лучше всего именно так! – и следовало расценить сегодняшнее событие. Естественно, расплатиться с Иносущим за все эти знания и за оказанную честь в полной мере он не сумеет вовеки, сколь долго бы ни усердствовал. Стоит ли удивляться, что…

Мысли Шелка неслись вскачь, длинные ноги ускоряли, ускоряли шаг с каждой минутой.

Да, верно, торговцы не верят в долг никому. Ни на единую долю. И авгуру в кредит не поверят, а уж авгуру, служащему в мантейоне беднейшего из городских кварталов, – тем более. Однако Иносущему отказать нельзя, а значит, придется им на сей раз уступить. А самому Шелку потребуется держаться с ними твердо, предельно твердо. Напомнить им, что в свое время Иносущий, как известно, почитал их последними среди людей – и, согласно Писанию, однажды (вселившись в некоего счастливца и ниспослав ему просветление) собственноручно задал им жестокую порку. И хотя Девятеро по праву могут похвастать…

На Солнечную с ревом свернул, помчался вдоль улицы, распугивая пеших прохожих, стремительно огибая хлипкие, скрипучие повозки с терпеливыми серыми осликами, черный пневмоглиссер гражданского образца. Воздушные сопла машины вмиг подняли с мостовой целую тучу раскаленной удушливой пыли, и Шелк, подобно всем остальным, отвернулся в сторону, прикрыв нос и рот краем риз.

– Эй, ты, там! Авгур!

Пневмоглиссер затормозил, опустился на выщербленную мостовую. Едва рев двигателей поутих, обернувшись тоненьким, жалобным воем, пассажир – рослый, весьма преуспевающий с виду толстяк, восседавший за спиною пилота, поднялся на ноги и щегольски, замысловато взмахнул тростью.

– Очевидно, ты это мне, сударь? Я не ошибся? – откликнулся Шелк.

Преуспевающий с виду толстяк в нетерпении поманил его к себе.

– Поди сюда!

– Именно так я и намерен поступить, – заверил его Шелк и широким, уверенным шагом переступил через дохлого пса, гниющего в сточной канаве, вспугнув целую стаю жирных мух с глянцевитыми, отливающими синевой спинками. – Правда, случаю, сударь, куда более приличествует обращение «патера», однако сим упущением я, так и быть, готов пренебречь. Если угодно, можешь обращаться ко мне «авгур». Видишь ли, у меня к тебе дело. Весьма серьезное дело. Ты послан ко мне одним из богов.

Услышав все это, преуспевающий с виду толстяк опешил никак не менее Бивня, сбитого Шелком с ног.

– Мне настоятельно необходимы две… нет, три карточки, – продолжал Шелк. – Три карточки. Можно и больше. Немедля. На святое дело. Для тебя расход невелик, а боги тебе улыбнутся. Будь добр, поспеши.

Преуспевающий с виду толстяк утер взмокший от пота лоб обширным носовым платком оттенка спелого персика, отправившим в бой со зловонием улицы волну густого, чересчур приторного аромата духов.

– Вот уж не думал, что Капитул позволяет вам, авгурам, промышлять этаким образом, патера.

– Попрошайничеством? Разумеется, не позволяет. В этом ты, сударь, совершенно прав. Попрошайничество нам настрого запрещено. Однако попрошаек ты можешь наблюдать на каждом углу и посему должен бы знать, на что они обыкновенно жалуются прохожим, а я веду речь совсем не о том. Я вовсе не голодаю, и голодающих детишек у меня нет. Твои деньги нужны мне не для себя, но для бога, для Иносущего. Ограничивать поклонение поклонением Девятерым – серьезнейшая ошибка, а я… впрочем, это не важно. Иносущий должен получить от меня подобающий дар еще до нынешней за́тени. Это важнее всего на свете. Поспособствовав сему, ты наверняка удостоишься его благосклонности.

– Я, – начал было преуспевающий с виду толстяк, – хотел не…

Шелк повелительно вскинул кверху ладонь.

