Молчуны из Теплого уголка

Спелые и оттого тяжелые колосья пшеницы, склонившись долу, будто в раздумье, плавно раскачивались в такт дуновениям жаркого летнего ветерка, долетавшего с Синих равнин. Неведомо как, но ветродуй пробирался сквозь густые леса Пасмасии Прилесской, раскинувшиеся на половину пешего пути между самими равнинами и небольшой низиной, образовавшейся в неведомые времена в среднем течении реки, прозванной местными жителями Ласковкой. Воды реки, даже в самые сильные зимние морозы, согревали руки рыбаков, удивших в ней рыбу. Что говорить о лете! Летом Ласковка привлекала к себе мальчишек со всей округи. Они сбегались к реке поутру, сбредались в полуденный зной и лениво нежились на ее берегах в предзакатный час. Их могли согнать только женщины, приходившие вечером искупаться и постирать белье. Мужчины прибывали к водной глади, когда ночь набрасывала покрывало на восточную половину небосклона. Они снимали тяжелые от пота рубахи, и кидались в воду так, словно бы это были руки любимых женщин. Река нежно принимала их разгоряченные тела и лобызала натруженные мышцы пахарей, кузнецов и ремесленников.

Хотя Теплый уголок – так называли эту низину – и находился в южной части Пасмасии Прилесской, но пасмасы-обитатели этого местечка разительно отличались от своих северных и южных сородичей. Если первые были угрюмы, неряшливы и ленивы, а вторые жуликоваты, неряшливы и ленивы, то пасмасы из Теплого уголка отличались чистоплотностью и знали толк в порядке. Их аккуратные пирамидальные домики, основу которых составляли печи особой конусообразной формы, где по ночам размещалась вся семья, располагались, как правило, под низкорослыми разлапистыми рунбранами – самыми древними деревьями Владии, рощи которых произрастали только в этих местах.

Рунбраны любили воду, а потому часто между их корнями пробивались небольшие ручейки, которые стекали в ближайшую низинку и образовывали там небольшую лужицу или заводь. Чем больше была лужица или заводь, тем древнее был род, который владел домом.

Пасмасы Теплого уголка любили рунбраны. Их любовь была известна на всю округу, а потому и самих их называли рунбранами. Для любого другого слуха, это название не имело никакого значения, и только для пасмасов из местечка Двоедревья рунбраны были ненавистны. Никто не знает, когда началась вражда между ними и из-за чего она началась, но неприятие было. Рунбраны называли своих нелюбимых соседей раздревлями и прибавляли «шумоватые», «тугодумы» и все в таком роде. Раздревли же обзывали рунбранов «ожиревшими слизняками» и «жадными червяками».

С недавних пор, у обитателей Теплого уголка появился еще один повод для гордости. В их краях появилась семья холкунов – извечных городских жителей, чуравшихся пасмасов. Но эта странная семейка не брезговала водиться с ними.

Холкуны прибыли несколько лет назад и поселились в опустевшем доме Велса Утепаса. Велс же распродал своих уток, распрощался с сородичами и отбыл неизвестно куда. Поговаривали, что он влюбился в холкунку из Фийоларга, города, что находился неподалеку, но она его отвергла, и несчастный предпочел бродяжничество уюту собственного дома.

Надо сказать, что жители Теплого уголка любили придумывать небылицы и истории любви, от которых у самого выдумщика на глазах выступали слезы. Жизнь Утепаса или вымысел об Утепасе были созвучны еще дюжине легенд о бывших жителях этих мест.

Холкунов, поселившихся у Утиного озерца в большом доме с печью древней кладки, часто видели в пределах своего надела и на тракте, ведущем в город. А больше их нигде не видели, ибо семейство вело затворническую жизнь, за что и получило вскоре прозвище Молчунов.

Отец семейства, которого, как слышали кумушки из окрестных домов, звали Повозом, не покидал своей усадьбы, предпочитая всем иным делам, неторопливое копание в земле. Он и его супруга, которую, как слышали окрестные кумушки, прозывали Теллитой, разводили не только огород, но и уток и кур, а также еще нескольких свиней. Было в Утином озерце и свое пчеловодство, чем рунбраны несказанно гордились, хотя никто из них не разводил пчел.

