Глава первая
Блудная дочь Кантона Арк

Если верить Большой Одиссеевой книге, в кантоне Новая Троя насчитывается ровно тысяча сто тридцать четыре закона. Дун Сотелейнену один из них предписывает – в несколько старомодных выражениях – «всегда держать открытыми глаза и уши, встречать каждого просителя как собственную судьбу, не отказывая в помощи и не требуя никакой платы».

Вот почему Гиркас, рассказывая мне эту историю, находился в некотором смущении: мало чести в том, чтобы прятаться от судьбы в платяном шкафу, и не в переносном смысле, а в самом что ни на есть прямом.

Именно так: когда в его конторе раздался звонок, он спрятался в шкафу. Меня всегда интересовало, зачем он держит в своём кабинете это громоздкое чудовище, и однажды, когда я был у Гиркаса в гостях, он позволил мне заглянуть внутрь.

Внутри на толстой перекладине висели пыльные брюки, пиджак в клеточку, подаренный, по словам Гиркаса, дядей (дядя этот и выхлопотал для него место Дун Сотелейнена), и выходные рубашки, пахнущие застарелым потом. Дно шкафа устилало толстое ватное одеяло, из складок которого Гиркас не без труда извлёк початую бутылку и бутерброд, предусмотрительно завёрнутый в целлофан.

Бутылку мы допили, и я, воспользовавшись гостеприимством Гиркаса, убедился, что всего пара глотков способна сделать это импровизированное убежище настолько уютным, насколько таким может быть помещение, где едва хватает места, чтобы сидеть, прижавшись коленями к подбородку.

И вот, неведомый гость жал на кнопку звонка, а Гиркас сидел в шкафу. В таких случаях он обычно затыкал уши ватой и ждал, но это, видно, был не его день: пять минут спустя, первым, что он услышал, вытащив затычки, был всё тот же гнусавый трезвон, доносящийся из прихожей. Гиркас вздохнул.

– Конкас, – хрипло позвал он, – Конкас, где ты, чёрт бы тебя побрал? Гони их!

Конкас был чистокровный конгар и занимал при Гиркасе должность секретаря. Отношения у них были сложные. Иной раз мне даже казалось, что ближе людей нет на свете – так ненавидели друг друга эти двое. Сейчас я уверен, что причина такой тесной связи была куда более прозаичной: поскольку в реестрах Новой Трои и в конгарских списках Конкас числился мёртвым, Гиркас с чистой совестью присваивал себе его жалование. Нельзя сказать, чтобы это было совсем уж несправедливо: единственное, что Конкас делал добровольно – это спал и ел.

Смирившись с тем, что его похоронили и отпели, он постепенно утратил инстинкт самосохранения и со временем сделался равнодушен даже к пожарам и ограблениям. А уж если Дун Сотелейнену, как теперь, всего-навсего угрожали посетители, Конкас готов был ругаться до хрипоты – лишь бы не двигаться с места.

– Да чтоб тебя! – проворчал Гиркас, не дождавшись ответа. Опять он зависит от Конкаса: всякий раз, когда тому неохота работать, приходится вылезать из шкафа и впускать в уютную контору суетливый раздражающий мир.

Гиркас вздохнул и, нашарив под столом домашние тапочки, поплёлся в прихожую, к зеркалу. Если уж открывать, то надо проверить, прилично ли он выглядит. В прошлый раз, не побрившись, он здорово напугал соседку, пришедшую одолжить карандаш. Кажется, она приняла его за конгара-насильника, даром, что на неё и конгар бы не польстился.

Зеркало, покрытое сетью трещин, послушно отразило бледное лицо, обрамлённое, в дополнение к немытой шевелюре, бачками, из которых левый был длиннее правого. Общую унылость физиономии лишний раз подчёркивали несколько волосков, торчащих из мягко очерченного женского подбородка – несмотря на все старания, Гиркасу никак не удавалось отрастить порядочную бороду. Разглядывая своё лицо, всё такое же наивное и по-детски пухлое, несмотря на двадцать три прожитых года, Гиркас поймал себя на мысли, что в дверь больше не звонят.

«Ушёл», – подумал он с облегчением.