– Нет! Ни слова более, – провозгласил он, подступив ближе и впившись пристальным взглядом в раскрасневшееся, потное лицо преуспевающего на вид толстяка. – Деньги! По крайней мере три карточки, сию минуту! Я предлагаю тебе великолепную возможность заручиться благосклонностью Иносущего. Сейчас ты утратил ее, однако еще способен избежать его недовольства, если только не станешь более мешкать. Ради собственного же блага подавай сюда три карточки, да поспеши, не то тебя постигнут ужасные, немыслимые злосчастья!

– Приличным людям даже глиссер в этом квартале останавливать противопоказано, – проворчал преуспевающий с виду толстяк, потянувшись к порткарту на поясе. – Я ведь просто…

– Если пневмоглиссер твой собственный, три карточки тебе вполне по карману. А я вознесу за тебя молитву… столько молитв, что в итоге ты, может статься, достигнешь…

Вздрогнув при одной мысли об этом, Шелк оборвал фразу на полуслове.

– Захлопни пасть, мясник, лохмать твою!.. Дай Крови слово сказать! – прохрипел пилот. – Какие будут распоряжения, хефе? С собой его прихватить?

Кровь, отрицательно покачав головой, отсчитал три карточки и развернул их веером. Полдюжины оборванцев, случившихся неподалеку, остановились, разинули рты, уставились на блестящее золото во все глаза.

– Значит, тебе, патера, три карточки требуются? Ладно, вот они. Только чего ты собрался просить для меня у богов? Просветления? Вы, авгуры, вечно только о нем и трещите. Но мне на него плевать. Мне узнать кое-что нужно. Ответь на пару-другую вопросов – и забирай их, все три. Вот, видишь? Хочешь, роскошную жертву богам от себя лично преподнеси, а хочешь, потрать, на что заблагорассудится. Что скажешь? Согласен?

– Ты не ведаешь, чем рискуешь. Если…

Кровь пренебрежительно хмыкнул:

– Зато ведаю, что ни один из богов не подходил ни к одному из Окон в нашем городе с самой моей молодости, патера, сколько б вы, мясники, ни завывали у алтарей… а большего мне знать не требуется. На этой улице должен быть мантейон, так? В том месте, где к ней под углом примыкает Серебристая. Я в этой части вашего квартала ни разу не был, но расспросил кой-кого и вот такой получил ответ.

– Все верно, – кивнув, подтвердил Шелк, – а я – авгур этого мантейона.

– Стало быть, старый олух мертв?

– Патера Щука? – Шелк поспешил начертать в воздухе знак сложения. – Да, патера Щука пребывает подле богов вот уже почти год. Ты знал его?

Кровь, будто не слыша вопроса, кивнул собственным мыслям.

– Ишь ты! В Майнфрейм, стало быть, отошел, а? Ладно, патера. Я – человек не религиозный и даже не корчу из себя такового, но обещал своей… э-э… словом, обещал одной особе заглянуть в ваш мантейон и вознести за нее пару-другую молитв. И на пожертвование не поскуплюсь, понимаешь? Я ж знаю: она непременно спросит, пожертвовал ли я на мантейон. Эти три карточки – не в счет. Найдется там сейчас кому меня внутрь впустить?

Шелк вновь кивнул.

– Уверен, майтера Мрамор либо майтера Мята с радостью тебя примут. Найти их обеих ты сможешь в палестре, по ту сторону дворика для игры в мяч, – пояснил он и, сделав паузу, призадумался. – Майтера Мята довольно застенчива, хотя с детишками управляется просто чудесно. Обратись лучше к майтере Мрамор. Ее класс – первый справа. Думаю, оставить учеников под присмотром одной из старших девочек примерно на час она сможет.

Кровь сдвинул развернутые веером карточки, сложил стопкой, словно собираясь вручить их Шелку.

– Знаешь, патера, не шибко-то я в восторге от этих, химических… Кто-то мне говорил, будто у вас есть еще майтера Роза. Может, к ней обратиться или ее с вами больше нет?

