Германия знала, что у ее врагов больше рабочей силы и лучше развита промышленность. Единственный способ победить – сделать это быстро. Разгневанные тем, что бельгийское сопротивление замедлило их продвижение, немецкие войска начали убивать мирных жителей и использовать их в качестве живого щита. Тем временем дирижабли бомбили людей сверху. Идея была ясна: если защитники сдадутся без боя, им сохранят жизнь, как это произошло в Люксембурге. А если дадут отпор, их безжалостно убьют, как в Намибии^[25].

21 августа полиция снова арестовала Белла. На этот раз дело было плохо. У него из карманов вынули все, даже носовой платок. У полиции появилась причина, выходящая за рамки простых подозрений, считать его вражеским агентом. А кто знает, что может сделать обученный британский диверсант с носовым платком?

Охранники привели его в камеру № 1, куда полицейские в свое время бросали пьяниц. Ее перепрофилировали так, чтобы подозреваемому вражескому агенту было крайне неудобно [16]. Той ночью Белл спал на деревянной доске без матраса и одеяла. Утром его допросили. Вскоре он узнал, что опасности его подверг один из случайных ироничных комментариев.

Соседка, баронесса Услар-Гляйхен, представительница дворянства, веками правившего Гёттингеном, заявила в полицию. Она слышала, как немецкий друг Белла Отто Йорден, писавший о Чосере^[26], кричал в окно Белла: «Что вы думаете о японском ультиматуме?» В германском обществе царила паранойя в отношении шпионов и диверсантов, и Йорден задал крайне неудачный вопрос. Возможно, он был одержим озорным духом Чосера и даже не осознавал опасность.

Ультиматум Японии заключался в том, что Германия должна покинуть военно-морскую базу в Циндао (Китай) и вывести все свои корабли из японских и китайских вод, иначе Япония объявит войну^[27]. Германия отказалась даже ответить. Со стороны Белла тоже было бы разумно не отвечать Йордену, но баронесса сообщила полиции, что он сказал: «Еще один враг Германии, и, насколько я понимаю, это хорошие новости».

Белл сказал полиции, что не может точно вспомнить, что именно он сказал, но это было всего лишь легкомысленное замечание, связанное с «дерзостью» японцев. Он настаивал, что, конечно же, не говорил «враг». Это имело решающее значение в вопросе, был он шпионом, которого следует казнить, или невиновным студентом.

Полиция Гёттингена была озадачена. Да кто такой этот Белл? Студент-философ с инженерным образованием, который владел сложной фототехникой, делал от руки рисунки немецких архитектурных объектов и появился в городе во время Агадирского кризиса. И в свои 30 лет он был уже староват для аспирантуры.

Кости болели после ночей, проведенных на доске. Тюремщики дали Беллу немного хлеба и жидкого супа, а затем терпеливо ждали признания. Свои дневниковые записи он писал на подкладке пиджака. Через три дня после приезда ему наконец предложили матрас. Однако его радости поубавилось, когда он увидел, что в нем полно блох.

Тюремщики мучили его голодом. Влиятельные друзья вмешались, чтобы выйти из тупиковой ситуации, прежде чем она убьет его. Ректор Рунге, вероятно, был самым важным союзником Белла. На четвертый день Беллу разрешили купить себе еду, и он смог выйти в коридор, чтобы подышать свежим воздухом у окна. На следующий день он получил обратно свои вещи, включая носовой платок. Наконец, в среду, 26 августа тюремщики перевели Белла в камеру № 2, более цивилизованное место. Худшее осталось позади, и в тот же день власти перевели его в старое профессионально-техническое училище, недавно переоборудованное в тюрьму. Вряд ли это можно было назвать роскошью, но это было большое улучшение.

Вскоре после этого университет вызвал его в свою великолепную аулу по обвинению в том, что он враг Германии. Ему предъявили более серьезное обвинение – что он объявил себя врагом Германии, – а не заявление, с которым он был согласен (что отпустил несвоевременную шутку). Несправедливо, но зато теперь это было всего лишь академическое обвинение, которое не могло привести его на виселицу.

Ректор Рунге выступал в качестве адвоката. Близкая подруга Белла Эдит Штайн (позже объявленная католической святой) писала: «[Он] выступил в защиту Белла не только потому, что чувствовал, что этого требует справедливость, но и по личным причинам. Белл был близким другом обоих его сыновей, Вильгельма и Бернхарда» [17].

Белл стал для факультета casus belli – причиной войны. Он писал: «Я был просто незначительной “соломинкой”, за которую схватились шовинисты и либерально настроенные люди. Первые, я думаю, сварили бы меня в масле; последние не видели реальной причины держать меня под стражей».