– Конкас! – Гиркас подошёл к секретарю и пнул его в бок, – Проснись, дурак. Сколько раз я тебе говорил, что когда к нам кто-нибудь ломится, ты должен мне подыграть, а не лежать кулём!

– От всех не отплюётесь, – затараторил Конкас, не открывая глаз. – Да и не боится меня никто, вот вы знакомого вашего спросите. Ходит он сюда, когда вас нет, и берёт, что хочет, сахар берёт, вино, а вы на меня кричите, будто мне оно надо – себя обкрадывать. А мне, к слову, тридцать восьмой год идёт, не молодой уже. У нас, конгаров, так положено: дожил до сорока, значит, вовсе не помрёшь. Рассказывают, бабка моя и до ста жила бы, да только волк её на седьмом десятке загрыз. На куски, значит, порвал, а в юбке запутался. Вышел мой дед на крыльцо и видит: юбка туда-сюда мечется. «Совсем ополоумела, старая», подумал да и застрелил её от греха подальше. А как посмотрел, так ахнул: «Вот с кем я под одной крышей живу. А ну-ка соберитесь передо мной, сукины дети: кто из вас, как покойница, перекидываться умеет? Дядья от страха трясутся – выгонит ведь, а в степи одному – смерть. А батя мой взял рикайди, да и развалил деда надвое, вот так», – Конкас провёл линию от шеи до пупка, – Братья, конечно, не одобрили, ну он их и выгнал на мороз, дескать, мне тут волчьи прихвостни не нужны. Так мы вдвоём и остались. Я тогда к лету блесну мастерил, показал ему, он мне и говорит: «Недурная штучка, хоть на зычницу, хоть на маракчу». Что и говорить, хорошо жили…

– Ты мне зубы не заговаривай, – прервал Гиркас, раздосадованный тем, что Конкас так легко захватил инициативу. – Какой такой знакомый? Ты о чём мелешь?

– Тощий такой, чернявый, – охотно пояснил Конкас, – Он постучит в окно – я и впущу. Что я, изверг – не впустить? Скажу только: не трожь машинку печатную, добрый человек, я за неё головой отвечаю. Разговариваем с ним: очень сердечный, все, как здоровье спрашивает.

– Какой же это мой знакомый? Я такого не знаю.

– А я, что – спрашивал, что ли? Мало ли какой – может такой, что лучше и не знать.

После непродолжительного раздумья Гиркас не нашёл способ парировать этот аргумент. Он глубоко вздохнул и сосчитал про себя до десяти.

– В любом случае, – сказал он, наконец, – ты должен знать, что делать, когда у нас посетители.

– Да знаю я, – проворчал Конкас, умудрившийся за несколько секунд вновь задремать, – Сколько раз твердили, аж голова болит…

– Ах, знаешь! – в эти слова Гиркас вложил весь доступный ему сарказм, – Вот это что-то новенькое! Ну, раз знаешь – повтори.

– Это зачем ещё?

– А затем, что я хочу слышать, помнишь ты или нет.

– Незачем вам это слушать, – проворчал Конкас. – Что привязались? Разве это дело – так человека мучить? Я немолодой человек, в конце концов. У нас, конгар, говорят…

– Да плевать мне, что у вас говорят! – возмутился Гиркас. – Я тебя по-человечески прошу, а ты?

– А я что? Вот будет следующий раз, так я мигом! – и с этими словами Конкас перевернулся на другой бок и демонстративно засопел.

Глядя на его тощую спину, Гиркас поймал себя на мысли об убийстве. Нет, правда, отчего бы его не прикончить? Никто за это не накажет, ведь официально Конкас уже мёртв. Всё лишь вернётся на круги своя, а он подыщет себе нового секретаря. Пусть он будет кем угодно: вором, пьяницей, сумасшедшим, только бы не конгаром.

На минуту в апартаментах воцарилась тишина, прерываемая только свистящим храпом Конкаса и тиканьем часов в кабинете. Эти два звука обладали поистине чудесной способностью притуплять все имеющиеся у человека чувства: даже обозлённые кредиторы Гиркаса, услышав их, теряли напор и позволяли отвести себя на кухню, напоить чаем и выторговать ещё одну отсрочку.

