Помимо некрофага Гражданской войны, боевой машины победного 43-го, стреноженной на постаменте, помимо лозунгов, плакатов, наглядной агитации эпохи развитого социализма, помимо заводов и новостроек, в К… были и достопримечательности. Одной из главных был кинотеатр «Рассвет», расположенный в конце улицы Ленина. Это был кинотеатр как кинотеатр, с билетами и с дополнительными программами, с заурядным репертуаром, не считая того, что располагался в помещении бывшего кафедрального собора. Последний был возведён в середине ХIХ века в честь погибших при обороне Севастополя. Собор был огромен, даже сейчас оставаясь самым большим зданием в городе. Золочёный купол с него сняли ещё в 20-е, сначала хотели вообще снести, но потом одумались и превратили поповскую лавочку в храм важнейшего из искусств.

Имелось в черте города и старое кладбище, называемое «Купеческим». Там при царях хоронили только уважаемых людей, возводя им массивные гранитные памятники и чугунные ограды. Надписи с ятями и твёрдыми знаками до сих пор читались легко, пробуждая лёгкую иронию и смутное любопытство. В то, что под ногами лежат именно наши предки, верилось плохо.

Наверное, о многом могли бы рассказать и участки старой крепостной стены, некогда окружавшей центр города и кое-где сохранившейся, и бывшие особняки почётных граждан, почивающих в мире на Купеческом кладбище. Эти двух- и трёх этажные дома капитальной постройки с фигурными фасадами встречались по городу в больших количествах. Все они были заняты под какие-нибудь мелкие конторы и набиты служащими, являясь оплотом бюрократии, которую постоянно критиковали в «Крокодиле» и в «Фитиле», но уважали и не трогали.

Ещё одна достопримечательность имелась не в самом К…, а в окрестностях. Подростки и некоторые граждане постарше находили удовольствие в том, чтобы отъехать подальше и начать рыться в земле. Там можно было найти порядком заржавевшие патроны, мины, снаряды – то, что осталось от отгремевшей войны. Находили детали ручного стрелкового оружия, а то и само оружие- пистолеты, винтовки без прикладов, автоматы. Всего этого было в изобилии, схватка за К… велась не на жизнь, а на смерть. И ни наши, ни немцы не жалели материальных ресурсов. Не жалели и людских, ибо в особом изобилии откапывались человеческие кости, черепа, и даже целые скелеты.

В какой-то мере К… являлся и научным центром. Из высших учебных заведений в нём имелись обязательные для каждого областного города Пединститут и Политех. Это были ничем не примечательные вузики, ежегодно выпускающие стандартное количество учителей и ИТРов. Самым престижным в К… считался Мединститут. Он был открыт в 50-е годы, и одним фактом своего существования сразу повысил статус всего города. Окрестные области своего мединститута не имели, поэтому поступать и лечиться все ехали в К…

Поступить становилось всё труднее. Конкурс с каждым годом повышался и повышался, но количество абитуриентов не уменьшалось. Это было странно, ибо все знали, насколько тяжела учёба, трудна работа и мала зарплата. Более того, все мало-мальски приличные места в городских больницах были заняты, и выпускникам предстояло распределяться в районы. Ежегодные выпуски 200-300 молодых специалистов делали распределение всё более трудным, поскольку и в районах, особенно близлежащих, вакансии постепенно заполнялись. Оставались районы совсем отдалённые. Там был уже как бы не СССР, не РСФСР, и уж совсем не Европа. Там начиналась, как говаривал герой Достоевского, «страна Макара и его телят». Любой выпускник мединститута испытывал перед отдалёнными районами чисто животный страх, как перед любыми местами, даже не столь отдалёнными. Из-за отсутствия элементарных удобств и снабжения в них не то, чтобы заниматься медициной, а жить было невозможно.

XXII

««Свобода слова…» По разному понимают её в Советском Союзе и в Соединённых Штатах. Те в Америке, кто сегодня бредит идеей краха системы социализма, хотят такой «свободы слова» в СССР, которая сводилась бы к охаиванию всего советского, способствовала бы разрушению государственных и социальных устоев».

_{(Советская печать, октябрь 1986 года)}

Утро среды выдалось совсем тоскливым. Осень наступила уже не на шутку. Было пасмурно, лил упорный ледяной дождь, причём как-то косо, так, что капли то и дело норовили соскользнуть за ворот, в рукава, в глаза. Последний лист с деревьев облетел, намок под дождём и втоптался в землю. Стены домов набухли за ночь от влаги. Городские голуби сидели под крышами нахохлившись и старались не высовывать клювы, куда-то попрятались все бездомные собаки и кошки. Дождевой червь, обычно радостно реагирующий на осадки массовым выползанием на поверхность, тоже не показался этот раз.