Повоз и Теллита родили четверых сыновей, коих и лицезрели их соседи. Старшим был Ран, за ним следовал Ир, далее Бор и Сате. Братья мало походили друг на друга, словно бы их не породили, а выискали в разных концах Холкунии.

Ран был кряжист, рус, невысокого роста, но с живыми умными глазами. Он не любил физический труд, а все больше времени проводил в мечтаниях, за что и получал ежедневный нагоняй от отца.

Ир вымахал выше Повоза, который и сам не отличался приземистостью. Косая сажень в плечах, широкая грудь, мощные руки и веселый нрав сделали его любимцем окрестных пасмасов. Его жгучие черные глаза и цвета смолы волосы, то тут, то там вспыхивали по пасмасским деревням, завлекая в свой омут неосторожных жертв женского пола. Ир не боялся труда и всегда с готовностью принимался за любую работу.

Бор догонял в росте отца, был силен, но тело его старательно скрывало эту особенность. Оно было все, словно бы размякшее. Он был откровенно ленив и слегка туп, но добр и по-детски наивен. Днями напролет он присматривал за домашней живностью и играл на свирели, которую сам и смастерил.

Сате пошел в мать: невысокого роста, хрупкого телосложения, с миловидным почти женским личиком, он был ее любимцем, а потому больше времени проводил в доме, чем среди братьев и их друзей. Он пристрастился к мечтаниям и развлекал домочадцев своими выдумками, рассказывая им разные истории.

Солнце медленно клонилось за Черный рунбран на горизонте, который вот уже много столетий принимал в свою крону дневное светило. Солнце провожали все пасмасы. Они кланялись ему и славили в голос прошедший день.

Вечерело.

Теллита открыла массивную деревянную дверь в небольшой внутренний дворик, образованный зарослями одомашненной дукзы, приносившей сладкие плоды в виде дольчатых капель. Посреди дворика стоял небольшой стол, за которым семья каждый вечер собиралась на ужин. Женщина вытащила из дома чистую скатерть, накрыла ею стол, старательно выравнивая уголки, и поставила посредине большую крынку с медовой водой, фирменным напитком семьи Молчунов, от которого соседи-пасмасы заходились в неистовом восторге. Через некоторое время на скатерти появилось несколько пышущих жаром хлебцев, крынки с вареными кореньями, куриным жарким и паштетом из утиной печени. Свежая зелень радовала глаз, обрамляя все это съестное великолепие.

– Ран! – закричала мать. – Ир! Бор! Повоз! Вечерить! Сате, иди вечерить!

Муж Теллиты тяжело зашевелился в огороде. Он и Ир ворочали застарелый пень, корчевание которого отняло у них больше половины дня. Оба были грязны и потны. Ран стоял подле них и, что было сил, тянул за веревку, таща пень на себя.

Наконец, коряга поддалась и нехотя поползла туда, куда ее тянули. Все трое тут же облегченно выдохнули и уселись на землю.

– Доброго вам вечерочка, Повоз. Света вам Владыки и сил. – Проходивший мимо пасмас кивнул им, приложив руку ко лбу.

– И тебе, Рытник, доброго вечерочка. – Отец был благодушен, пень сделал ему радость.

– Повоз! Сыны-ы-ы! – Крик матери поднял мужчин на ноги.

– Подложите вот, – мать протянула им мешковину, – не то грязные да запачкаете все.

– Не тараторь. Обмоемся.

– А как же кушать?

– Ничего, потерпим. – Отец дал знак сыновьям идти к Утиному озерцу. Оно находилось в десяти шагах от их дома. – Обмелело, смотри, – удивился Повоз. Обычно, к вечеру озерцо наполнялось водой доверху. – Бор, – окликнул отец среднего сына, дремавшего у подножия рунбрана. Мальчика со всех сторон обступили утки. Они усаживались подле него и на него, готовясь отойти ко сну, – поди к нам. Вечерить надобно.

Бор засопел, нехотя поднялся и побрел к братьям и отцу.

Все четверо облились из ушата, лежавшего поблизости, и поспешили к дому, где мать уже держала наготове их вечерние рубахи.

– На сход зазывают, – напомнила Теллита, но умолкла по движению бровей мужа, поняв, что ему про это говорить не хочется. – Сколь жалко мне, что хотя бы одну девку не родила, – вздохнула женщина. – И поговорить не с кем.