На Гиркаса же они, в силу привычки, действовали как лёгкое успокоительное. В конце концов, сказал он себе, всё и так кончилось хорошо: посетитель ушёл, не доставив проблем, да и Конкас в этот раз не слишком капризничал. До аванса осталось потерпеть всего три дня, уж это время пролетит быстро, а там, если посчитать, и до зарплаты недалеко.

С зарплаты Гиркас рассчитывал пополнить гардероб парой носков – в отношении одежды он придерживался того мнения, что излишества вредны, – и заказать хвалебную статью о себе в «Голосе Новой Трои». Предыдущая статья о Дун Сотелейнене явно заставила горожан думать, что Гиркас не просто жалкий и никчёмный человек, но – и это намного хуже – ещё и бездельник, бесстыдно живущий на содержании у честных налогоплательщиков. Чем ещё объяснить то, что на другой день после публикации этого жалкого пасквиля он услышал на улице следующий разговор:

– Да этот малый даже не знает, каковы его обязанности! – хрипло говорил обладатель свежего «Голоса».

– Да уж, – вторил ему собеседник, – И где таких только берут!

– Нет, ты подумай, – горячился первый, – каких делов он может натворить, если…

– Если что? – спросил второй, не дождавшись продолжения.

– Ну, если он будет делать неправильно то, что делает…

– А что он делает?

– Да это же… Ну… Слушай, а ведь чёрт его знает, – растерянно произнёс первый. – Вот сроду не понимал, чем занимается Дун Сотелейнен.

– Это что, секрет какой-то? – недоверчиво спросил второй. «Очевидно, он из другого кантона», подумал тогда Гиркас.

– Да нет, какой тут секрет! – отмахнулся первый. – Хочешь, другого спроси. Хотя, знаешь, я вот только что подумал: а ведь этого никто не знает.

– И зачем он вам тогда вообще нужен?

– Ну как – зачем? – развёл руками первый. – Жалко! Какой-никакой, а человек. Что же, погибать ему, если он ни для чего не годится?

Разговором этим Гиркас остался крепко недоволен. Сказать по правде, он и сам не знал, в чём заключаются его обязанности. За то короткое время, что он успел пробыть Дун Сотелейненом, ему пришлось столкнуться с вещами, порою так далеко отстоящими друг от друга, что составить из них цельную непротиворечивую систему у него не было возможности. Однажды он пожаловался мне, что перестал различать «хорошо» и «плохо».

– Когда сегодня ты миришь враждующие стороны, а завтра помогаешь закапывать труп, – говорил он, – тебе становится не до обобщений.

Я думаю, что в какой-то момент он догадался, что за обязанности в его положении можно выдать всё, что угодно, даже сидение в шкафу, и служба волей-неволей стала для него полем для экспериментов. Проведя несколько опытов, он установил, что звание Дун Сотелейнена не даёт ему права трогать замужних дам в присутствии мужей, получать пособие по инвалидности или проходить в кино вне очереди, так что в своём стремлении зайти как можно дальше Гиркас счёл разумным ограничиться шкафом.

Туда он направился и в этот раз, но не тут-то было.

– Прошу прощения, – раздался за его спиной женский голос, приглушенный входной дверью. – Но я ещё здесь. Вы меня слышите?

Гиркас замер, как вкопанный. Голос – глубокий, тёплый и бархатистый – заставил его нервно сглотнуть слюну.

– Вы меня слышите? – повторила посетительница спокойно, но твёрдо, словно обводя каждое слово для пущей важности. – Я знаю, что вы стоите за дверью. Здесь находится офис Дун Сотелейнена? Мне нужно увидеться с ним по очень важному делу.

Невольно Гиркас послушался, и, стараясь не наступать на Конкаса, отпер замок. Полоска дневного света легла Конкасу на лицо, отчего тот недовольно заворчал, но Гиркас вдруг резко позабыл о нерадивом помощнике. Женщина, представшая перед ним, показалась ему прекраснее всех, кого он когда-либо видел.

