Семейная история
Ласточки и благовещенье

В тот холодный двадцать второй год до середины марта Троицк ещё стоял в неубранном снегу, речка Уй у берегов схватывалась по ночам тоненьким ледком. А потом как-то разом потеплело, город весь расплылся в лужах, грязный снег оставался только в канавах да в развалинах сожжённых лавок.

И ласточки вернулись из зимней миграции в первых числах апреля, раскричались, сплошной писк и щебет. Крохотные тельцем, с большими крыльями и с раздвоенными кончиками хвостов, они свистящими полосами разрезали воздух над рекой и прибрежным кустарником.

Прасковья торопилась, но не могла не замереть на крыльце своего домика у реки при виде этих стремительных птиц, показала на них сынишке. Четырёхлетний Миша засмотрелся на тех ласточек, которые вперевалочку ходили совсем близко от него – прямо у оградки.

– Мама, а эти птички сейчас завтракают? – поинтересовался мальчик.

– Нет, сыночка, они проснулись раньше тебя, такого засони, и уже давно позавтракали, – улыбнулась мама. – А вот теперь собирают прошлогодние травинки, чтобы построить себе домики-гнёздышки.

Прасковья с мужем уже успели порадоваться, что ласточки прилетели за неделю до православного Благовещенья; ранние ласточки – жди благих вестей, такое в народе поверье. Ещё полагалось молоком умыться, но найти молока теперь трудно, умыть личико и водой можно.

А вот с радостными вестями – тут вроде бы действительно сложилось. И именно добрым вестовым Прасковья спешила сейчас к мужу в своих кожаных черевичках с завязками на шнурках и в капоре на ленточке; принарядилась по такому случаю. Четырёхлетний Мишуха в ботиночках, позаимствованных у оставшейся дома шестилетней сестрёнки Клавочки (свои стали малы), где-то, отпустив мамину руку, перепрыгивал через ручейки, он ловкий. А где-то Прасковья брала сына под мышки и переносила через лужи. Он как пушинка, маленький и лёгкий, совсем не прибавляет в весе. Да и сама она отощала, чего уж там. И муж худющий, и сестра. Такие времена! Теперь какое платье из сундука ни достань, любое висит на плечах, как на вешалке.

И ещё, подхватывая сынишку, она всё время поправляла лёгкую сумку, которая на плече. Потом от греха подальше вообще перекинула её через голову, так надёжнее. В сумочке лежал бесценный груз, с которым она и торопилась к мужу.

Прасковья с Мишухой свернули на Васильевский, который хоть и назывался скромно переулком, но на самом деле был ещё недавно самой богатой торговой улицей. Весь Троицк не похож теперь сам на себя, а уж Васильевский тем более. Разорение. Модно-галантерейный и мануфактурный магазины закрылись на третий год германской войны. Не стало кондитерской, которая раньше на весь Васильевский благоухала ароматами ванили и корицы. Сколько-то времени после революции ещё подавал признаки жизни магазин москательных товаров, где муж Прасковьи и его брат закупали клей и краски для работы. Но эту торговлю как «средство наживы» у хозяина отобрали.

Прасковья подняла глаза на перекошенную вывеску бывшей аптеки «Помощь». Двери заколочены. Как и у магазина «Новыя книги». Всё набекрень.

Но Бог с ними, с модно-галантерейными рядами, туда Толстиковы и Усачёвы и так особо и не ходили. Но ведь не стало в Васильевском переулке и крупяной лавки. За неимением товара. Вот это для матери двоих ребятишек настоящая беда! Выручали речки Увелька и Уй, мужчины в семье знали, где поставить сети и раколовки. Но без хлеба и крупы – не обойтись.

Как такое могло случиться с богатым Троицком? Паня, как в семье ласкательно звали Прасковью, ещё с церковно-приходской школы знала, что через их Троицк проходил шелковый путь. Да она и сама, совсем ещё девчушкой, видела на окраине их города, у реки, целые караваны верблюдов, навьюченных тюками хлопка, который через Троицк везли в Россию из Бухары. До германской войны каждый год в Троицке с апреля по октябрь продолжалась ярмарка, куда съезжалось всё Поволжье и западный Казахстан. Не сыскать в Оренбуржье другого такого благополучного города, каким слыл их Троицк.

