Если до этого только голова была пьяна кофеиновой трезвостью правил, то теперь, может статься, все кофейные почки, каждый гомункул в отдельности станет жить по своим правилам, – т. е. станет сам себе на уме. В таком случае начнутся разногласия; педантичный и выправленный робот закатит рукава – полетят детали. Но подождите, что же послужит тому причиной? Как могут корни преобразоваться в ветви? Наверное, по принципу сдавленного в руках шарика с водой: куда прибудет, а откуда отбудет. Хотя корней из головы еще не вырастало. А может перегнившие кофейные зерна, – как мы изначально их определили, – есть не что иное, как корни? Отсюда ноги растут? Тогда кроновый склеп этого деревца образуют ветви, вздымающиеся дымом из ребер-высоток. Давайте посмотрим: некорневая система законов создана для защиты от окружающей почвы страха; склеп является защитой от внешнего, который в то же время душит какую бы то ни было жизнь.

Как устроены гомункулы? У них – как и у вас — есть защитная эпидермальная покрышка, – только наждачнее и плотнее; есть мышцы, приводящие их в движение, и кости, – в нашем случае сделаем уклон на рёбра, служащие защитой внутренним органам. Без этих рёбер они сделались бы во много раз – если не совершенно — уязвимыми перед любым толчком либо ударом; к тому же рёбра цепляют на себя мышцы, несущие ответственность за дыхание. Система сложна, что ещё более усложняется вынужденностью пребывания в системе именно этой плоти.

Допустим, если остов планеты не делать по их подобию, а переиначить на скелет морской рыбы, то она тотчас бы нашла море и уплыла в глубину; освободилась или растворилась, вообразив себя птицей, бабочкой — да как на душу ляжет: её не видно, и решать ей одной, кто она, где и зачем.

Простота – это залог просто, без прикрас, глубины, – уже подразумевающей «бездонность»; просто радости, уже подразумевающей «искренность»; просто преданности, исключающей подставные, невнятные и юлящие эпитеты. Простота! – это чистота, невинность и искренность. Хватить разыгрывать сцены! – естественность, кроющаяся в простоте, всегда примагничивает любовь, которая звучит в её сути. Всё искусственное – есть маска иллюзии! Простота всегда внушительнее и выразительнее звучит в просто «глубине», чем в «бездонной глубине», или в «настоящей преданности». У каждого из вас для подставного эпитета найдётся множество толкований, только вот корень истины не требует толкований, он для всех един (точно так же как и исход). Простота не претерпевает рефракций своего подлинного значения, ведь обитает глубже всех этих кривозеркальных отражений. Простота — это дно Космоса.

Почему так бывает, что дно глубокого моря виднее дна мелководного озёра? Потому что глубина лежит на поверхности. Зато отражающая способность непобедимо выше именно у мелководного озёра, куда частенько заглядывают посмотреть на себя эпитеты, любуясь своей красотой и неповторимостью. Меньше рёбер – глубже дышится; проще система – счастливее жизнь.

Смотрю на них и улыбаюсь. Даже не ожидал, что марионетки смогут обрести самостоятельность и я буду наслаждаться концертом, не принимая в нём непосредственного участия. Ничего не делаю, а их становится всё больше… И вот эти марионетки превращаются передо мной в разноцветную радугу коктейлей: «Бермуды», «Кровавая Мэри», «Империал» и т. д., – явившись наполнителями черепных коробок восьми разных планет. Замаринованные и захмелённые марионетки. Но, позвольте, кто же наполнил эти, достойные похвал, безмозглые бокалы? Именно они. Они пьяны и пресыщены своим бессилием; они пьяны, – как анестезия от боли, которую сами выдумали; пьяны моими снами и знаками, которые я посылаю в каждую отдельную башку символами, способными заставить их отреагировать на меня, – зачастую используя приёмчики с запугиваниями. Только тогда их извилины начинают шевелиться; черепные коробчёнки затворяются; глазницы зашториваются и их попритухшие огоньки скрываются в корни пяток. Начинаются настоящие шаманские танцы; магические ритуалы дёргающихся анатомических скелетов. Тогда же они сцепляются руками между собой, и, задыхаясь, дают панического гогота бессилия. А костёр в этом круге все возгорается и растёт. Вот уже его языки облизывают – нежно обжигая – выбеленные косточки. На кого взгляд ни кинь, кругом один и тот же концерт, – целый бар концертов.