– О да, она по-прежнему с нами, – ответил Шелк, надеясь, что голос не выдаст уныния, охватывавшего его всякий раз при мысли о майтере Розе. – Однако майтера Роза уже в преклонных летах, и мы, сударь, стараемся по мере возможности беречь ее бедные ноги. Уверен, майтера Мрамор справится ничуть не хуже.

– Справится, это уж точно, – проворчал Кровь и снова, беззвучно шевеля губами, пересчитал карточки. Казалось, его пухлые, унизанные перстнями пальцы нипочем не желают отлипать от тоненьких, точно папиросная бумага, сверкающих прямоугольничков. – Минуту назад ты, патера, собирался рассказать мне о просветлении. Предлагал за меня помолиться.

– Да, – горячо подтвердил Шелк, – и от слов своих не отказываюсь.

Кровь рассмеялся:

– Не стоит хлопот. Но вот что мне любопытно, а прежде настолько удобного случая расспросить об этом одного из вашей братии не представлялось. Разве просветление – не почти то же самое, что одержимость?

– Не совсем, сударь, – глубокомысленно закусив нижнюю губу, проговорил Шелк. – Видишь ли, сударь, в схоле нам преподали простые, вполне удовлетворительные ответы на все подобные вопросы. Чтоб сдать экзамен, ответы надлежало вызубрить наизусть, и сейчас я с трудом одолел искушение процитировать их тебе заново. Однако в действительности эти вещи – то есть просветление и одержимость – отнюдь, отнюдь не просты. По крайней мере, просветление: об одержимости мне известно не так уж много, а некоторые из самых авторитетных иерологов держатся мнения, будто сие явление потенциально возможно, но фактически не существует.

– Ну, отчего же? Говорят, в таком случае бог надевает человека, словно рубашку. Ну, если некоторым из людей такое под силу, то уж богу-то наверняка!

Заметив, как Шелк переменился в лице, Кровь снова расхохотался:

– Похоже, ты мне не веришь, патера?

– Я никогда не слышал о таких людях, сударь, – ответил Шелк, – однако твоих утверждений, что они существуют, оспаривать не стану, хотя сие и кажется невероятным.

– Ты еще молод, патера. Не забывай об этом, если хочешь избежать кучи ошибок, – проворчал Кровь и искоса взглянул на пилота. – Эй, Гризон, куда смотришь? Займись-ка этими путтами: нечего им лапать мой глиссер грязными лапами!

– Ну а просветление…

Шелк почесал щеку, припоминая кое-что.

– Ну, с этим, по-моему, сложностей быть не должно. Тут попросту вдруг узнаешь кучу всякого, чего не знал раньше, разве не так? – Сделав паузу, Кровь пристально взглянул в лицо Шелка. – Такого, чего не можешь объяснить… либо мог бы, хотел бы, да не позволено, а?

Мимо проследовал патруль стражи: пулевые ружья за спинами, левые руки покоятся на эфесах сабель. Один из стражников, повернувшись к Крови, почтительно коснулся козырька зеленой фуражки, залихватски сдвинутой набекрень.

– Объяснить сие нелегко, – отвечал Шелк. – Одержимость неизменно чему-либо учит – порой доброму, порой дурному. По крайней мере, так говорили наставники в схоле, хотя мне лично в это не верится… Ну а в просветлении заключено гораздо, гораздо большее. Я бы сказал, все, что под силу выдержать теодидакту.

– Именно это с тобой и произошло, – негромко резюмировал Кровь. – Просветленностью из вашей братии похваляются многие, но у тебя вроде бы все честь по чести, что ни слово, то лилия с языка. На тебя вправду снизошло просветление… по крайней мере, сам ты искренне так полагаешь. Думаешь, что снизошло.

Шелк невольно подался назад, едва не сбив с ног одного из зевак.

– Я не называл себя просветленным, сударь.