По окончании судебного разбирательства университет проголосовал за аннулирование результатов его докторских экзаменов. Он много работал несколько лет, а теперь казалось, что все было напрасно. Белл был раздавлен, как он записал в своем дневнике. «По вполне понятным причинам», – продолжил он. Будучи философом, Белл требовал ясности и от эмоций.

Его влиятельный друг ректор Рунге, вероятно, спас ему жизнь, сменив уголовное обвинение в шпионаже или саботаже на академическое. Лучше было потерять докторскую степень, чем жизнь. Худшее, что мог сделать университет, – исключить его, а не пытать или казнить. Администрация даже любезно возместила плату за обучение.

По крайней мере он вышел из городской тюрьмы. Он наслаждался свободой бродить по двору своей новой тюрьмы, профессионального училища, где он играл в мяч с Бернхардом и Вильгельмом Рунге. Но 6 сентября их игра закончилась потерей мяча. В тот же день игра закончилась и для немецких военных. Французы и британцы начали свою первую значительную контратаку на Марне. Быстрое наступление Германии остановилось.

Это было похоже на поединок сумо, где меньший по размеру, но более быстрый немецкий борец начал с того, что быстро оттолкнул более крупного и медлительного британско-французского борца на несколько шагов назад. Казалось, матч скоро закончится. Но затем более крупный борец восстановил равновесие и начал медленно отталкивать противника. Простой учет живой силы и промышленного потенциала позволял предположить, что немцы уже не смогут выиграть войну. И тогда «дерзкие» японцы окружили их у Циндао и осадили.

Когда немцы переправились через французскую Марну, оказалось, что река находится слишком далеко. В конце концов они чрезмерно расширили свои линии снабжения. Фронтовые войска потеряли связь со штабом в Кобленце, находящемся за сотни километров. Армии под командованием Карла фон Бюлова и Александра фон Клюка на мгновение разделились, и ловкие британцы, состоящие из профессиональных солдат, а не зеленых призывников, спокойно двинулись в брешь. В среду, 9 сентября немцы отступили, чтобы избежать обхода с фланга.

План Шлиффена не предусматривал отступления немцев. Не имея плана Б, немцы продолжали придерживаться плана А. Но теперь они реализовали его в замедленном темпе, отказавшись от блицкрига, к которому призывал Шлиффен, но все равно продвигаясь вперед. Чтобы попытаться спасти войну, они мобилизовали свои резервы. 16 сентября Бернхард пришел в тюрьму, чтобы попрощаться со своим другом. После этого с Гёттингенским добровольческим полком его отправили на Западный фронт.

Белл отметил в своем дневнике, что местные газеты теперь хвастались «победами» в местах, мимо которых немцы прошли двумя неделями ранее. В самый пиковый момент, 5 сентября, немецкие войска находились всего в 30 километрах от ворот Парижа. Тогда Союзники^[28] оттеснили их к Марне, почти в 100 километрах от Парижа, а затем к реке Эне, в 120 километрах. Там немцы заняли хребет.

Когда прямые атаки не увенчались успехом, обе стороны, словно муравьиные армии, стали рыть траншеи. Из-за этого было трудно стрелять, пока солдаты не высовывались. Но их было легко захоронить артиллерийским огнем, а позже и удушить отравляющим газом. В течение четырех лет линия фронта на Эне оставалась практически неизменной, хотя число погибших в войне возросло до миллионов. Сотни тысяч жизней приносились в жертву ради захвата нескольких километров территории. Затем успехи быстро обращались вспять в результате неизбежной контратаки. Воюющие стороны сражались за то, чтобы увидеть, кто сможет пролить больше крови и остаться в живых.

В один ясный октябрьский день власти перевели Белла в камеру в ауле на верхнем этаже. Это была собственная студенческая тюрьма университета. Несколькими неделями ранее он страдал в одной из худших тюремных камер Германии. Теперь он был в одной из лучших, с картинами, мебелью и прекрасным панорамным видом из окна.

Штайн в своем родном городе Бреслау прочитала в местной газете об аресте друга, «антинемецкого англичанина» [18]. Поначалу это показалось ей глупой шуткой, но на письмо Белл ответил подтверждением – его заключение вполне реально. Она поспешила обратно в Гёттинген и направилась к начальнику полиции, чтобы получить разрешение на свидание. Как она написала: «Помимо моей естественной симпатии к заключенному, в идее “посещения карцера”, вероятно, есть нечто романтическое». Она была дерзкой дочерью известной предпринимательницы из Бреслау (ее отец умер несколькими годами ранее) и привыкла добиваться своего.

