Нога мумии

Автор: Теофиль Готье

Я лениво забрел в лавку одного из тех торговцев старинными диковинками – “безделушками”, как говорят на этом парижском арго, совершенно непонятном в других местах Франции.

Вы, без сомнения, часто заглядывали в витрины некоторых из этих магазинов, которых стало много с тех пор, как стало так модно покупать антикварную мебель, что самый скромный биржевой маклер чувствует себя обязанным иметь комнату, обставленную в средневековом стиле.

Здесь есть что-то, что одинаково относится и к лавке торговца старым железом, и к складу торговца, и к лаборатории химика, и к мастерской художника: во всех этих таинственных нишах, куда сквозь ставни проникает лишь слабый полумрак, самая очевидная антикварная вещь – это пыль: паутина более натуральная, чем кружева, а старая мебель грушевого дерева более современная, чем красное дерево, которое только вчера прибыло из Америки.

Этот магазин безделушек был настоящим Кафарнаумом; все эпохи и все страны, казалось, встречались там. Этрусская терракотовая лампа стояла на шкафу Буль с панелями из черного дерева, украшенными простыми нитями инкрустированной меди: герцогиня времен правления Людовика XV небрежно вытянула свои изящные ноги под массивным столом Людовика XIII с тяжелыми спиральными дубовыми ножками и резьбой в виде переплетенных цветов и гротескных фигур.

В углу блестел украшенный орнаментом нагрудник миланского доспеха из Дамаска. Полки и пол были завалены фарфоровыми купидонами и нимфами, китайскими обезьянками, вазами бледно-зеленой эмали, чашками дрезденского и старого севрского производства.

На зубчатых полках буфетов поблескивали огромные японские таблички с красными и синими узорами, обведенными золотом, рядом с эмалями Бернара Палисси с рельефными змеями, лягушками и ящерицами.

Из разгромленных шкафов падали каскады серебристо поблескивающего китайского шелка, мерцающая парча, превращенная в светящиеся бусинки косым солнечным лучом; в то время как портреты всех эпох улыбались сквозь пожелтевший лак в более или менее потускневших рамах.

Торговец настороженно следовал за мной по извилистым проходам, петляющим между грудами мебели, защищаясь руками от опасного взмаха фалд моего пальто, наблюдая за моими локтями с тревожной заботой антиквара и ростовщика.

Он был странной фигурой этот торговец, Огромный череп, гладкий, как колено, был окружен редким ореолом белых волос, которые, напротив, подчеркивали лососевый оттенок его лица и создавали ложное впечатление патриархальной благожелательности, исправляемое, однако, блеском двух маленьких желтых глаз, которые двигались в своих орбитах, как два луидора, плавающих на ртути. Изгиб носа придавал ему орлиный силуэт, что наводило на мысль о восточном или еврейском типе. Его руки, длинные, тонкие, с выступающими венами и сухожилиями, похожими на струны скрипки, с ногтями, похожими на когти на перепончатых крыльях летучей мыши, двигались со старческой дрожью, на которую было больно смотреть, но эти нервно подрагивающие руки были тверже стальных клешней или клешней омара, когда они брали в руки какой-нибудь драгоценный предмет, чашу из оникса, венецианское стекло или блюдо из богемского хрусталя. У этого любопытного старика был такой насквозь раввинский и каббалистический вид, что, судя по одному его виду, его бы сожгли на костре три столетия назад.

– Не купите ли вы что-нибудь у меня сегодня, сэр? Вот малайский крис с лезвием, которое колышется, как пламя; посмотрите на эти канавки, из которых капает кровь, эти зубы, обращенные вспять, чтобы вырывать внутренности при извлечении оружия; это прекрасный образец свирепого оружия, и он станет интересным дополнением к вашим трофеям; этот двуручный меч очень красив – это работа Джозефа де ла Герца; и этот колишемард с резной гардой – какая превосходная работа!

– Нет, у меня достаточно оружия и орудий резни; я хотел бы иметь маленькую фигурку, любой предмет, который можно было бы использовать в качестве пресс-папье, потому что я не выношу эти заурядные бронзовые изделия, которые продаются в канцелярских магазинах, которые неизменно можно увидеть на столе каждого.