– Поговоришь, скоро, – буркнул Повоз сквозь жевание. – Ран пойдет в ларг. С ним и тебя отпускаю. Просилась ты к тетке, вот и иди. – Новость воодушевила мать неимоверно. Она тут же простила мужу все неудобства деревенской жизни и надолго задумалась. Затем, быстро доела и ушла в дом. По тому, как оттуда донесся скрип петель, мужчины догадались, что она открыла один из сундуков. – Наряжаться теперь будет, – хмыкнул Повоз, – тряпье свое разглядывать остаток времени до отъезда. Ты, Ран, слишком много времени на нее не изводи. Завезешь к тетке, да и сразу на рынок иди. Пронвал тебя дюже ждать будет.

Ран кивнул головой, не в силах говорить до отказа набитым ртом.

Он любил ездить в Фийоларг. Это был его родной город. Он родился в его стенах и помнил их запах. И хотя, чаще всего в Фийоларге пахло так, как пахнет при большом скоплении народа, но этот запах был любим юноше.

Отец пристроил его к своему закадычному другу – купцу Пронвалу. Конубл – так прозывали купцов холкуны, был хитрюгой, какого еще свет не видывал. Во всяком предприятии умел он найти свою выгоду. Повоз часто хохотал, поговаривая: «Даже и из плети, одарявшей по спине, Пронвал деб вытянет».

Пронвал совершенно не походил на торговца. Почти все конублы были богаты в животе и талии, но не Пронвал. Конубл более походил на воина, а не на торговца. У пояса его был приторочен топор в полтора локтя длиной и широкий кинжал. С ними купец не расставался даже в постели.

– Доел я, – проговорил Ир и выжидательно посмотрел на отца. Тот сделал знак пальцами, иди, и Ира словно ветром сдуло.

– Не надоело ему? – спросил отец никого. – Ночует по разным домам, дерется… Эхе-хе… Не моя порода. У нас в породе смирные все. Домовитые… Ну, чего, и ты тоже? – Повоз грозно посмотрел на Рана.

– На Топотный луг мне надобно, батюшка, – признался Ран.

– Поди уж… и этот такой же. – Повоз налил себе медовухи, уже вторую кружку, и захмелел. – А тебя не пущу, – оборотился он на Бора. – Петь будете со мной.

Ран соскочил со скамьи, побежал в дом, получил нагоняй от матери, надевавшей одно из разложенных платьев: «Выйди вон!» – Мне поясок, матушка. – Получив пояс, бросился бежать к Топотному лугу, где каждый вечер пасмасы устраивали проводы Владыки Яркого и встречали Владыку Темного.

– Как над ларгом,

Да над Фийоларгом,

Свет-Владыка восходил.

Любовался Свет-наш ларгом,

Умилялся нашим ларгом,

Так он говорил…

Песня, затянутая тремя холкунскими глотками понеслась вслед за убегавшим Раном.

Ран спешил вовсе не на Топотный луг, он торопился к Ласковке, ибо недавно был принят на службу, о которой мало кто знал.

То был один из знойных летних деньков, когда даже самые выносливые пасмасы-рунбраны не могли дотерпеть до обеда и покидали свои поля. Ран пребывал на реке, гоняя лягушек в камышовых зарослях. Он и сам не заметил, как заплыл глубоко в заросли. Неожиданно, ему открылась небольшая заводь, старательно обойденная стеной камыша. У берега, всегда илистого в таких местах, был выложен дубовый настил, который подпирали шесть хороших ножек, открытых его взору почти до середины бедра.

– Глядите, Эйса, Тиса! – взвизгнула одна из их обладательниц и подолы платьев тут же опустились до земли.

– Эка лягушка к нам выплыла! – проговорил еще один голосок.

Ран поднял глаза и обомлел. На него смотрело румяное лицо пасмаски такой красоты, какой он еще не видывал. А рядом с этим лицом маячили еще два точно таких же лица. Три пары зеленовато-серых глаз уставились на него с усмешкой и хитрецой.

– Лягушка-лягушка, а ну-ка квакни, – попросила одна из девушек, и все три залились задорным смехом. – Глядите, лягушка-то нахмурилась.

– Ничего я не нахмурился, – отвечал Ран. Он развернулся и попытался скрыться в камышах, но три тела легко спрыгнули в заводь и быстро нагнали его.

