Фрагмент памяти 6

Спустя сутки из палаты для буйных меня перевели в четвертую после косметического ремонта. Мне «повезло» въехать в нее первым – впрочем, думаю, что первым там поселился запах сырого постельного белья. Я занял место у окна, за шкафом. Когда не хотелось никого видеть, я мог лечь головой к шкафу и смотреть в окно. Если же становилось совсем скучно, можно было переместиться и смотреть, как медсестры ходят по коридору, и слушать обрывки их разговоров о доме и новостях из телевизора, что было единственным отголоском того мира, в котором я пребывал раньше. Судя по их болтовне, местечко тоже на любителя.

По ночам в палате выключали свет и я слушал тяжелый храп шизофреников – видимо, сердце не сходит с ума и чувствует, в какой западне оказался его носитель. По храпу пациентов можно смело предположить, что их сердца перегружены. Вероятно, для многих из них очередь за бесплатной таблеткой подходит к концу. Сначала я пытался читать в темноте, при свете фонарного столба с улицы, древнекитайскую поэзию. На третьей странице сдавался и закрывал книгу. Хотя суть этого чтения – верный рецепт не оказаться здесь. Раньше я этого не замечал.

За сложностью каллиграфии и внешней простотой формулировок кроется то, что принято называть «глубинными смыслами». Но, чем глубже ты ныряешь в поток своего сознания за древней поэтической мыслью, тем сильнее теряешься при всплытии. Попытка понять – вот явный признак отклонения: если не чувствуешь сразу, не стоит лезть в это дело. При таком подходе все учение проходит мимо. Здесь применим исключительно противоположный метод – поверхностный и лишенный симпатии к седобородым старцам. Тогда-то и приходит понимание: китайцы циничны, китайцы злы, у них племенное сознание, они никогда не умирают, их эго не погружено в одну биологическую особь – оно продолжается в фамилии. Квадратик, две черточки, нисходящая кривая, рассекающая треугольник. Династия Тиань, смерть сотен тысяч предков на плантациях и фабриках, упорство на пути к смерти, выраженное в каллиграфическом знаке, от отца к сыну. Их древние книги – это диверсия в культуру европейца и всякой единицы самосознания. Подмена индивидуального разума разумом коллективным, но выраженным от первого лица – мудреца с седой бородой, изначально вызывающего доверие своим опытом, аскезой и тем, что его философское наследие сохранилось в веках. В итоге они вторгаются в сознание, как паразиты из китайских чаев для похудения, что пожирают организмы худеющих красавиц изнутри. Все просто: тебя нет, не гони, будь предан господину, сохраняй спокойствие, работай, умри, тебя нет. Квадратик, треугольник, еще несколько штрихов – на большее не рассчитывай, обдолбанный наркотой европеец. Мы привезем еще спайсов – расстели циновку и приготовься отдать концы. Суть учения Древнего Китая очень проста – они не для того закопали 100 000 000 000 000 человек при строительстве Великой стены, чтобы вместе учиться прекрасному. Сегодня продукты их экспорта – костюмы «Адидас» со следами фенольных смол, спайс, Конфуций и глисты. И все уже подсели, внешний долг твоей страны в юанях скоро нагнет всю твою семью. Хотя подсказка все же была: «Если ты встретишь учителя, убей его».