В такое ненастье просыпаться, выбираться из-под одеяла, умываться и покидать помещение смертельно не хочется. Но долг перед страной и всем прогрессивным человечеством – сильнее. Надя Берестова очень любила поспать. Если предоставлялась возможность, она спала не меньше 12 часов, просыпаясь только к обеду. Утром снятся такие замечательные сны! Тем более, что вчера вернулась она домой очень поздно, в двенадцатом часу, а легла ещё позже.

Домашние знали об этом и оберегали её сон как только могли, ходя на цыпочках и разговаривая шёпотом, пока Надя не встанет. Но соней или лентяйкой она себя не считала, никогда не злоупотребляла этой своей способностью, и, как бы ни были сладки объятия Морфея, она легко выбиралась из них, если нужно.

Так и сегодня. Будильник зазвенел в полседьмого, через две минуты будущий доктор-гинеколог уже принимала энергичный контрастный душик, через десять – торопливо завтракала (бабушка вставала вместе с нею, кипятила чай и жарила картошечку c яйцом, так что тратить время на готовку не нужно было), через двадцать – одевала плащ и шапочку перед большим зеркалом в прихожей, а через двадцать семь, то есть  в  06.57 (как показывали её наручные часы марки «Электроника 55») Надя стояла уже на трамвайной остановке.

Остановка была конечная, так что можно было без помех войти в пустой вагон и занять место у окошка. Ехать предстояло почти через весь К…. На окраинах трамвай ещё успевал разогнаться от остановки к остановке, а через центр тащился медленно, останавливаясь перед бесчисленными светофорами и то и дело пропуская лихих перебежчиков всех возрастов, плюющих на все правила и лезущих под колёса очертя голову.

Народу в трамвай от остановки к остановке набивалось всё больше. Половина была работники КМЗ, большого механического завода, производившего комбайны и, как говорили всё громче, ракетные комплексы; другая половина была медицинские студенты, едущие на свои клинические базы. Особенно много медиков садилось у Танка, где была ближайшая к общежитию остановка.

Булгаков и Агеев еле втиснулись в задний вагон трамвая. Утром можно было смело ехать зайцами – никакому контролёру не под силу было протискиваться через плотно утрамбованную людскую массу. Если что, то можно было валить всё на эту давку, в которой невозможно ни в карман за мелочью залезть, ни руку за билетом протянуть.

Одногруппникам удалось затолкаться в самый угол и продолжить начатый разговор. Он был о вчерашнем «шмоне». Ваня и его непосредственные соседи оказались в числе тех, кого вчера «отловили». Как уже говорилось, вся их серьёзная компания старшекурсников вела себя тихо, в основном проводя время за преферансом, сигаретами, водкой в стабильно-умеренных количествах, песнями Розенбаума, гитарой и женским обществом. Последние, две или три свои же медички, жили здесь же в общежитии и дружили с этими ребятами с первых курсов.

– Они вчера заходят толпой и спрашивают: «Почему в карты играете»? – повествовал Агеев своим монотонным, начисто лишённым интонаций голосом. – Мы им – «а что, нельзя»? Они – нет, вы что, азартные игры в общественном месте запрещены. Мы им – вообще-то мы у себя дома, а вы вошли, даже не постучались. Они – имеем право, мы комсомольский патруль, с нами участковый и председатель студсовета, а общежитие находится в ведении АХЧ института и ничьим домом не является…

Дальше Агеев поведал, как проверяющие заставили девчонок покинуть комнату и перешли к проверке паспортов. Кто-то обнаружил за шкафом несколько пустых водочных бутылок.

– А, распиваете, значит, всё с вами ясно. Вася Иванов им – нет, это мы на улице собираем, чтоб потом сдать, деньги нужны. Те нам – а ну, дыхните. Да пожалуйста. Хорошо, мы ещё не начинали, за водкой Толик как раз перед этим пошёл. А Мюллер нам, такой – нет, вы все пьяны! Мы – почему? А Жорик, такой, нам – запах алкоголя изо рта! Мы – нет у нас никакого запаха. Если так, то давайте на экспертизу, мало ли, что вам покажется. Вы вот сами с запахом! Шумели, шумели, всё равно всех переписали…

– Надо было дверь не открывать, будто вас дома нет, – посоветовал Антон. – Взламывать не имеют права!