Под содроганиями мертвецов, моя старенькая танцплощадка заходила медленными блимканиями и переливами синего, красного и жёлтого. Двери заведения на засов. Огонь обращается в призрачный дымящийся фонтан, который, в свой черёд трансформируется в песочные часы. На подувядшие кости начинает капать, дождём, воск. Теперь они омыты и по ним сползает плотная восковая улитка. Окончательно затвердевший воск останавливает их барахтанье с каменной твёрдостью. Из их черепков выдаётся фитиль, сквозящий через все позвонки. В момент окаменения костра, фитили загораются робким и нерешительным треском. Черепки медленно исчезают, сгорая замертво. Но за короткое мгновение, кости их стоп успевают въесться корнями в землю. Когда же стопы окончательно догорают, корни пускают ростки, прорастая в дымящийся и бесплотный фантом, теперь пропитанный «неизвестным»; прорастают сквозь шейные позвонки, негибкий и отвердевший позвоночник, вдаваясь в разветвление рёбер.

Круговорот не останавливается, – всему своё время и свои плоды, – а пока я аплодирую стоя! Я доволен своими куклами. Игра актёров искусна! Таков метаморфоз несуществующего мозга, однако, успешно снаряженного атавистической грудой барахла, сбытого с минувших столетий. Как же приятно после такого представления посозерцать нечто отвлечённое и потянуть глинтвейн, грог, пунш… А когда всё поутихнет; когда в отсырелые головы закатятся обратно белки глаз – под прикрытие занавешенных глазниц — я пошлю им сон смиренный… Он должен быть таким, чтобы их пробудить как разрядом дефибриллятора; чтобы из глазниц, объятых беспросветностью, повылазила дюжина червей, изъевших движение жизни. Пусть, с затайкой дыхания, вылазят и смотрят, мрея своими мелкими испуганными глазёнками из-за слегка пришторенных глазниц. Позади — аспидная беспроглядность. Все они почивают в братском захоронении – под мой ключ. Но я и им оставил один, подумал, что так будет надёжнее, на случай, если забуду, куда дел свой (память не к Аиду), – а заодно и посмотрю, к чему это приведёт.

«По шпалам мчат они туда. Там белый свет, куда зовёт звезда; мосты сожгла и их вперёд пустила… Там смысла — космос есть, а не сплошная братская могила!»

Да, действительно, вы правы, — нехорошо устраивать мёртвым проверок, да плохим словом поминать…

Это испытание, которое и определит, достойны ли они такой чести быть свободными от моих глаз; пусть лишь подадут признаки самостоятельного шевеления, и я им помогу – в карман за словом не полезу! – приоткрою гробницу. Ну а дотоле, они — движимые червями останки — сливаются в тремор гниения и разложения жизненно важных органов. Какие-то черви предпочитают кровью облитое сердце, какие-то плевральные лёгкие, другие камнесодержащие почки и т. д. Одни кости лежат нетронуты. Прежде будут съедены глаза и сердце. Червяки-сердечники, как и все остальные, собираются в обособленные группы, и так как источник еды недолговечен, – а от поедания плоти земли вот уже ничего не осталось, – они принимаются со скабрёзной экзальтацией поедать своих товарищей.

