Глава II

Борис Трофимович Нырцов лежал на жесткой шконке и отрешенно рассматривал облупившийся потолок. Каждую трещинку, каждое пятнышко на старой краске он уже знал наизусть. Шконка и тонкий тюремный матрац были до того жесткими, что лежать без движения долго не получалось. Мышцы и позвоночник постоянно ныли, вынуждая ерзать и почти беспрерывно переворачиваться с боку на бок. Более или менее комфортно можно было лежать только на спине, лицом вверх. И вот тогда перед глазами – потолок. На него и любуйся. Нырцов тяжело вздохнул. Хорошо еще, что он расположился на втором ярусе. Хоть какое-то разнообразие.

Приняли его в камере довольно прохладно. Когда он вошел и представился, оказалось, что заключенные его знали. Всем троим явно было за сорок. Все трое москвичи. Но один, как потом выяснилось, в девяностых долго жил в области, где Борис был полпредом и губернатором. И когда вечером первого дня Нырцов попытался затеять с сокамерниками разговор на политическую тему, начав с того, что привычно обвинил нынешнюю власть в воровстве и коррупции, его сосед брезгливо ощерился и сухо перебил:

– Ворье, говоришь, во власти? А ты сам-то кто был? Кончай гнать беса, земеля.

Разговора не получилось.

Кроме того, в первый же день пришлось отдать сокамерникам одеяло и старенькую, свалявшуюся подушку. Двое из них сидели за воровство, третий за разбой. Кто знает, что у этих людей на уме, и что им еще терять? Забрали и все. Нырцов молча вздохнул, понимая, что целых пятнадцать суток придется обходиться без одеяла. Но ничего. Потом это обстоятельство можно даже будет обернуть в свою пользу. Мол, в камере нечеловеческие условия. Ни одеял, ни подушек не дают, под голову приходится ботинки подкладывать. Настоящая пытка. Вот, точно! Пытка! Борис перевернулся на бок и поискал глазами свою обувь внизу. Вроде, на месте. Не слишком ли – ботинки под голову? Да ладно, нормально. Газетки с блогерами проглотят.

В общем, как-то так получилось, что общаться с ним сокамерники желанием не горели. Сидели своей компанией за столом и целыми вечерами играли в карты. Сегодня одного из них под конвоем выводили куда-то минут на сорок. Вернулся он очень довольный и, когда за сотрудниками спецприемника закрылась железная дверь, вытащил из кармана смартфон, с виду напоминавший китайскую подделку на один из известных брендов. В устройстве имелась функция телевидения и небольшая выдвижная антенна. Теперь эти трое, как дети в детском саду, столпились у зарешеченного окна и наперебой давали друг советы, пытаясь расположить новую игрушку в пространстве так, чтобы она поймала слабый сигнал. Иногда им это ненадолго удавалось, и тогда на экране смартфона появлялось нечеткое изображение, а из динамика еле слышно доносились то голоса дикторов, читающих новости, то музыка из какого-то старого известного фильма.

Борис вздохнул. Он снова перевернулся на спину и уставился в потолок.

…

Сегодня после обеда, наконец, удалось увидеться с женою. Вообще-то, несанкционированные свидания даже с близкими родственниками в спецприемнике были строго запрещены. Нырцов привычно пустил в ход деньги, но конвоиры двух предыдущих смен его настойчивые попытки подкупа категорически отвергли.

– А как же борьба с коррупцией, оппозиционер хренов? Как же закон, который один для всех? – с презрением переспросил Бориса один из них. – На площадях трепешься об одном, а на деле сам не прочь взяточку предложить?

– Да какая взятка? – Нырцов сделал удивленное лицо и попытался все перевести в шутку. – Это… Это подарок. Новый год же!

– Пшел! – грубо отреагировал сотрудник спецприемника, сильно толкнув его сзади в плечо. А потом, когда они сделали несколько шагов по длинному коридору, еле слышно процедил: – Сука.

Но, в конце концов, ему удалось добиться желаемого. Утром третьего дня начальник дневной смены, сунув в карман предложенные купюры, разрешил Борису созвониться с женою, а после обеда отвел его в комнату для свиданий, предупредив, что у них есть максимум час, не больше. Переступив через порог, он увидел, что супруга уже сидела за казенным длинным столом – встревоженная, озабоченная, сильно напуганная. Нырцов сел напротив.

– Привет, Ир, – стараясь казаться бодрым, поздоровался он.