А что теперь? Всё скверно. Незасеянные поля в окрестных деревнях. Голод в двадцать первом. И, якобы для того, чтобы закупить посевное зерно на 1922-й год, эти самые новые правители, которые в кожанках и с наганами, забрали в Михайло-Архангельской и Свято-Троицкой церквях всё ценное – кадила, чаши для причащения, ризы с икон. И что? Думаете, они взаправду купят зерно для посевов? Свежо предание, да верится с трудом.

Выплыл из-за угла пеший казачий патруль. С объявлением коммунизьма (что за слово, никак не выговоришь!) в казачьем городе прогуливающихся людей почти не стало, зато добавилось военных. И Прасковья как-то напряглась, перешла с сыном на другую сторону улицы, покрепче прижимая к груди сумочку и стараясь не смотреть на этих дядек с винтовками, не встречаться с ними взглядами. Зато глазел на них Мишуха. У них красные ленты на фуражках. Промеж себя Усачёвы и Толстиковы мечтали, чтобы эти красные куда-нибудь пропали. Или чтобы им самим пропасть куда-то подальше от них, от красных.

Редкие ломовые извозчики с кладью на роспусках. Вот едва тащит полупустую телегу явно недокормленная тощая кобыла, сердитый кучер угощает её кнутом. А легковых извозчиков, таких ухарских и лихих, как раньше, на улицах вообще не осталось, все ходят пешком, город невелик.

А вот и Большая Базарная. Храм во имя Святого Архангела Михаила. Здесь когда-то крестили и Пашу Усачёва, и Паню Толстикову. Здесь они же, Павел и Прасковья, оба будучи шестнадцати лет от роду, бракосочетались. И здесь потом крестили и Клавочку, и Мишуху. А последний год колокол, кажется, не звонил ни разу. И главка-макушка у колокольной башни будто перекосилась, или это просто так видится.

С уроков в церковно-приходской школе Прасковья помнила, что Михайло-Архангельскую церковь в Троицке закладывал князь Владимир, сын Александра II. А ещё здесь однажды во время службы склонял голову перед алтарём сын Александра III цесаревич Николай – будущий Император Николай II.

Такой совсем непростой этот наш Троицк! Хоть и маленький. Но вот уже Прасковья, подхватив Мишуху на руки, обогнула очередную сгоревшую лавку и добежала до цели. Не на самой центральной площади, но и не так далеко от неё, в спрятанном за двухэтажным особняком пристрое, была мастерская её мужа Павла Усачёва и его брата Семёна.

Над дверью мастерской ещё от их отца оставалась надпись:

Паша и Сёма – они близняшние. Их мама всегда шутила, что один из них появился на свет в полдень с первым ударом на колокольне Михайловского храма, а второй подал голос миру со звоном последним. Кто старше на несколько секунд, а кто младше, кого из них через день после рождения крестили Павлом, а кого Симеоном, – одному Богу известно, родители их, крохотных, отличать попервоначалу не могли, хоть и пытались. А соседи и теперь братьев путают, хоть те уже и взрослые.

Парней не забрили на германскую войну. В четырнадцатом году парней семнадцати лет от роду из казачьего Троицка на войну ещё не призывали. В мужья идти – это возраст подходящий (пример Павла), а для армии они считались ещё не подросшими. И в следующие два года тоже пронесло. Будучи по сословию мещанами, Усачёвы вообще-то подлежали солдатству, но это правило больше относилось к горожанам низшего разряда с подушным окладом, а ремесленников, раз они со своим делом, чуть ли не приравнивали к купечеству и на войну не забирали.

Павел и Семён не бросались в глаза – невысокие, худые, не басовитые. Оба носили усы.