Воистину, красота её не была ни хищной, ни злой, как это бывает у иных красавиц, напротив, всё в ней дышало гармонией и миром. Крохотные, едва заметные морщинки в уголках рта говорили о том, что она часто улыбается, и в глазах её при виде изумлённого Гиркаса нет-нет да мелькало весёлое любопытство, которое испытывает, глядя на мир, человек разумный и добрый. Это была живая дружелюбная красота, которая пусть и уступает своей жестокой родственнице в умении разбивать сердца, зато многократно превосходит её способностью любить.

Вместе с тем, несмотря на зрелость и мудрость, было в ней что-то от маленькой девочки – та живость и открытость вещам и людям, готовность всякий раз по-новому смотреть на то, что тысячу раз пережито, перепробовано, затёрто до дыр. Была она удивительно свежа, как свеж воздух после грозы – и вот, прекрасная в своей простоте, стояла на пороге затхлой каморки, из которой Гиркас уже две недели не выносил мусор.

А что же Гиркас? Он, конечно, ошалел, но уж точно не от её величия. Вот уже полгода он не видел так близко ни одной женщины, а это, как известно, дурно сказывается на душевном здравии. Теперь же, когда женщина, да ещё и столь красивая, сама постучалась к нему в двери, он буквально был вне себя от счастья.

И вот он стоял и глазел, глазел, глазел, пока незнакомка не выдержала:

– Что с вами? – спросила она. – Я вас не напугала? У вас очень бледное лицо.

– Н-ничего, – пробормотал Гиркас и сглотнул слюну. Вырез её платья, казалось, воплощал собой Тайну. «О, Афродита Пенорождённая!», – всплыли в памяти строчки стихов, однако во рту у него пересохло, и всё, что он смог из себя выдавить, было:

– Почему вы не заходите?

– Я кое-что прочла у вас на двери, пока ждала, – сказала гостья. – Это правда, что для усиления безопасности по всему помещению вашего офиса распылены семена растения хои-хои?

– Вы про эту записку? – Гиркас поспешно выглянул за дверь и сорвал клочок бумаги. – Это ерунда. Глупости!

– Но я точно знаю, что эти семена ядовиты, – незнакомка оказалась настойчивой. – Почему вы так спокойно говорите об этом? Ведь если случится утечка, под угрозой окажется множество жизней!

– Говорю вам, это враньё, – поспешил заверить её Гиркас. – Мы с Конкасом поспорили, что записка отпугнёт посетителей. Как видите, я проиграл.

– Кто это – Конкас? – во взгляде незнакомки светилось вежливое любопытство. Глядя на её лицо, прекрасное как у греческой статуи, Гиркас подумал: «Вот бы поцеловать её прямо в губы». Любой конгар на его месте давно бы это сделал, но Гиркас был цивилизованный человек, и потому сказал лишь:

– Конкас – ну, это Конкас.

– Я понимаю, – кивнула незнакомка. – Это он храпит сзади вас, в прихожей?

Действительно, Конкас храпел, и храпел громко. Начинался звук с тоненького, нежного свиста, затем набирал силу и завершался мощным рыкающим аккордом, от которого усы Конкаса поднимались, словно от сильного ветра.

– Какие ужасные звуки, – сказала гостья. – Вы, должно быть, совершенно не заботитесь о его здоровье. Так храпит человек, который находится при смерти!

– Ну и что? – пожал плечами Гиркас. – Подумаешь! Всё равно до сорока не доживёт. Но что мы с порога разговариваем? Проходите, располагайтесь!

Он снял цепочку с крючка, распахнул дверь как можно шире, а сам отступил вглубь коридора.

Женщина перешагнула через спящего Конкаса и наставительно произнесла:

– Любой человек заслуживает уважения. Помните это, пожалуйста.

– Обязательно, – сказал Гиркас, и, пропустив незнакомку, дал Конкасу пинка.

Пока глаза гостьи привыкают к сумраку прихожей – лампочку, перегоревшую в первый день службы, Гиркас так и не заменил, – я воспользуюсь случаем, чтобы описать обстановку в его офисе.

После предыдущего Дун Сотелейнена – тот сделал себе выгодную партию, женившись на дочери зеленщика (было время, когда Гиркас ему откровенно завидовал) – офис достался Гиркасу порядком запустевшим. Углы затянула паутина, на подоконнике скопилась пыль, а из мебели был только пресловутый шкаф.