– Хмурая лягушка, – приговаривали девушки, окружив его.

– Чего вы?

– Побежал всем рассказать про наше местечко, про Межкамышье?

– Про чего?

– Про то, что видел.

– Не буду я рассказывать.

– Не верим мы. Поклянись, что не расскажешь.

– Чего это еще?! Ласковка, что, ваша?

– Ласковка не наша, а Межкамышье наше.

– Чего это?

– Матушки наши здесь купались, и мы теперь, оттого и наше.

Ран попытался фыркнуть и отплыть, но на него вдруг навалились сзади и окунули с головой.

– Вы чего? – вскричал он, когда вынырнул.

– Не отпустим, пока не поклянешься.

– Не буду я… – И он снова скрылся под водой. Когда его отпустили, он попытался отплыть прочь, не всплывая, но глубина была небольшая, а потому его схватили за ноги и вытащили на поверхность задом кверху, попутно, два раза приложив по нему руками. – Ай! – всплыл Ран и потер зашибленные ягодицы. У местных девок руки были натруженные, сильные.

– Ну, клянись, – потребовали они.

– Клянусь-клянусь, – буркнул парень.

– Ты чего такой странный? – спросила, вдруг, одна из девушек.

– Чего это, странный? – удивился Ран. – Холкун я.

– Про это, нам все равно. Немало вас тут, из Фийоларга. Только, коли нашего пасмаса, али другого холкуна вот так загнать между девами, так он бы тут же руки распустил, а ты бежишь от нас. – Девушки засмеялись. – Лягушка, она и есть!

– Нет, сестрички, коли поклялся он, то не лягушка, а Лягушонок будет, – заговорила вторая. Она неожиданно приблизилась к Рану, положила руки ему на плечи и заглянула своими глазами в его глаза с таким интересом, от которого у Рана закрутило живот. – Зачем нам тебя отпускать? – неожиданно спросила она его. – Зачем? – девушка обернулась к сестрам. – Его отпустим, другой набредет на нас. Так и будем с каждого клятвы брать. Матушка не даром говорит, двое знают – знает и ларг… – Девушка медленно повернулась к Рану. Ее коготки хищно впились в кожу на его плечах.

– Топить что ли будете? – вырвалась у него мысль.

Сестры захохотали.

– Чего же, топить. Испугался нас, сестрички. И впрямь странной какой-то. – К нему подплыла еще одна девушка и тоже обвилась руками вокруг шеи. – А ты перед нами только такой трусиха или вообще.

Ран зарделся, но потом разозлился, грубо оттолкнул девушек, буркнув: «Вон пошли!» и стал грести прочь.

– Постой! Погоди! – Они поспешили за ним. – Прости нас, холкун! Плохие мы, знаем, не уходи! – Сестры снова окружили его и повисли на шее. – Будь с нами! Не оставь! Неподходящие мы, – вырвалось у одной, и Ран ощутил, как две другие вздрогнули.

«Неподходящими» назывались среди пасмасов лишь те, кто преступал законы богов, и те, кто промышлял колдовством. Едва эта мысль посетила его, как и он вздрогнул. Девушки почувствовали это и отпрянули от него, выжидательно смотря ему в глаза.

– Чьи вы? – спросил он.

– Людисы с Вороного корня.

– Не рунбраны вы.

– Нет. Не рунбраны и не раздревли мы. Людисовы мы дочери.

Пасмасы называли себя другим народам по имени местечка, где жили, а между собой различались по имени отца. Материнским именем себя называли лишь дети колдуний – хласит, кои редко, но встречались среди пасмасов. Эти женщины обречены были жизнь коротать в дебрях лесов, без мужчин. Никто не знал, как разрождались они детьми, но и такое бывало. Колдунов среди пасмасов не было, потому, как подобное почиталось за дело мерзопакостное.

– Не та ли Людиса, что скот у рунбрана Соха, сына Тонапа, повывела в прошлый снег?

– Не она то была. Сам скот подох. Матушка спасла телочку единственную, а за это добро Сох ей оглоблями по спине отплатил, – отвечала одна из сестер. Девушки снова замерли, настороженно смотря на холкуна.

– Несправедливо, – согласился он и почесал затылок.

