3

«Добрым словом и пистолетом можно добиться много большего, чем просто добрым словом».

Альберто Капоне

С чего все началось? Почему-то принято считать, что у всего существует своя отправная точка. Лао Цзы вон сказал, что путешествие длиной в тысячу ли начинается с маленького шага. Для путешествия, может, и правильно. Но путешествие начинается ведь не столько с этого, сколько с намерения отправиться в путешествие, с причин по которым этот самый первый шаг был сделан. И не всегда путешествие доходит до конца, правда? Я не верю в однозначность первотолчка. Для всякого действия существует несколько причин. Но как событие…

Для меня все началось с того жирного урода. Сколько мне было? Лет восемь? Ему, по-моему, четырнадцать. Забавно – никак не могу вспомнить его имя. По логике психиатрии, я должен был запомнить его как имя мамы, которой я никогда не знал. Да и кому какая разница как его там звали? Жирный урод и все тут. Жирный урод был жирный и уродливый. От него воняло. Толстую физиономию густо усыпали прыщи. Задница в обхвате превышала все возможные представления об анатомическом балансе и элементарном чувстве равновесия. Он носил американские клубные куртки и безразмерные джинсы. Постоянно что-то жрал и мне вечно казалось, что у него изо рта летят крошки или брызги. Урод, короче. Его явно мало кто любил, да и он, наверное, никого особенно не любил. Но меня за что-то возненавидел. Не знаю за что. Разве жирным четырнадцатилетним уродам нужна причина? Может, за мою смазливую физиономию. Хотя, вряд ли. А может, я сказал что-нибудь не то (я ж за языком не следил и не слежу) – сказал, а потом позабыл, как и всякий нормальный ребенок. А он запомнил.

Короче, он меня не любил и постоянно по мере сил старался осложнить мне жизнь. Толкнуть на лестнице, ткнуть физиономией в стену, подставить ногу на бегу, попытаться при всех сдернуть штаны. Нормальные подростковые развлечения. Со временем он очень сильно стал для меня выделяться из толпы. От него воняло, он был отвратный и он меня доставал. Но мне было восемь – он был раза в два выше ростом и раза в четыре тяжелее. Что я мог сделать? Нет, я не то чтобы терпел все его выходки, я пытался отвечать, огрызался… за что, разумеется, получал еще больше. Правда, каким-то невнятным пониманием до меня доходило, что причинить мне настоящий вред он не может – просто потому что, во-первых, сам еще ребенок, а во-вторых, потому что трус. Но, как говорится, для любого труса может наступить его день. Что бы это ни означало.

В школе был отгороженный задний двор – туда выходили двери подсобок и пожарный выход. Малолетки туда, в общем-то, не ходили, нам было незачем, а старшеклассники бегали тайком курить, устраивали ночные посиделки со спиртным и все такое прочее. Стандартная подростковая среда обитания.

Как я оказался на этом заднем дворе в тот день? Кажется, мы просто бегали с пацанами и я увлекся. Старшеклассники нас постоянно оттуда гоняли – вряд ли опасались, что мы настучим на то что они курят, просто ограждали свою среду обитания. Но я вот увлекся. При этом, как и всякий нормальный восьмилетний пацан бежал я в одну сторону, а смотрел совершенно в другую. Синдром блондинки за рулем. И совершенно ничего плохого не замышляя, даже не осознавая где нахожусь, с разбегу, со всего маху влетел в мягкое, вонючее, обтянутое клубной тканью и отвратительно крякнувшее.

Он попятился, не смог удержать равновесие и плюхнулся задницей на асфальт. Все, кто был во дворе, разумеется, заржали. Даже я, сообразив что произошло, заржал – очень уж комично он смотрелся сидящим на асфальте, беспомощно растопырив жирные ляжки между которыми свисало брюхо. Мультяшка.

Сейчас, конечно, я могу понять, что ему, в силу его комплекции и внешности и так приходилось несладко, над ним и так постоянно смеялись и издевались ровесники, девчонки терпеть не могли, а родители, наверное, пытались убедить в каком-нибудь лживом идиотизме про широкую кость и про то, что все еще похудеет, или что вообще ничего во всем этом страшного нет. Наверное, ему можно было бы и посочувствовать. Но сочувствие – не мой конек. Да и какое сочувствие может быть у восьмилетнего пацана по отношению к издевающемуся над ним здоровенного оболтуса?