Старый гном, роясь среди своих старинных изделий, выставил передо мной несколько старинных бронзовых экспонатов, псевдоантичных, фрагменты малахита, маленьких индуистских и китайских идолов, нефритовых обезьян, воплощений Брахмы и Вишну, удивительно подходящих для цели едва ли божественной – удержания бумаг и писем на месте.

Я колебался между фарфоровым драконом, покрытым созвездиями бородавок, его челюсти были украшены зубами и клыками, и отвратительным маленьким мексиканским фетишем, реалистично изображающим бога Вицлипуцли, когда заметил очаровательную ножку, которую сначала принял за фрагмент какой-то античной Венеры.

У нее был тот красивый желтовато-красноватый оттенок, который придает флорентийской бронзе ее теплый, живой вид, столь предпочтительный по сравнению с зеленоватыми тонами обычной бронзы, которые легко можно было принять за статуи в состоянии разложения; атласный блеск сиял на ее изгибах, отполированных любовными поцелуями двадцати столетий. Это, должно быть, была коринфская бронза, работа самого прекрасного периода, отлитая, возможно, самим Лисиппом.

– Эта нога подойдет, – сказал я торговцу, который посмотрел на меня с ироничным, лукавым выражением лица, когда он протянул мне предмет, который я просил, чтобы я мог рассмотреть его более тщательно.

Я был удивлен его легкостью. Это была не металлическая ступня, а на самом деле ступня из плоти, забальзамированная ступня, ступня мумии; при ближайшем рассмотрении можно было различить зернистость кожи и почти незаметный отпечаток переплетения бинтов. Пальцы были тонкими, изящными, с идеальными ногтями, чистыми и прозрачными, как агат; большой палец, слегка отделенный от остальных, в античной манере приятно контрастировал с положением других пальцев и создавал впечатление свободы и легкости птичьей лапы. Подошва, слегка испещренная почти невидимыми линиями, показывала, что она никогда не касалась земли и не соприкасалась ни с чем, кроме тончайших циновок, сотканных из нильского камыша, и мягчайших ковриков из шкуры пантеры.

– Ха, ха! Вы желаете ногу принцессы Хермонтис, – сказал торговец со странным, издевательским смехом, уставившись на меня своими совиными глазами. – Ха, ха, ха, для пресс-папье! Оригинальная идея! Идея художника! Если бы кто-нибудь сказал старому фараону, что нога его обожаемой дочери будет использоваться в качестве пресс-папье, особенно в то время, когда он вырубал гранитную гору, чтобы поместить в нее тройной гроб, раскрашенный и позолоченный, покрытый иероглифами и прекрасными изображениями суда над душами, это действительно удивило бы его, – продолжал маленький странный торговец вполголоса, как будто разговаривая сам с собой.

– Сколько вы возьмете с меня за этот фрагмент мумии?

– Ах, столько, сколько я смогу получить, потому что это превосходное произведение; если бы у меня был к нему интерес, вы не смогли бы получить его меньше чем за пятьсот франков – дочь фараона! Иначе не могло бы и быть.

– Конечно, такое не часто встретишь, но все же, сколько вы хотите за это? Однако сначала я хочу ознакомить вас с одним фактом, который заключается в том, что мое состояние состоит всего из пяти луидоров. Я куплю все, что стоит пять луидоров, но ничего дороже. Вы можете обыскать карманы моего жилета и самые потайные ящики моего бюро, но, кроме того, вы не найдете ни одной жалкой пятифранковой монеты.

– Пять луидоров за ногу принцессы Хермонтис! Это очень мало, на самом деле слишком мало для настоящей ноги, – сказал торговец, качая головой и закатывая глаза своеобразным вращательным движением. – Очень хорошо, возьми это, и я добавлю внешнее покрытие, – сказал он, заворачивая ногу в лоскут старого Дамаска – очень красивый лоскут, настоящий Дамаск, который никогда не перекрашивался; он прочный, но при этом мягкий, – пробормотал он, лаская потертую ткань, в соответствии с привычкой каждого торговца хвалить предмет столь малой ценности, что он сам считал его годным только для того, чтобы раздавать.