– А толку-то, – уныло произнёс Агеев. – Соседи вон, Костик и Митяй, так и сделали. У них как раз баба была посторонняя. Сидели тихо и не открывали Так они что сделали – двери им опечатали. Теперь не выйдешь. А если дверь тебе опечатали, то открывать можно только с комендантом или с председателем студсовета. Так утром Митяй с Костиком по пожарной лестнице в окно вылезли вместе с бабой… А ночью ссали в банку по очереди…

– Чёрт знает что делается, – скривился Булгаков. – Комсомольский произвол. Жаловаться надо…

– Кому? Валить надо с этой общаги, пока не поздно. Пока её в казарму не превратили. Жениться, что ли? Достало всё это, хочется покоя и тишины, – вздохнул Ваня. – Первый курс ещё ладно, но когда до диплома всего ничего, ещё влипнуть не хватало… Ты-то как, не попался «Комсомольскому прожектору»?

Антон ответил отрицательно. Рассказывать о стычке с Чугуновым не хотелось, вспоминать о вчерашнем приключении с Наташей тем более. Да и что тут такого, особенного – из таких эпизодов в основном и состояла жизнь.

Дальше ехали в полном молчании. У Десятой больницы была конечная, и оба вагона довольно дружно саморазгрузились. Тут были уже одни медики. Многие оглядывались в поисках своих, узнавали друг друга, улыбались, соединялись по нескольку человек, на ходу делясь новостями, заряжаясь друг от друга оптимизмом и весёлостью.

Надя в общей массе выдавилась из трамвая, огляделась вокруг и увидела Галку Винниченко, та ехала в хвосте вагона. Подруги радостно улыбнулись, посетовали на давку, поправили причёски, подкрасили губки и пошли по широкой аллее к больничному корпусу. Галя спросила, предварительно оглянувшись по сторонам хорошенько, чем закончилась вчера её история с Говоровым. Надя вздохнула и многозначительно взглянула на подружку.

– Жалко его стало, – с неохотой призналась она. – Я, конечно, не вчера родилась, и на такие крючки меня не поймаешь, но…

– Так вы чё делали-то? – сгорая от любопытства спросила Галя. Они с Валькой Кравцовой вчера успели втиснуться в трамвай и уехать, оставив Надю на остановке со столь навязчивым молодым человеком.

– Пошли в кино, – пожала Надя плечами. – «Письма мёртвого человека». Ушли с середины, поехали к нему на дачу. Потрахались. Он меня домой проводил. Вот, всё, ничего не забыла.

– И что теперь? Ведь он же…

– Женится, женится, – закивала головой Надя. – Я твёрдо дала ему понять, что у нас это было в последний раз, и чтобы он теперь от меня подальше держался, если не хочет, чтоб его невеста об этом узнала.

– А зачем тогда с ним ехать-то было? Если знаешь, что ничего больше не будет. С бесперспективным таким…

Галя была несколько наивнее и, как она считала, «порядочнее» подруги. С одной стороны она завидовала Надиной свободе распоряжаться собой и не терять зря времени, если рядом есть тот, кто нравится. С другой стороны, она осуждала Берестову за легкомысленность, за то, что ей не хватает самоуважения. Какое чувство было сильнее из этих двух, она не знала, но смутно чувствовала, что, как только поймёт, дружба с Берестовой сразу прекратится.

– Да так… Над благоразумием верх взяла романтическая сторона моей натуры, – ответила Надя какой-то цитатой из какой-то классики. –  Вот и устроила ему небольшой мальчишник. Ты-то как, подруга? Что твой-то, встречаетесь?

Галя последний год сильно увлеклась Виктором Козловым, студентом Политехнического института, кандидатом в мастера спорта по фехтованию. Они встречались почти каждый день, были вхожи друг к другу в дом, нравились родителям. В следующем году молодые люди заканчивали учёбу в своих институтах и получали дипломы, потом предстояло распределение и трудоустройство. Обстоятельства складывались так, что нужно было на что-то решаться именно сейчас.

– Молчит пока, – отозвалась Галя и посмотрела в сторону. То, о чём пока молчал её парень, видимо, было очень важным.

– Что-то Витюша твой, я смотрю, настроился в молчанку играть всерьёз и надолго, – проницательно заметила Надя. – Сама с ним поговори.

– Я? Первая? Ты чего, Надь. С каких это пор девушка первая…

– Ой, Винниченко, ты давно такая принципиальная? А кто за Климом по всему институту бегал? Записочки кто писал?

– Надь, ну ты тоже сравниваешь… Кто Клим, а кто Витя? И не бегала я за ним…

– Не вижу особой разницы. Надо уже подводить коня к водопою.

– Почему «уже»?

– Скоро распределение, времени всё меньше остаётся. Сама смотри- тебя, конечно, в городе оставят, минимум в консультации, а может, и в отделении у Сумароковой…

– С чего ты взяла?