Он не уплыл от них, и за это они отплатили ему пылкой любовью и ухаживаниями, которых не знал, наверное, даже брездский боор, сидящий где-то далеко в Боорбогских горах в своем величественном замке Боорбрезде, а Ран читал, что у боора есть все радости мира.

Девушек звали Эйса, Тиса и Миса, – сестры были хласитами, колдуньями. Правда, как признались ему сами девушки, они знали лишь, как отводить хвори при помощи отваров, но мать обещала выучить их колдовству, едва взойдет три раза какая-то особенная луна. Она взошла уже два раза, а значит, скоро, очень скоро они начнут становиться колдуньями.

Ран подрядился охранять девушек во время купания и много говорил с ними, рассказывая обо всем, что выведал в городе и из уст отца и матери. Истории о городах Владии, о том, что есть вокруг нее, завораживали девушек. Их груди высоко вздымались, когда они слышали о грирниках и саарарах, которые правили этими землями много веков назад, и сгубили немало пасмасов и холкунов; их волновали красочные описания битв и величественных дворцов, которые построили брезды; девушки невольно «ойкали», слыша о диковинных чудищах, живущих в глубине Великолесья и у Доувенских гор, о людомарах и дремсах, которые обитают там же и сражаются с чудовищами.

Никто не слушал Рана с большим вниманием, чем эти три девушки. И, хотя их любовные ласки были хороши, но более всего его влекло к ним их внимание и охотное слушание его речей.

Сбросив с себя одежду, он прыгнул в Ласковку и поплыл. Продираясь сквозь камыши, он улыбался. Он уже приготовил для них очередной рассказ и предвкушал и представлял вид их личиков, благоговейно внимающих ему.

Однако, сестры встретили его отстраненно. Едва он заговорил, как Эйса – она была старшая – остановила его:

– Незачем, – сказала она, – не теперь. – Она помолчала, переглядываясь с Тисой и Мисой. Те кивнули. – Ран из рода Поров, мы пришли сказать тебе, что матушка хочет говорить с тобой, когда Владыка спустится во тьму.

– Хорошо, я буду говорить с ней, – отвечал разочарованный юноша. Честно признаться, он придавал немного значения колдовству пасмасов. Среди холкунов имелось поверье, что пасмасские хласиты – это всего лишь прощелыги, зарабатывавшие на дремучести пасмасов. У холкунов тоже были колдуны – хол-холы, и они были настоящими кудесниками, не чета хласитам.

– Ты будешь?.. – выдохнула Эйса. – Ты согласен? – Она, казалось, сама не верила тому, о чем спрашивала.

– Да. Но зачем я ей понадобился?

– Мы не знаем, – отвечала Миса. – Она не сказала.

– Если ты согласен, то говори с нами, рассказывай, нам любо тебя слушать. – Девушки скинули свои платья, загнали Рана в воду и, взявшись за руки, стали водить вокруг него хоровод.

***

Повоз открыл глаза и повел по сторонам мутным взоров. Он с трудом отыскал в голове отрывки недалекого прошлого. Его глаза все это время буравили скатерть на столе. В уши влетал щебет Теллиты, которая разговаривала с ним, убирая со стола. Сыновей подле него не было. Горло болело от пения.

Холкун потер руками щеки.

– Умаялся ты, любый мой, – жена была в благодушном настроении от предвкушения поездки в город, – дай-ка проведу тебя. – Она подняла его под руку и повела к постели.

– Где… эти?

– Сыны?

– Ыгы…

– Убегли, а Сате в доме…

– Чего это?

– Плачет он. Ты ему затрещину поставил за то, что он плохо пел.

– А? Я? Это правильно. Холкун не может плохо петь. Не должен холкун… – Он не договорил, икнул, и повалился на кровать. Тело тут же обмякло и, будто провалилось в бездонную пропасть. Его качало и кружило, обваливая все ниже и ниже.

Постепенно темнота прояснилась, и Повоз нашел себя сидящим на стуле в доме отца в Фийоларге. Как и всегда, отец мастерил обувь, сидя в дальнем углу комнаты первого этажа их дома, старого, но добротного дома. У Повоза ныл зуб, а потому он всхлипывал, тихо постанывая и посапывая.

– Скоро придет хол-хол, потерпи, – сказал отец, орудуя ножом над голенищем будущего сапога.