Борис расспросил ее о дочери, о родственниках, о маме. Поинтересовался, что слышно от адвоката и от друзей. Попросил рассказать, что пишут о его аресте в сети. Жена отвечала спутанно, односложно. Складывалось впечатление, что ее мысли занимало нечто совсем другое, и ей было все равно, как реагировала общественность на то, что одного из главных оппозиционеров страны снова заключили под стражу.

– Боря, – в конце концов негромко произнесла она. – Борь, вот скажи мне, тебе сколько лет?

– Пятьдесят восемь, – помолчав секунду, недоуменно ответил Борис.

– Пятьдесят восемь, золотце мое, – покачав головою, многозначительно повторила супруга. – Слушай, хватит страдать ерундой, заканчивай ты с этими митингами. Пустое все это.

– Ты чего? – нахмурился Нырцов.

– Да ничего. Ты посмотри на себя. Тебе уже к шестидесяти, седой весь. А ведешь себя, как пацан.

– Ну ты о чем вообще, Ир? Не видишь, что ли, они страну грабят, суды уничтожили, Конституцию растоптали напрочь. Ты понимаешь, что скоро…

– Да хватит уже полоскать мозги мне всем этим дерьмом, – повысив тон, перебила его супруга. – Страну и Конституцию ему жалко… Я с тобою столько лет прожила, меня-то «лечить» не надо. Я тебе не этот безмозглый планктон на площади.

Ирина сделала паузу и уже спокойнее продолжила:

– Ты в девяностых был на самом верху, еще чуть-чуть и, возможно, вообще бы оказался на его месте. А потом тебя из движения исключили. Сбросили вниз. И теперь о тебя ОМОН ноги вытирает, да вон по ящику каждый день высмеивают. Вот это тебя и бесит, Боря, жить спокойно не дает уже столько лет. Именно это, и ничего больше. Ну, я тебя умоляю, ты мне-то про страну и Конституцию не ври. Противно слушать.

Она с укоризной посмотрела на мужа. А он с досадой отвернулся в сторону.

– У тебя был шанс, Борь, – нервно усмехнулась жена. – Был хороший реальный шанс. И ты его благополучно упустил. Я это знаю, и ты это знаешь. Признайся самому себе: поезд ушел, ушел без тебя, Боря. Ушел уже очень давно и погудел тебе на прощание. А ты остался на станции стоять. И сколько теперь руками не размахивай, сколько щеки не надувай, не догнать тебе его уже, не получится. Да, обидно. Да, могло все сложиться иначе. Но вышло вот так. Плюнь и забудь, бывает. Вы с приятелями в былые времена и так неплохо поураганили, многим в стране о таком мечтать и мечтать!

– Да перестань ты уже про приятелей, – упрямо мотнул головой Нырцов. – У него вон все друзья стали долларовыми миллиардерами. Ты про их бывший кооператив слышала? Ты хоть представляешь себе, какие они деньги гребут?

– Да какой кооператив? Какие деньги? – Ирина прикрыла глаза рукою и устало потерла лоб. – Ты что, действительно ничего не понимаешь? У тебя у самого рыльце не то что в пуху… Оно у тебя в десятисантиметровой щетине. Если под тебя копнуть, то такого можно накопать, что… Тебя… Тебя посадят… И не на пятнадцать суток. А на пятнадцать лет.

Она отвернулась к узкому окну, стараясь справиться с гневом.

– Тихо, тихо, Ир, ты чего? – Нырцов перешел на шепот и с опаской осмотрел стены и потолок. – А ну, перестань, возьми себя в руки.

– Да мне-то что, я нормально, – супруга вздохнула и посмотрела на него уже спокойнее. – Меня удивляет, что ты уже давно не в состоянии реально смотреть на вещи. Заигрался ты во все это, Боря. Вконец уже заигрался. Ты и правда считаешь, что, если туфтой про воровство и кооперативы получилось задурить мозги сотне-другой идиотов, то теперь за тобой уже полстраны и можно пытаться революции устраивать? Подстрекать толпу – это опасное дело, Борь. Очень опасное.

– Какие революции, что ты несешь? – фальшиво рассмеявшись, отмахнулся Нырцов.

– Какие революции? Ты, когда с броневиков и трибун свою ахинею про власть несешь, впечатление складывается именно такое. Впечатление, что вы прямо спасение народное, не иначе. Все вокруг ворье, а ты один такой в белом. Ну, сам подумай, сколько это еще может продлиться?