–У тебя же тётушка в ЦУМе. Уж кого-кого, а гинекологов она тут всех знает. Не так?

– Ну, не до такой прям степени.

– Ну, неважно. В любом случае, ты в городе останешься. Приткнут тебя куда-нибудь на первых порах. А его как раз и распределят куда-нибудь на БАМ или на любую комсомольскую стройку в районах Крайнего Севера. У Козлика ж родители простые советские, живут на зарплату и очень этим гордятся, блата нет. С ним же не поедешь?

– Может, и не распределят ещё. Он спортсмен…

Надя вздохнула покровительственно.

– Винниченко, ты газеты читаешь? Хотя бы на политинформации ходишь? Ты вообще слышала, куда наших хотят отправлять в этом году? В Узбекистан!

– Да ну.

– Баранки гну. Так что думай сама быстрее, на него надежда плоха. Скажи ему, что залетела…

Тут подружки поднялись по лестнице в обширного вестибюль больницы и прекратили рискованный разговор.

Иконописный рабочий на плакате всё с таким же искренне-комсомольским выражением лица всё так же мечтал об оправдании доверия XXVII съезда.

XXIII

«Со времени апрельского Пленума ЦК КПСС, когда на партийных собраниях разговоры стали посерьёзнее, попринципиальнее, когда все чаще тот или иной коммунист встаёт и спрашивает- «почему?»– работники обкома с этих пор и перестали ходить к нам на партийные собрания»

_{(Из советской печати, октябрь 1986 года)}

В 8.30, как уже говорилось, по всем четырём хирургическим отделениям клиники проходили свои пятиминутки, когда отчитывались ночные сёстры и дежурные врачи. Решив наскоро внутриотделенческие проблемы, хирурги к 9.00 собирались в конференц-зале для проведения общеврачебной кафедральной конференции. Антон Булгаков не стал подниматься во 2-ю хирургию, а сразу пошёл в зал. Он принципиально решил первым занять вчерашнее место. Своему утреннему туалету он тоже уделил больше внимания, чем обычно, тщательно побрился и даже опрыскался одеколоном «One man show».

Одеколон был импортный, страшно дефицитный, дорогой – этот флакон родители привезли из Москвы больше года назад, где купили его у спекулянта за 10 рублей. Пах одеколон здорово, не идя ни в какое сравнение ни с «Шипром», ни с «Тройным», ни с «Горной лавандой». Антон тщательно экономил его и пользовался чрезвычайно редко.

«Крупскую» со своей коротконогой подружкой (нужно сказать, что Галя Винниченко была несколько неуклюже сложена и сильно проигрывала Наде, у которой не было проблем со своей внешностью. Впрочем, одевалась первая намного лучше) он заметил ещё в трамвае, потом те вышли, встретились, начали охать, ахать, и остались далеко позади их с Агеевым, так что он уверенно опережал гинекологов. Вскоре те показались в дверях, осторожно пробрались по тесному ряду и сели.

 Булгакову был подарен надменный и недоуменный взгляд, не более.

«Что же это со мной? – подумал Антон. – И куда меня ведёт подсознание? Чего это я сел сюда, вдали от группы? Вчера мест не было, а сегодня?»

Он боковым зрением оглядел сероглазую студенточку, сидевшую слева. Берестова была не из тех девушек, которые сражают воображение сразу. Ничего такого рокового или трагически-магического, ничего таинственного и особо загадочного в ней не было. Это была вполне обыкновенная советская девушка – весёлая, жизнерадостная, компанейская. Ей очень шло быть студенткой мединститута и носить белый халат с белой шапочкой, из-под которой слегка выбивалась каштановая чёлка. На коллективных снимках группы и курса она ничем не выделялась из массы других медичек. Берестова не чуралась компанейских застолий, курила, смеялась анекдотам «про поручика Ржевского», употребляла нецензурные слова, никогда не была активисткой и в комсомоле состояла так сказать, для статистики. Училась она сильно, но и отличницей никогда не была, и выше твёрдой «хорошистки» не поднималась.

Всё это Антон знал, со всем был согласен, и ничего хорошего, кроме плохого, к портрету однокурсницы прибавить не мог.

«На что я рассчитываю? – спросил он себя. – Аутоспермотоксикоз замучил? Так, вроде, вчера разгрузился…»

Нужно было хоть поздороваться, хоть что-то сказать – в конце концов, у них нет никакой причины быть врагами – но решиться на то, чтобы издать хоть звук в адрес беззаботно смеющейся соседки Булгаков ни за что не смог бы. Он вздохнул и решил больше никогда сюда не садиться.