Но она была удивлена тем, что произошло дальше. Как только она вошла в тюремную камеру, охранник запер ее вместе с другом. «Белл радостно приветствовал меня, – рассказывала она. – Жест, которым он пригласил меня сесть, превратил грубый деревянный стул в плетеное кресло. Сначала я должна была осмотреть комнату и убедиться, что это не такое уж плохое место для жизни. Он был прав; там было светло и просторно. На одной стене была изображена «Шапка» (Die Mütze), знаменитая гостиница Гёттингена, самый красивый из старинных домов города. Картина была авторства одного из бывших обитателей комнаты. На других стенах было еще больше картин, написанных менее умелыми руками. Мебели было мало; но имелось все необходимое: железная кровать с грубым шерстяным одеялом, два деревянных стула и массивный деревянный стол, заваленный книгами». Белл, писала она, был «полностью доволен своей судьбой и не питал обиды на лиц, ответственных за его арест» [19].

Если читать Штайн между строк, кажется, что она была влюблена в Белла. Но он был слишком джентльменом, чтобы это заметить, а если и замечал, то не обращал внимания. Этого красивого, богатого, обаятельного парня, который до недавнего времени мог свободно путешествовать по миру, женитьба не интересовала.

Пока Белл ждал в своей камере, началась битва при Ипре. Это была северная конечная точка на пути к морю. 10 000 000 солдат столкнулись лицом к лицу. Каждая сторона отчаянно пыталась обойти другую с севера. Морское побережье Ипра было концом пути.

В дневнике Белла отмечался причудливый контраст между миром, находящимся в состоянии войны, и им самим в его живописной маленькой камере, которая, как он писал, выглядела как что-то из тюремной оперы, вроде «Летучей мыши» Штрауса или «Фиделио» Бетховена.

В пятницу, 23 октября 234-й гёттингенский полк Бернхарда вел отчаянный бой в Западной Фландрии, Бельгия. Герхарт, сын Гуссерля, также был членом полка и через четыре дня написал родителям: «Мои лучшие друзья мертвы или ранены… Вокруг нас сожженные фермы, мертвые коровы, взрывы снарядов» [20]. Бернхард, как слышал Герхарт, вероятно, погиб.

Дальше по немецкой линии молодой австрийский новобранец по имени Адольф Гитлер сражался в составе немецко-баварского полка, хотя по закону немцы должны были депортировать его в Австрию, чтобы он сражался на ее стороне. Как и другие призывники, он почти не понимал, что делает. Враги массово их косили. К концу боя его рота численностью 250 человек была разгромлена. Только Гитлер и еще 41 человек были в состоянии сражаться.

Молодой Гитлер видел, что немцы выдержали бойню, а австрийцы развалились. Человеку, не продумавшему ситуацию, легко могло показаться, что разница носит расовый характер. Межрасовая Австро-Венгерская империя не могла эффективно сражаться вместе. А монорасовые немцы, казалось, могли. На самом деле проблема была не в расе, а в языке. Немцы могли говорить на одном языке, тогда как общение между многочисленными гражданами Австро-Венгерской империи, говорящими на разных языках, было практически невозможно. Но Гитлеру казалось, что ошибка австрийцев заключалась в том, что их завоевания позволили выжить меньшинствам.

31 октября, в канун Дня всех святых, Белл узнал, что Бернхард мертв. В тот день Уинтроп вырезал свое имя на двери камеры в ауле (вы все еще можете увидеть его во время официальной экскурсии по Гёттингену). Аккуратное вырезание широких, глубоких букв заняло много времени. Он не мог сосредоточиться на чтении или письме, но мог излить свое горе на деревянную дверь.

Затем он впал в долгую и глубокую депрессию. «Интерес к миру пропал». Бернхард был, как Белл писал по-немецки, «самым замечательным человеком, которого я когда-либо знал. Я так любил его».

В последующие недели, после того как Рунге унаследовали письма Белла к Бернхарду на фронте, ректор Рунге часто навещал друга своего сына. Штайн писала: «Эти письма показали родителям, как нежно Белл заботился о своем юном друге, поэтому они ответили ему взаимностью, считая его своим сыном» [21]. Но в начале 1915 года власти отправили Белла в новую немецкую национальную тюрьму. Авторитет ректора Рунге действовал в городе, но не в стране.

Январь был очень холодным. Новый сокамерник Белла серьезно заболел. Белл отдал мужчине одеяло и заснул, дрожа, в одном зимнем пальто. В начале февраля он прочитал «Утопию» Томаса Мора об острове с населением 5000 человек, которые нашли способ жить мирно в мире, где идет война. Это потребовало отмены частной собственности и неприкосновенности частной жизни. Несколько дней спустя он узнал, что власти переводят его в лагерь для военнопленных под Берлином под названием Рухлебен. По-немецки это означало «мирная жизнь».

Как и жители «Утопии» Мора, 5000 жителей Рухлебена жили в мире, но им не хватало собственности и уединения. Смогли бы заключенные построить тихий островок культуры в мире, находящемся в состоянии войны?