Разражается смехотворная баталия между вражескими войсками разных групп. Увольте, что же заставляет их враждовать? Кусок мертвечины? Знали бы они, что войны нисколько не увеличат их шансы на жизнь – что ешь, то и получаешь. Почему бы им не употреблять более питательную снедь, которая до сих пор оставлена без внимания? Таким образом, я ещё раз утверждаюсь в мысли, что мои подопечные невысокого интеллектуального развития…

Тем временем эти несчастные гомункулы скрутились колёсами в своих машинах, уставившись в вычищенные лобовушки стёкол горящими стеклянными глазёнками, – даже трудно предположить, что они о чем-то могут думать в этот момент. Машина катит сама, – похоже, она поживее их; а может быть, под ней кроются сороконожистые лапки? Свысока мне кажется, что это передвигаются подкожные микрочипы; а эти микровирусы, сидящие в них, – как это ни парадоксально с их-то уровнем развития, – в качестве главных «заводил».

Вы, наверное, думаете, что они невинно ползают под кожей своей планеты? Ещё бы! – у меня от них такая зудящая чесотка, что только когда их накрывает ночь, я могу прийти в себя. Эти гады будто бы вживляются в меня! Иногда так хочется выловить их оттуда — к себе, как моллюсков из ракушки, чтобы их прихлопнуло давлением, как прыщ. Но нет, я должен соответствовать своим свойствам и подавать пример!.. Так что лучше буду действовать незаметно, без привлечения внимания, иначе эти нюни пустят сопли и растекутся, – вот скажите, зачем мне нужны сопли в коктейлях? Им будет достаточно и лёгкой встряски. А может просто вырубить сеть и посмотреть, как тогда запоют? Так и поступим.

Бу-у-уф! – и вся планета осталась обесточенной; шнур к кабелю обогрева пустых и непотребных глаз перерезан; в глазницах вновь, как когда-то, засуетились фары дальнего света. Замерли бамперные машинки в парке аттракционов, прислушиваясь к общему гудению, пока тихие шажки наблюдателя-сторожа медленно ковыляют в их сторону. Его последний обход завершён, и тут он — а ну в пляс! – облитый светом торшерных фонарей. Пока никто не видит, он забирается в одну из машинок, и, воплотившись в ребёнка, с детским озорством жмёт на гудок.

Гомункулы замирают на своих позициях с содроганием пульса, – их наручники времени впервые дали сбой! Почему, – спрашивал я себя тем временем, – я этого раньше не сделал? То время, бывшее для них мотором слаженности и организованности — всей их сути – заглохло. Поредел запах кофе и табачный смог, – а зачем это теперь нужно? Настало другое время: время избавления от панцирей машин; время объединения и поднятия на ноги. Пока что они в прострации, – «где мы?», «кто мы?». Как раз самое время начать все за́бело.

Тем временем я наблюдаю за ними вблизи; даже пришлось немного отпрянуть от облака, чтобы не внести смуту своим присутствием. Мой коктейль, наконец, обзавёлся пузырьками газа, взбодрившись ферментацией. Кажется, в моём мини-баре наступил Хеллоуин, хотя это всего лишь одна черепушка загорелась жёлтыми озлобленно-испуганными глазницами. Вот они все выстланы черепками на барной стойке, покуда их продолжение уходит корнями глубоко в настил материи. Их черепки остаются чувствительными. Остальная же часть, точно под действием анестезии, не ощущается; при этом они даже не догадываются, что их руки до сих пор скреплены пожатием между собой, начиная с самого зарождения их планет; с их рождения. Когда у одного меняются электрические импульсы колебания в костях, остальным тоже передаются импульсы по рукам.

Кажется, начинает пахнуть горелым, – да ведь это пожар! У одного из этой шайки загорелись дыбом вставшее волосы, а из челюсти, все причитающей немые «а, а, а» и «о-и, о-и» дымится адская вонь!.. Остальные, словно в подпитии от бесполезного источения электричества помешавшегося, танцуют в эпилептическом припадке, баламутя тишину эхом реверберационных зычных тресков. Я не знаю к кому бросаться, но по внезапному наитию хочу только одного – пресечь этому горящему чёрту голову, – пусть себе катится! А то, не случись, бешенство распространиться по цепочке. Ну а если, – думаю, – пожар всё-таки распространится, тогда тематическая вечеринка «К Аиду», издалека привлечёт внимание посетителей, что тоже дело хорошее; и пускай идут. Затем я тотчас опомнился: а что будет потом, если все сгорит к Аиду? Нда-а, рано, рано ещё им туда!.. Когда кости будут изъедены червями, остатки и сами туда свалятся.