Устроиться Гиркасу помогли соседи. Их стараниями в офис перекочевали письменный стол, тумбочка, массивное бюро из красного дерева, несколько разномастных табуретов и плетёный стул – всё это, находясь в одном месте, нисколько не сочеталось друг с другом, отчего комната больше походила на барахолку, чем на деловой кабинет.

Над столом, за которым Гиркас принимал гостей, прибитое к листу фанеры, висело рикайди. Это загадочное приспособление, служащее конгарам в качестве церемониального оружия, Большая Одиссеева книга определяет, как «нечто металлическое с характерным кислым привкусом». Результат его воздействия на человека разнится от свидетеля к свидетелю. Гиркас, подогрев воображение шампанским, хвастался однажды, будто бы при определённых обстоятельствах эта штука вызывает у противника приступ паники и жжение во рту. Вместе с тем в трезвом виде он не раз сожалел о потраченных восьми драхмах – именно столько, не считая налога, ему стоила эта туземная диковинка.

Сейчас кабинет Гиркаса носил на себе следы недавнего обеда. Незнакомка с вежливым любопытством осмотрела стол, остановившись взглядом на подсохшей лужице соуса и тарелке с недоеденной котлетой.

– Если хотите, я могу зайти попозже, – сказала она. – Я остановилась в гостинице неподалёку, и мне не составит труда вернуться в любое время. У вас очень красивый город, а люди очень милы.

– Ну да, – сказал Гиркас. – Ну да. Очень милы.

– Вы так не считаете?

Гиркас так не считал. Он, как и многие конгары, в душе не любил Новую Трою с её культом мужества, благородства, героизма и ответственности всех за каждого. Не то, чтобы это были плохие принципы, но Гиркас, будучи Дун Сотелейненом, просто не мог быть постоянно верным чему-то одному. Честность у него должна была быть уравновешена плутовством, усердие – леностью, уверенность в себе – приступами паники; одним словом, в поступках он был так непостоянен, как может быть человек, живущий на стыке двух улиц – Пряничной и Воинов-Освободителей.

– Эээ… – промычал он в ответ. – Ну, может быть…

– Понятно, – улыбнулась незнакомка. – Давайте знакомиться. Как вас зовут?

Гиркас представился.

– Гиркас, – повторила незнакомка. – Это конгарское имя. Вы конгар?

– Нет, – поспешно ответил Гиркас и пододвинул ей стул, – Конечно, нет! Я – чистокровный землянин. А почему вы так подумали?

– Не знаю. Не часто встретишь землянина с конгарским именем.

– Это каприз моей матушки, – сказал Гиркас. – Отчего-то ей вздумалось назвать меня именно так. Не желаете ли чаю?

– Чаю? Нет, спасибо. Мне хотелось бы знать, когда придёт Дун Сотелейнен. Мне нужно поговорить с ним по очень важному делу.

Тут Гиркас удивился, но виду не подал.

– Так ведь Дун Сотелейнен – это я! – сказал он с таким видом, будто это очевидная вещь.

Пауза.

– Вы? – незнакомка чуть подняла бровь. – Должна признать, я несколько обескуражена: готовясь посетить Новую Трою, я несколько раз прочла раздел Большой Одиссеевой книги, посвящённый Дун Сотелейнену. Среди прочего там говорится, что эту должность должен занимать человек мудрый и многоопытный.

– Именно так, – Гиркас подбоченился. – Рад соответствовать вашим ожиданиям.

Это была его любимая шутка. Обычно сразу после неё любой собеседник считал нужным заметить некоторое несоответствие слов и действительности. Как и всё остальное, Гиркаса это беспокоило мало.

– Ну, хорошо, – сказала незнакомка, и, помедлив, протянула Гиркасу руку. По выражению её лица он понял, что это решение далось ей ценой серьёзной внутренней борьбы. Мысленно он представил себе этот процесс, как щелчок некоего внутреннего переключателя из положения «нормальный человек» в положение «Гиркас». – В таком случае, я и есть та самая Седьмая. Приятно с вами познакомиться.