В общем, я на него налетел, он рухнул, все заржали. Но потом я посмотрел на него и перестал ржать. Увидел в его глазах… Наверное, тогда я впервые понял как это выглядит. Ненависть, боль и отчаяние. Он сейчас видел не меня – с такой ненавистью, болью и отчаянием он глядел на самого себя, на свою мерзость и несуразность, на все… Видимо, даже у самой последней падлы все-таки есть ранимая душа и каждая падла хочет, чтобы ее любили. Хоть чуть-чуть. Правда, непонятно за что. Все это я прочел в его взгляде. Так что смотрел он, все-таки, на меня. На глазах были слезы, в глазах – совершенно безумная ярость.

Поднимался он с трудом и это тоже выглядело смешно, но для меня еще, почему-то, и печально. Я тогда еще не знал и слова-то такого – эволюция, – но мне вдруг подумалось, что если бы он умер во младенчестве или вообще не рождался, всем было бы легче. Особенно ему самому. Но, в итоге, он поднялся, заорал что-то невразумительное срывающимся фальцетом и бросился на меня.

Первым ударом меня отбросило метра на два. Я должен был бы потерять сознание. Но не потерял. С трудом поднялся на ноги. Меня пошатывало. Но бунтарский дух взял верх над здравым смыслом. Я поднял руку и показал ему средний палец. Старшеклассники, бросившиеся, было, нас разнимать, снова заржали. Позже я осмыслил этот момент и понял, что, оказывается, даже получив по морде можно выйти из драки победителем. Хотя, все-таки иногда выйти нельзя. Потому что трупы, в итоге, не ходят.

Потом, правда, я повернулся к нему спиной, а это уже было ошибкой. Но не судите строго, мне было всего восемь лет – откуда мне было знать, что нельзя поворачиваться спиной к дурному зверю? Я не видел как он бросился ко мне, но слышал гневный вопль кого-то из старшеклассников, требовавший от толстого упыря оставить меня в покое. Но упырь, разумеется, уже ничего не слышал и не соображал. Я едва успел обернуться, чтобы увидеть как он хватает меня за плечи и швыряет о стену. Разумеется, он совершенно не умел драться – иначе я бы не встал уже после первого удара. А тут я даже не упал, только приложился к стене лопатками и затылком. Несильно. Тогда он схватил меня и принялся душить. Неуклюже, нелепо, но действенно. С визгом, с дикой яростью в глазах, с соплей, торчащей из ноздри. Бедный урод. Теперь я бы его пожалел. Но тогда не было возможности – я задыхался.

Насилие. Природа состоит из насилия. Благодаря насилию работает эволюция. Слабейшие идут на корм сильнейшим, освобождают им жизненное пространство, сваливая к чертовой матери в разряд питательной среды. Следуя этой логике, страх перед насилием нашей цивилизации говорит о том, что каким-то диким способом, вопреки эволюции, слабейшие в человеческом виде победили сильнейших. Люди интересные существа – лажанули самого Бога. Но я, как выяснилось, не был слабаком.

Сквозь мутную пелену перед глазами я видел бегущих к нам старшеклассников, и почему-то для меня стало очень важным успеть что-то сделать до того как они меня спасут. И я сделал. Не знаю откуда силы взялись. Прижался всем телом к стене, нашел опору и со всей силой которая была засветил ему ногой в пах. Пах у него был высоко, удар вышел сильный. Он заорал, отпустил меня и снова свалился. На этот раз на бок, обхватив руками отбитое. Старшеклассники аж остановились от неожиданности. И зря.

Дверь в подсобку почти всегда была открыта. Ее запирали только на ночь, а днем, чтобы не возиться с ключами, распахивали настежь и подпирали, чтобы не закрывалась, какой-то ржавой железякой. И, пока старшеклассники там обмирали от удивления, я спокойно, не спеша, извлек эту железяку, так же не спеша приблизился к поверженному врагу и прицелившись, отчетливо, опустил железку ему на череп.