Однажды я видел, как в туристическом лагере на Алтае даосист под водкой разбил жене лицо в кровь. Сначала я решил, что это просто огненная вода, но затем это повторилось, когда огненная вода закончилась. Прямо с утра. Этот чувак с бородкой, в общем-то, и был основателем лагеря, таким образом мы изучали даосизм. Во многом поэтому я как-то быстро остыл к китайской поэзии. Но, наверное, главная причина в ее чрезмерной саркастичности. В этом смысле с ней не сравнятся даже санитары в психушке – хотя они-то знали толк в сарказмах. Закрывая книгу, порой я вглядывался в потолок в попытке понять, откуда на нем следы крови, проступающие сквозь свежую побелку. Потом я узнал, что эти пятна были результатом шутки санитаров. Рецепт ее был очень прост: особо буйный пациент поступил с уже отбитыми в мусарне почками, парень вернулся с Гоа и утверждал, что он гражданин мира. Его крепко связали, утку для отправления нужд подсунули прямо под него, за несколько дней в ней собралось много окровавленной мочи, менять утку никто не хотел, это поручили блаженному Алеше. Алеша, вместо того чтобы донести это до уборной, решил устроить в палате фестиваль красок, на то он и был блаженным. Но ни в каком случае я не поставил бы на то, что Алеша мог справиться с этой задачей, – я, человек который знал его несколько дней. Санитары знали его существенно дольше, но все же поручили эту миссию именно ему. В чем же здесь шутка? Ни в чем. Алешу тоже связали и закололи на соседней койке. Все две недели, что Алешу выворачивало на вязках, парни в квадратных шапочках ходили в улыбах. А медсестры этого словно не замечали. Они любили китайские резиновые тапочки, которые звонко шлепали по линолеуму, когда эти крупные белые женщины среди ночи ходили курить. Завести с ними разговор примерно так же просто, как следовать советам Конфуция. На всех без исключения больных они смотрели сквозь, словно разглядывая стенку у тебя за спиной. Местные знали: в действительности всё это заразно и лучший фильтр, через который можно воспринимать острого шизофреника с голосами, отнюдь не сочувствие, а безразличие. И единственный способ сохранить разум – это поменьше тусить с натуральными психами. Ведь лучшее тому подтверждение – один из корпусов больницы, полностью укомплектованный бывшими ее сотрудниками.

Здесь все: и безобидные, выброшенные социумом сорокалетние дети с развитием пятилетних, которые не понимают, почему их всю жизнь бьют, связывают и закалывают нейролептиками, и, конечно же, шизофреники, с голосами и навязчивыми состояниями. Не все из них дрочат в туалете, глядя в окно на пересекающих за двенадцать секунд внутренний дворик посетительниц. Но все они без исключения готовы порвать друг друга за пульт от телевизора в комнате отдыха. Это их бойня за доступ к «внешнему миру». Правда, разногласия случаются относительно редко, все они предпочитают один и тот же канал – НТВ – с сообщениями о чернухе, убийствах на бытовой и сексуальной почве и скандалами из жизни деятелей шоу-бизнеса. После будоражащего просмотра вечерний прием препаратов. Буйным колют транки и затягивают ремешки, все успокаиваются и больше не орут. Всё снова в норме. И единственное, чем это шоу отличается от нашего, – система вознаграждения.

В те дни, когда кого-нибудь не кроет истерика, этот мир не становится уютнее, но с наступлением темноты его натуралистические подробности немного отступают. Невыносимым его делает поправка на бесконечность, ведь каждый день в точности повторяет предыдущий, что, пожалуй, и являет собой основной терапевтический эффект – воля подавляется полным отсутствием возможности хоть как-то повлиять на режим содержания.

В столовой все сидели по интересам, отдельный стол был даже для двойников Курта Кобейна. Как и палата. Их словно подобрали по росту и длине волос. Самый живой из них все время ходил в пижаме, с растрепанными волосами и одичавший от транков. Он как раз был невероятно похож на солиста «Нирваны» в лучшие годы и редко снисходил до общения с кем-либо, кроме практикантки, что стояла по утрам на выдаче колес и микстуры. С ней, в общем, и я старался быть в хороших отношениях.