– И не надо: у тебя, можно сказать, на лбу все написано. Так. Я тебя выслушал, а теперь послушай меня. Эти три карточки – не даяние на священную жертву или на что там еще. Я за ответы на вопросы тебе плачу, и вот этот из них последний. Расскажи-ка, и сию же минуту, что есть такое «просветление», когда оно на тебя снизошло, а главное, почему. Карточки – вот, видишь? – добавил Кровь, вновь развернув сверкающие прямоугольнички веером. – Объясни, патера, что да как, и они твои.

Шелк, поразмыслив, выдернул карточки из пухлых пальцев.

– Что ж, как пожелаешь. Просветление есть постижение всего в той же мере, в какой оно ведомо ниспославшему просветление божеству. Истинное постижение самого себя и всех прочих. В этот миг все, что ты прежде считал постигнутым, предстает перед тобой в новом, истинном свете, и тебе становится ясно: до сих пор ты не понимал ничего вообще.

Зеваки забормотали, зашушукались между собой, тыча пальцами в сторону Шелка. Кто-то махнул рукой, подзывая проходящего мимо носильщика с тачкой.

– Только на миг, – уточнил Кровь.

– Да, только на миг. Но память-то сохраняется при тебе. Постигнутое не забывается.

Внезапно вспомнив о карточках, по-прежнему зажатых в руке, Шелк спохватился и – как бы кто из придвинувшейся вплотную толпы оборванцев не выхватил! – сунул деньги в карман.

– Ну а когда же оно снизошло на тебя? Неделю назад или год?

Шелк покачал головой, поднял взгляд к солнцу и обнаружил, что тонкая черная линия тени достигла его края.

– Сегодня. Часа еще не прошло. Мяч… я в мяч играл с ребятишками…

Рассказ об игре в мяч Кровь пресек нетерпеливым взмахом руки.

– Словом, тут оно и снизошло. Все вокруг будто бы замерло… сам не знаю, на миг, на день, на год или еще на какое-то время, и всерьез сомневаюсь, что окажусь прав, какой бы срок ни назвал. Может статься, он оттого и прозывается Иносущим, что пребывает вне времени. Вне времени вообще.

– Угу, – промычал Кровь, одарив Шелка скупой улыбкой. – Я-то уверен: брехня все это. Сказки… но, должен признать, в твоем пересказе изрядно, изрядно занятные. Подобного мне слышать прежде не доводилось.

– Я изложил не совсем то, чему учат в схоле, – признался Шелк, – однако чувствую сердцем: все это чистая правда. То есть… – Тут он слегка запнулся. – То есть именно то, что он мне показал… одна из бесчисленных всеохватных картин мироустройства. Понимаешь, он во всех смыслах пребывает вне нашего круговорота и в то же время – здесь, среди нас, внутри. Тогда как прочие боги, по-моему, существуют только внутри, сколь ни велики они с нашей, внутренней точки зрения.

Кровь, пожав плечами, окинул взглядом толпу оборванных, нищих зевак.

– Ну, как бы там ни было, они тебе, вижу, верят. Однако, пока мы тоже здесь, внутри, для нас-то разницы нет ни вот столечко… не так ли, патера?

– Отчего же: возможно, разница и есть либо появится в будущем… сказать откровенно, не знаю. Об этом я пока даже не задумывался.

С этими словами Шелк вновь поднял взгляд. За время их разговора золотая стезя солнца, пересекавшая небо вдоль, заметно сузилась.

– Возможно, разница даже огромна. Невообразимо огромна, – закончил он. – Я лично думаю, разница есть. Есть.

– Так в чем же она?

– А вот потерпи – и увидишь, сын мой. Мне сие тоже весьма интересно, но делать нечего, придется нам с тобой подождать, – ответил Шелк и снова, как прежде, невольно вздрогнул. – Помнится, ты хотел знать, отчего мне ниспослано этакое благословение? Таков был твой последний вопрос. Отчего нечто столь колоссальное могло случиться со столь незначительной особой, как я… верно?

– Верно. Если только этот твой бог не велел держать дело в секрете от всех вокруг.