Отличались близнецы только профессиями, да и то условно. Один шил меховые шапки, папахи и картузы; это Павел – он скорняк. А Семён тачал сапоги, ботинки и модные туфли, понятно, коли башмачник. При этом рукастые братья легко подменяли друг друга, мастерская одна на двоих, она досталась парням от отца – башмачника и меховщика. С войной заказов поуменьшилось, а с приходом большевиков почти не стало, мало кто из жителей Троицка теперь думал о шапках, а тем более о шляпках, дай Бог голову сносить.

Но на днях, о, удача, из ближней станицы в мастерскую к Усачёвым знакомые казаки привезли с десяток пар сапог – дырявых, протёртых или лишившихся подошв. Пообещали за ремонт не деньги, которые ничего не стоили, а сколько-то жиров и десять фунтов крупы. Полведра, не густо, несколько раз по дну кастрюли кашу размазать, но всё равно спасенье. Так что братья в четыре руки накинулись на работу.

И вот Прасковья ворвалась в мастерскую, пропахшую кожей и гуталином, посадила на стул сына-паиньку Мишу, чмокнула в щёку мужа, заперла дверь на щеколду, окинула взглядом этих удивлённых близнецов:

– Полюбуйтесь, что я сейчас забрала на почте, – она достала из сумочки конверт из толстой бумаги. – Да, отгадали, письмо из Китая. От тёти Насти, из Харбина.

Дратва, шило и юфть улетают на стол. От самой тёти Насти в конверте только дежурная записочка. А главное в нём – это плотный солидный бланк с печатями, почти весь текст на русском, скромная подпись самой тёти Насти, пара солидных размашистых росчерков пером и несколько строчек иероглифами. Восторг – в глазах Павла, понимание на лице Семёна. Да, кажется, для семьи Павла Усачёва всё сложилось. Павел даже закашлялся от волнения. Или от простуды.

Мишуха сидел на высоком стульчике, болтал ногами и ничего не понимал. Мама с папой забыли про него, взялись за руки, смеялись и прыгали, как дети. Папин брат Семён накинул курточку и вылетел из мастерской, чтобы минут через пятнадцать прибежать с их родной сестрой, которую, как и маму, по случайному совпадению тоже звали Прасковьей, тётей Паней.

Теперь эти четыре взрослых человека прыгали по комнате, сотрясая столики и оконные рамы. Останавливались, склонялись над тумбой, где лежала красивая бумага, и снова веселились.

Что же это у них за родственница, живущая за границей? Тётя Настя, она же Анастасия Константиновна Панфилова, а в девичестве Толстикова, доводилась родной сестрой Лаврентию Толстикову – отцу Прасковьи, Марии, Ольги и Татьяны.

Дальше – скупые строки анкеты, которую тётя Анастасия Панфилова заполнила намного позже, в тридцать пятом, для Бюро по делам российских эмигрантов в Маньчжурии. Года рождения 1878-го, Троицк, православная, русская, неграмотна (но заполняет сама). Имеет в собственности, цитата: «… маленький домик в городе Харбине, Зелёный Базар, 8-я улица, дом 27». Домовладелица. На вопрос, «когда и откуда прибыла в Маньчжурию», отвечает: «В 1917 году из Троицка Оренбургской губернии».

Как всё случилось с этим переездом? Муж Анастасии вернулся с германской войны в 1916-м. Серьёзное ранение, уже не боец, списали как инвалида. А у него, у Панфилова, была серьёзная гражданская профессия – телеграфист. И когда под конец шестнадцатого года от бывших сослуживцев он узнал о наборе на КВЖД и предложил свою кандидатуру, то его приняли. В январе 1917-го, ещё до отречения царя, Панфиловы приехали в Харбин, оставаясь гражданами Российской Империи.

Вот тут не обойтись без отдельной главы про КВЖД. Чтобы узнать, куда же убегали от невзгод и непонятностей Усачёвы, Толстиковы и иже с ними. Десятки тысяч. Сотни тысяч.