Раздался жуткий хруст, Кровь брызнула из носа, изо рта, даже из ушей и глаз, по-моему. Он перестал извиваться и скулить и затих. Тут уж старшеклассники снялись с ручника, подбежали и принялись оттаскивать меня от бездыханного тела. Но я больше и не собирался его бить. Я спокойно вывернулся от чьего-то странно неуверенного захвата – кажется, я напугал всех кто был во дворе и они теперь явно не знали как на меня реагировать – отбросил мое ржавое оружие возмездия, и спокойно пошел со двора прочь. Сразу в школу и к кабинету директора.

Если кто-нибудь меня спросит что я тогда почувствовал, я скажу, что он идиот. Ну что можно почувствовать в такой ситуации – когда тот, кто тебя доставал, кто тебя постоянно унижал, кого ты ненавидел оказывается повержен твоей рукой? Красиво – повержен твоей рукой. И ногой. И это при том, что он явно намного сильнее тебя и ты его боялся, наверное.

Ни черта я не почувствовал, короче говоря.

Какие были последствия? Подсобку с этого момента держали закрытой и школьников стали методично гонять со двора. Странно, что это было первым последствием моего поступка, которое я отметил.

Что еще? Насколько я знаю, он выжил. У него оказалась трещина в черепе, сломан нос, выбито несколько зубов, пришлось накладывать несколько швов. Ну и сотрясение, само собой. И как я ухитрился такого натворить?

Что было со мной? Знаете, в таких ситуациях (а я думаю, такое все-таки в каком бы то ни было виде где-то еще да случается, и вряд ли я настолько уникален), как мне кажется, происходит следующее. Сбегается толпа взрослых и ответственных. Сперва они шокированы случившимся. Потом начинают тревожиться за свои ответственные задницы. А потом начинают допросы. Именно допросы. Они сажают тебя в кабинете директора на отдельно стоящий стул и на этот раз, помимо психолога, для разнообразия присутствует еще целая толпа всяческих соучастников педагогического процесса – сам директор, преподаватели, специально по такому случаю вызванный представитель приюта. Набор и функциональные возможности этих лиц зависят от многих обстоятельств. И они начинают допрос, задавая совершенно идиотские вопросы. Нет, ну в самом деле, какой нормальный восьмилетний ребенок способен ответить зачем он сделал то, что сделал я? Откуда я знаю? Это было несколько часов назад, я помню что сделал, помню как, но зачем… Пожимание плечами – универсальная детская блокировка тупости взрослых. Разве я был способен не то что воспроизвести, а хотя бы запомнить и опознать свои эмоции? И взрослые начинают подсказывать тебе ответы наводящими вопросами. Они сами этого не осознают, но они пытаются спроецировать свое взрослое мышление и при помощи этого объяснить мои детские мотивы. Он меня обидел? Вы что, идиоты? Нет, он меня порадовал, когда месяцами надо мной измывался, а в итоге надавал по морде и принялся душить. Он меня разозлил? Еще лучше. Все в таком духе. И, наконец, главное – хотел ли я его убить? Вот это уже интересно. Если бы они не спросили, я бы задумался об этом намного позже. Или, как знать, может, не задумался бы вовсе. Если честно, в тот момент, когда я бил его по яйцам, я не хотел ничего, кроме как освободиться. Но потом, когда подхватил железяку… Не знаю. Честно – до сих пор не знаю ответа на этот вопрос. Наверное, я просто совсем иначе отношусь к вопросам жизни и смерти, чем большинство людей, не почитая их как нечто исключительное и священное. Как мне представляется, теория о святости любой человеческой жизни содержит в себе изрядную долю трусости цивилизованного человека.

Нет, ну правда же. Людей убивать нельзя, само собой. Животных можно – даже ради развлечения, – а человека – ни-ни. Но зачем тогда люди убивают друг друга? Это плохо, это нарушения закона и морали. Ясно. Но какую мораль нарушают солдаты на войне? А, да, забыл – они сражаются за родину, за свободу, за идеалы. То есть, если ты придумал достаточно моральное оправдание аморальному поступку… Хотя, может, моя логика все-таки логика не совсем здорового психически человека.