Посему я решил предпринять щадящие меры: полил на беспокойную голову из чайника, в то время как водяной поток фильтровался сквозь его стиснутые крепкие зубы; сбрил под корень клок спутанно-вздыбленных волос, дабы предотвратить повторение возгорания, – иногда такое случается от усиленных затяжек никотиновым мозгом. Просто они переволновались, — и именно поэтому я в непрестанном поиске щадящего к ним подхода.

Таким образом, на этой планете впервые прошёл дождь, правда, с такой нахрапистой силой, что в долю мгновения, как только эта обильная струя хлынула из пожарного шланга чайника – враз обмыла рёбра мегаполисов. Смог и запах кофе навсегда был прижжён в недрах атавистического мозга. Сухие тучи, доныне вечно закрывавшие небосклон их планеты, теперь, по вразумительным причинам, пропустили сменяющееся чередование цветных переливов на почерневшем полотне неба, – как видите, я успешно дебютировал умелым цирюльником!

Может, я потому такой умелый, что в моих руках не шелестят банкноты? – я успешный банкрот, всеми забытый, – а желтопрессованные слухи обо мне — залог такого успеха. Конечно, весь антураж моего заведения – хлам и старье. Кто бы захотел пить из антикварных черепов всю ту абракадабру, в них замешанную? Их содержимое мне следовало бы слить на помойку ещё несколько миллиардов лет назад. Доныне, я был уверен, что они наполнены астроградным суслом, – как меня уверил мой поставщик отбросов промышленности; но как только они пропали прежде, чем забродили, место уверенности заняло смутное сомнение. Во всяком случае, меня в этом убедил мой постоянный посетитель — добропорядочный зоил.

При дегустации он уселся за стойку, и, словно мой давний друг по несчастью, выпил залпом по чарочке из каждого черепка, дабы ободрить и закалить вкусовые рецепторы перед поездкой в другие заведения. Напившись, он одурённым — да не охмелённым – обернулся на меня у входных дверей и разочарованной флегматичностью протянул: «А в ту, лысую, для вкусу добавь с горсть корицы и ванильного сахара и разугрей, – а то, как сопли!». Я покорно исполнил просьбу, поставив башку нагреваться на маленький огонёк. «Всё-таки перестарался… — печально вывел я, помешивая, – кто ж знал, что тромбом отключения электропередач, я задену их главную артерию?»

Тем временем вопреки моим предположениям, горожане на Лысой планете нюхнули веселья… Рёбра-высотки всколыхнул прилив лёгочного бриза; запахло летом, какого здесь никогда не знали. Чуть ли не каждый ощутил некую внутреннюю тягу к познанию собственной души, – которая, к слову, начала свою историю с неоново-песчаного побережья детства – одымлённого призрачным флёром дымки испарений на светло-сизом небе – под мягкие и тёплые брызги выныривающих из воды дельфинов.

Дух Ребёнка — Мединит (так его зовут), наконец встал на ноги и без опоры на рёбра, сделал свои первые, самостоятельные шаги. Рёбра же покорёжились, истончившись без своих бессменных наполнителей – гомункулов и с них медленно начали сползать жидкие камни рабства.

Довременно спохватившиеся правоохранительные органы, – которым тоже оказалось не под силу противостоять потустороннему посылу, – со своими замшелыми резиновыми дубинками, повылезали из своих машин и моментально их сигареты, – все ещё удерживаемые в клешнях рук в готовности вновь быть просунутыми между зубов, тронувшихся гниением, – вдруг задымились ароматом дамского флирта. С запозданием уловив нотки пьяняще-вишнёвого вкуса и вспыхнув с затяжной медлительной серьёзностью недоразумения, они зашлись расцветать на глазах, сменяя свой гранитный оттенок кожи – на оттенок мягко-персикового цвета, спускающийся ниже от лица. Сигареты повыпадали из рук, как заключительное любовное письмо, опущенное в почтовый отсек; как последний жёлтый лист ноября. Их веки обмякли и суровый взгляд отошёл, опустившись к растроганной душе. Глаза с детским восторгом – все ещё пребывающие в стадии метанедоумения – захлопали удлинившимися и овлажнившимися крыльями ресниц. Ах, как же здесь прекрасно!..