Второй «Кобейн» почти все время был на вязках и просто не мог отойти от аминазина, без которого становился чересчур агрессивным. С третьим я иногда пересекался в курилке. Он утверждал, что он рок-звезда и уже давно никому ничего не должен, ему двадцать девять и он сделал для отечественной техносцены всё, что мог, и выжат без остатка. В силу этих причин он часто ругался с близкими по мобильному телефону. Последние лет пять он не покидал пределов дома, плотно засев в программе «кубейс». Возможно, причиной этого стала глубокая наркотизация организма. Всё было ничего, пока вдруг он не стал агрессивен – сюда его сдали мать и младшая сестра, опасавшиеся за собственную жизнь. Парню всерьез казалось, что миру пора вернуть ему должок, но сейчас он был согласен на самую малость – чтобы его просто забрали отсюда. Он клялся быть милым и добрым, но через три секунды разговора снова срывался на крик. Таким образом, его прорубало относительно часто, ведь транквилизаторы на крепкий чай порождают гон. Закуривая новую сигарету, он начинал рассказывать истории из нормальной жизни, которая была до того, как он засел писать техно и стал администратором интернет-сообщества «дрочу и плачу», посвященного электронной сцене, в ЖЖ. Историй у него было много, и он охотно рассказывал их всем, кто сидел на корточках вокруг помойного ведра в туалете. Кто-то уже докуривал, вставал, выкидывал бычок и уходил прямо посреди рассказа, а я закуривал новую, чтобы дослушать до конца. Так вечер наступал чуть быстрее, кроме того, я и сам любил отечественную электронную сцену.

Однажды утром он просто подсел рядом на корточки и сказал:

«Поехали мы однажды с ребятами и Эллой забирать тело ее мужа из ногинской психушки. Женя – Фирма, я нормально с ним общался, из одной тусовки, он тогда после Казантипа от всех свалил. Все еще в Крыму оставались, Элла тоже, а Фирма исчез без следа. Нашелся он в Ногинске, уже с биркой и на полке холодильника. Начало 2000-х, даже на гроб денег не было. Больничка согласилась отдать тело жене. Закололи его там чем-то, но я вполне допускаю, что он за этим туда и лег. Тело отдали. Сентябрь жаркий – как в Москву везти?.. Решили, что повезем на электричке. Посадили тело на лавочку, шапочку надвинули на глаза, сбоку – Фил, с другого – Алекс, все под фентанилом, а Фирма с понтом тоже нахлобучился, голову скосил, с понтом залипает. Ну, едем, ближе к Москве народу набилось, и дед какой-то, грибник, грубо так начал нас щемить: “Чего вы тут курите? Баба ваша плачет. Этого наркомана будите, он уже синий”. Мы ржем: “Дед, а ты сам на него наори, может, проснется…” Элла в слезы еще сильнее. Справку достала, в лицо ему тычет: “Вот свидетельство о смерти!” Дед побледнел, давка в проходе была основательная, упасть ему было некуда, так что он просто немного осел». Когда он закончил свой рассказ, в курилку вошел тот, кто занимал отдельную палату и был белее всех простыней этого заведения, такими же были его волосы и, казалось, глаза, хотя на вид парню было тридцать с небольшим. Ему быстро дали кличку Кефирчик, сам он ничего не говорил, и я думаю, эта кликуха была связана именно с цветом его лица. Правда, через одну ночную смену от санитаров стало известно, что парень просто очнулся по белке с забальзамированным дельфином, украденным из кунсткамеры одним дождливым утром. Это породило массу слухов на этаже: о вреде алкоголя по акции, о том, что Кефирчик теперь точно никогда не будет пить и закусывать рыбными консервами… Эти бредни не закончилось бы никогда, если бы в блатную двухместную палату к Кефирчику не завезли санитара из другого отделения, дабы вывести того из острого запоя перед проверкой руководства.

Посмотреть на связанного санитара хоть одним глазком приходили даже сами санитары. Для всех это было чем-то вроде отдушины: психи чувствовали пик исторического возмездия, санитары видели в этом возможность дополнительного оплачиваемого отпуска и смотрели с легкой завистью, для медсестер это было настоящее таинство, а для меня – возможность побыть в тишине, поскольку все кучковались там, где санитару предстояло отойти от запоя и проснуться связанным в одной палате с Кефирчиком. И я никак не вправе осуждать тех, кто жаждал этого момента всю здешнюю жизнь.