В общем, те разбирательства, которые устроили мне после моего поступка, включая приезд полиции и страшные угрозы всеми казнями египетскими, возымели достаточно интересный эффект. А именно – я понял своими совсем еще куриными детскими мозгами, что можно манипулировать взрослыми как хочешь, если достаточно их напугать. Во всяком случае, до определенного момента.

Это было странное времяпрепровождение в кабинете директора. Они боялись последствий моего поступка – я нет. Они ужасались тому, что я сделал – я даже не знал что такое ужасаться. Взрослые такие идиоты. И главное – я каким-то своим уже тогда начавшим формироваться звериным чутьем вдруг понял, что они совершенно не знают как теперь со мной быть и как ко мне относиться. Ведь дети не могут творить зло – они ж, блин, все по определению ангелы. И тут такое… О ужас-ужас!

Короче говоря, меня пугали, а я не боялся. Но, поскольку слегка все-таки ошалел от произошедшего (ну а чего вы хотите, мне было всего восемь), то, очевидно, выглядел достаточно напуганным, чтобы они смогли-таки убедить себя в том, что им удалось меня напугать.

Потом, разумеется, были визиты к психологу. И к психологу. И к психологу. И психолог, очевидно, был очень недоволен нашими беседами, потому что лицо его всегда было либо мрачным, либо непроницаемым.

Он спрашивал меня хочу ли я еще кого-нибудь поколотить.

Я отвечал, что да. Иногда. И он мрачнел. Но простите, разве бывают восьмилетние пацаны (равно как и взрослые люди), которым вообще никогда не хочется кого-то поколотить? Хулигана в школе (а, да, забыл – я сам хулиган), злобного начальника, хамоватого соседа? Почему не колотят? Из вежливости или страха? Или это почти одно и то же?

Он спрашивал, раскаиваюсь ли я в своем поступке.

Я, вообще-то, совершенно не раскаивался, но дети понимают, чего от них хотят взрослые гораздо чаще, чем этим самым взрослым кажется. Поэтому я говорил… Наверное, я уже тогда проявлял некий актерский талант. Сказать просто «Да, раскаиваюсь» было бы неискренне, и даже тупой психолог из детского дома это бы понял. Поэтому я пожимал плечами, прятал взгляд – все как надо (хотя, я понятия не имел как надо) – и говорил, что не знаю раскаиваюсь или нет, но сейчас я бы, наверное, уже так не поступил.

Он спрашивал меня почему я не хочу, чтобы меня усыновили.

Нет, он что, в самом деле психолог, или диплом купил на блошином рынке? Откуда мне знать почему я не хочу? Но я отвечал (достаточно честно), что мне не нравятся приемные родители. Что мне это кажется враньем – называть их папой и мамой, – потому что они не мои папа и мама. Или я уже тогда чувствовал?.. Да нет, полная чушь.

Он спрашивал есть ли у меня друзья.

Я отвечал, что есть. Нет, ну а у кого в восемь лет нет тех, кого можно назвать друзьями, а через пару лет даже не вспомнить их имен?

Он спрашивал, спрашивал и спрашивал. А я изо всех сил старался говорить именно то, чего он, наверное, хотел услышать.

Но он явно был мной недоволен. И очевидно, что меня в тот момент начали уже совершенно отчетливо воспринимать как психа. Другой вопрос, что я был психом на грани (как и всякий восьмилетний ребенок, между прочим), так что поставить мне однозначный диагноз и сбагрить в психушку не представлялось возможным.

Так шло время, жизнь продолжалась, я вел себя, в общем-то как вполне вписывающийся в рамки хулиган, никого больше не пытался убить. И взрослые, очевидно, решили, что я повзрослел, изменился и все такое.

На самом деле, я просто научился смотреть по сторонам, анализировать и делать свои выводы. Научился говорить то, что от меня ждали услышать и, по большей части, не попадаться на своих хулиганствах. Еще немного, и я научился бы манипулировать людьми. Но произошло непредвиденное. Я влюбился. Хотя, это случилось уже позже.