Осклабившись, Кровь обнажил в улыбке кривые, потемневшие зубы, и Шелк внезапно, ничуть того не желая, куда ярче, чем преуспевающего толстяка в салоне черного пневмоглиссера, увидел перед собой голодного, перепуганного, хитроумного юнца, каким Кровь был в молодые годы, поколение тому назад.

– Ну и если тебе, патера, самому не в облом…

– «Не в облом»?

– Если ты сам не возражаешь. Не чувствуешь в душе, будто нарушаешь его запрет.

– Понятно, – хмыкнул Шелк и звучно откашлялся, прочищая горло. – Нет, я вовсе не возражаю, но и вполне удовлетворительного ответа у меня нет. Именно поэтому я и выхватил у тебя из рук карточки, именно поэтому – или отчасти поэтому – они мне срочно нужны. Может статься, дело только в поручении… я знаю, у него есть для меня поручение, и от души надеюсь, что поручением все и ограничится. А может, он, чего я опасаюсь уже не впервые, замыслил покончить со мной и полагает справедливым вознаградить меня, прежде чем нанесет разящий удар. Сие мне неведомо.

Кровь, рухнув в пассажирское кресло, снова, как прежде, утер лицо и загривок надушенным носовым платком.

– Благодарю, патера. Теперь мы квиты. Не на рынок ли ты направляешься?

– Да, именно, дабы подыскать для него достойную жертву. За три карточки, великодушно пожертвованные…

– Заплаченные, а не пожертвованные, – перебил его Кровь, развалившись на обитом бархатом пассажирском сиденье пневмоглиссера. – Твой мантейон, патера, я вынужден буду оставить, прежде чем ты вернешься. По крайней мере, очень надеюсь покончить с делами до твоего возвращения. Гризон, подымай верх.

– Постой! – окликнул его Шелк.

Не на шутку удивленный, Кровь снова поднялся на ноги.

– В чем дело, патера? Надеюсь, ты на меня не в обиде?

– Я солгал тебе, сын мой… или по меньшей мере невольно ввел тебя в заблуждение. Ведь он, Иносущий, объяснил, отчего мне ниспослано просветление, и я помнил об этом еще считаные минуты назад, разговаривая с мальчишкой по имени Бивень, учеником из нашей палестры.

Подступив ближе, Шелк воззрился на Кровь свысока, через край наполовину поднятого складного верха роскошной машины.

– Просветление ниспослано мне благодаря патере Щуке, авгуру, возглавлявшему наш мантейон до меня, в начале моего служения. Человеку исключительного благочестия и доброты.

– Ты же сказал, он умер.

– Да. Да, так и есть. Но перед смертью патера Щука молился… и по какой-то причине обращался с молитвами к Иносущему. Молитвы его были услышаны. Услышаны и исполнены. Об этом-то, разъясненном мне в миг просветления, я и должен поведать тебе, во исполнение уговора.

– Вот оно как. Что ж, ладно, давай. Раз уж тебе разъяснили, растолкуй и мне… только, будь добр, поживее.

– Патера Щука молился о ниспослании помощи, – начал Шелк, запустив пятерню в копну и без того порядком растрепанных соломенно-светлых волос. – А когда мы… то есть любой просит его, Иносущего, о помощи, он помогает.

– Ишь, молодец какой!

– Но не всегда – нет, даже чаще всего – не так, как нам хочется. Не так, как мы рассчитываем. Добрый старик, патера Щука, молился, молился истово, а в помощь ему…

– Едем, Гризон.

Воздушные сопла машины взревели, пробуждаясь к жизни; черный пневмоглиссер вздрогнул, всколыхнулся, приподнял корму, угрожающе закачался из стороны в сторону.

– …а в помощь ему, дабы спасти наш мантейон и палестру, Иносущий послал меня, – закончил Шелк и подался назад, закашлявшись от поднятой в воздух пыли. – Так что мне помощи от Иносущего ждать не приходится. Помощь – я сам и есть, – добавил он, обращаясь отчасти к себе самому, отчасти к толпе коленопреклоненных оборванцев вокруг.