Мне же снились дети в баночке ещё горячего вишнёвого варенья. О, этот сладкий аромат, пьянящий аромат, он воодушевил меня надеждой, что мой клуб ещё просуществует, — найдётся «наш» клиент! Может, коктейль в черепке, вовсе не коктейль, а варенье? А варенье любят все, без исключения!

Детская карусель с детьми поскакала резвыми оборотами; кони ожили, и, осёдланные, пустились во все бега. Я тут же проснулся, с ужасом вспомнив, что забыл выключить плиту, подогревавшую Лысую планету! Не одно так д… Замешкавшись, я скорее схватил сито и слил содержимое планеты, процедив от осадка. Затем процеженное ароматное зелье я поставил стыть на окно, а осадок вылил на помойку — за дверь.

Та склянка, в которую я перелил содержимое, была прозрачна; глаза гомункулов, в зените переноса, были распахнуты во всеведенье; в них, наконец, читалось подтверждение тому, что, прежде всего ими съедается не сердце, как думал я – а жизнь, – чтобы её, при случае, открыть открывалкой сердца. Все ошибаются, и в этом заключён рост и развитие. Они видели и верили виденному так, как будто все дружно переодели наизнанку свою телесную одежду, вывернув наружу «платоническую». Теперь они сгрудились в бинокль, микроскоп, лупу детально прозревающих и увеличительных глазных линз; их взору открылись мерцающие звёзды, падающие на стены отражением от подвешенного к потолку дискобола, – те звёзды, которые развеваются блёстками в их тельцах.

Они наблюдали лучи разноцветных кластеров галактик, отражённых от подвешенного стробоскопа, сменявшиеся эклектической непредсказуемостью попурри сновидений, насыщенных витаминами, микроэлементами и фитонутриентами, которых им недоставало. Представьте их себе: блошки, пароксически обезумевшие от полифонии чувств – восторга и страха единовременно. Всё слилось воедино на какое-то секундное мгновение! Потом они увидели, как проходят между туманностей созвездий и планет, – не затворенная входная дверь, немало нанесла этого добра. Они только сейчас, с ужасом, осознали, что всё бесконечно и в бесконечном имеет непрестанное движение. Здесь раздаются дивные звуки прибоя далёких вспышек и взрывов, внезапно глохнущих; монотонные эховые прокачки отдалённого набата, – совершенно механические звуки.

Им посчастливилось целое бесконечное мгновение пребывать на вершине мира, в недрах спящего вулкана. Чёрная вода плавно и бесшумно продвигается в углубление подножия вулкана – во тьму; над ними, словно некк вулкана, лежит моя рука, несущая их сквозь время и пространство. Однако, дело совершенно исключительное, когда я дозволяю своим звёздам и галактикам растрачивать энергию задаром; сейчас это несёт очень большие расходы, – нам нужны посетители! Только чем же мне их привлечь? Всем давно известно, что в салуне «Ясемь-ля» – делать нечего, да и напитками моими ещё никто не оставался доволен: кому-то остро до возгорания, кому-то сладко до потери сознания, кому-то горько до посинения… А кто теперь станет танцевать просто так: от самодостаточной захмелённости всепоглощающей цельности? Нет, я взорву этих негодяев! Взорву своим МЕГА-миксом! Они у меня попляшут!.. Мой старый танцпол, наконец, встряхнёт своими запылёнными половицами. А пока что… нужно довести коктейли до кондиции.

От одиночества я вижу «их» в своих снах и ничего не могу с этим поделать; кто их на меня насылает? Ну не я же о них думаю?! Какой же все-таки у них мирок… совсем микроскопический! Однако какой плотный слой осадка