Он опустил золотые монеты в нечто вроде средневекового мешочка, который был пристегнут к его поясу, в то время как он повторял:

– Нога принцессы Хермонтис будет использована в качестве пресс-папье!

Затем, устремив на меня свои фосфоресцирующие зрачки, он сказал голосом, пронзительным, как вопли кошки, которая только что проглотила рыбью кость:

– Старый фараон будет недоволен; он любил свою дочь, это дорогой для него человек.

– Вы говорите о нем так, как будто вы его современник; сколько бы вам ни было лет, вы не восходите к египетским пирамидам, – со смехом ответил я с порога магазина.

Я вернулся домой, довольный своей покупкой.

Чтобы сразу же воспользоваться покупкой, я положил ногу достопочтимой принцессы Хермонтис на стопку бумаг – наброски стихов, неразборчивые мозаики из зачеркнутых слов, незаконченные статьи, забытые письма, размещенные в ящике стола, ошибка, часто допускаемая рассеянными людьми; эффект был приятным, причудливым и романтичным.

Чрезвычайно восхищенный этим украшением, я спустился на улицу и прогуливался со всей важностью и гордостью, свойственными человеку, который имеет невыразимое преимущество перед прохожими, которых он толкает локтями, обладая фрагментом принцессы Хермонтис, дочери фараона.

Я думал, что люди, у которых, как у меня, нет такого подлинно египетского пресс-папье, были объектами насмешек, и мне казалось, что разумному человеку подобает держать ногу мумии на своем столе.

К счастью, встреча с несколькими друзьями отвлекла меня от восторгов по поводу моего недавнего приобретения. Я пошел с ними ужинать, потому что мне было бы трудно ужинать в одиночестве.

Когда я вернулся ночью, с несколько затуманенным воздействием нескольких бокалов вина сознанием, слабый аромат восточных духов деликатно пощекотал мои обонятельные нервы. Комнату наполнял запах натрона, битума и мирры, в которых парасхиты, бальзамировавшие умерших, омывали тело принцессы; это был тонкий, но проникающий аромат, который четыре тысячи лет не могли рассеять.

Мечта о Египте была вечной; его запахи обладают твердостью гранита и сохраняются так же долго.

За короткое время я выпил все из черной чаши сна; на час или два все оставалось во мраке; Забвение и Небытие погрузили меня в свои мрачные волны.

Тем не менее туманность моего восприятия постепенно рассеивалась, сны начали слегка касаться меня в своем безмолвном полете.

Глаза моей души открылись, и я увидел свою комнату такой, какой она была на самом деле. Я мог бы поверить, что проснулся, если бы у меня не было смутного сознания, что я сплю и что вот-вот произойдет что-то очень необычное.

Запах мирры усилился, и у меня слегка разболелась голова, что я вполне естественно приписал нескольким бокалам шампанского, которые мы выпили за неведомых богов и за наш будущий успех.

Я внимательно осматривал свою комнату с чувством ожидания, которое не было ничем оправдано. Каждый предмет мебели был на своем обычном месте; лампа, мягко затененная молочной белизной своего матового хрустального шара, горела на консоли, акварели светились из-под богемского стекла; шторы висели тяжелыми ниспадающими складками; все наводило на мысль о спокойствии и дремоте.

Тем не менее, через несколько мгновений тишина в комнате была нарушена, деревянная обшивка украдкой заскрипела, покрытое золой полено внезапно вспыхнуло голубым пламенем, а поверхности досок казались металлическими глазами, наблюдающими, как и я, за тем, что должно было произойти.

Случайно мой взгляд упал на стол, на который я положил ногу принцессы Хермонтис.

Вместо того чтобы оставаться в состоянии неподвижности, свойственном ноге, которая была забальзамирована в течение четырех тысяч лет, она двигалась взволнованно, подергиваясь, прыгая по бумагам, как испуганная лягушка; можно было подумать, что она соприкасается с гальванической батареей; я отчетливо слышал быстрое постукивание маленькой пятки, твердой, как копыто газели.

Я остался довольно недоволен своей покупкой, потому что мне нравятся неподвижные пресс-папье. Кроме того, мне показалось очень неестественным, что ноги передвигаются без ног, и я начал чувствовать что-то очень похожее на страх.