Супруга испытующе смотрела на мужа.

– Если ты действительно хотел сделать что-то такое, – чуть помолчав, назидательно добавила она, – нужно было стараться раньше. Раньше, Боря. Лет пятнадцать-двадцать назад. А сейчас…

Нырцов несогласно шевельнул плечом.

– Я бы мог, пожалуй, пролезть в Государственную Думу.

– Ишь ты какой, – издевательским тоном фыркнула Ирина. – Смотрите-ка, в Думу он хочет. А что же ты тогда выборы мэра несколько лет назад проиграл, да еще с таким разрывом? А?

– Фальсификации… – воодушевленно произнес Борис. – Слушай, да там же такое творилось, просто не передать! Там же все, вот понимаешь, все от начала и до конца шито белыми нитками.

– А у тебя всегда всё шито белыми нитками, – устало улыбнулась жена. – Всю жизнь. Как только что-то идет не так, как ты хочешь, так сразу везде заговор и фальсификации… Знаешь, если я тебе этого не скажу, то тебе ведь никто не скажет. Не обижайся, но народ уже давно в вас не верит. Не верит в тебя, Боря. В тебя в том числе. Потому-то и проиграл ты тогда.

Она усмехнулась и разочарованно покачала головой. В этот момент дверь приоткрылась и начальник смены, зайдя в комнату, дал понять, что свидание окончено.

…

Борис отвлекся от размышлений и раздраженно перевернулся на бок. Теперь прямо перед его лицом была стена камеры, окрашенная серой масляной краской. На краске виднелись несколько небольших вмятин, и читалась неровная надпись, сделанная каким-то острым предметом: «Шура-Царь, Измайлово, 2010». В далеком 2010-ом году тот, кто лежал на этой шконке и целыми днями раздумывал о своей жизни, решил вот таким образом оставить о себе память на тюремных стенах. А что останется после него? После Нырцова Бориса Трофимовича?

Самое досадное, что его супруга была права. Права во многих очевидных вещах. Вести за собой податливую людскую массу, влиять на сознание, поведение всех этих офисных хомячков… Да, ему это нравилось. Он ведь по природе был лидером. Ну, что тут скажешь? И неважно, что при этом приходилось все время врать и чаще обычного выдавать желаемое за действительное. Неважно, что приходилось лицемерить, говоря в лицо людям одно, и за глаза совершенно другое. Все вокруг лицемерят и врут. Нырцов был в этом уверен. Ну, одной ложью больше, одной меньше – какая разница?

*******

Свой первый опыт манипулирования людьми Борис получил в далеких семидесятых, будучи еще подростком. В их квартире, которая располагалась на последнем этаже пятиэтажного дома, тогда потек один из радиаторов отопления. Дом был не новым, система отопления в нем эксплуатировалась уже очень давно. Батарея просто отслужила свое и, как всякая износившаяся вещь, требовала замены. Если бы радиатор или одну из труб прорвало, вода мигом бы затопила не только их собственное жилище, но и все четыре квартиры, располагавшиеся внизу. Потому, дождавшись окончания отопительного сезона, Трофим Давыдович – отец Бориса – оставил заявление в местечковом ЖЭУ, в котором просил слить воду из системы отопления и заменить отслуживший свое радиатор на новый.

Но простейшее, казалось бы, дело неожиданно для всех затянулось на долгий срок. Такого рода работами в ЖЭУ руководил начальник участка по фамилии Свинарь. Вообразив, что Трофим Давидович затеял перепланировку квартиры с целью благоустройства, он принялся вымогать у отца деньги, мотивируя это тем, что подобная перепланировка невозможна без всякого рода согласований и разрешений. Кроме того, в ЖЭУ не оказалось нужных радиаторов и взять их тогда якобы было негде. Ко всему прочему, это тоже добавляло проблем.

Все попытки Трофима Давыдовича вежливо и спокойно разъяснить обстановку, не принесли результата. И тогда отец стал писать жалобы в вышестоящие инстанции, требуя повлиять на строптивого мастера. В конце концов, его заявления возымели действие. Одна из таких инстанций обязала ЖЭУ в срочном порядке произвести необходимый ремонт. Воду тут же слили. Трофим Давыдович, чтобы не затягивать процесс, заплатил сантехникам за радиатор с черного рынка, те поставили его вместо старого, и инцидент, казалось бы, был исчерпан.

Но не тут-то было.

После начала отопительного сезона один из стояков в их квартире перестал прогреваться. Тепла не было у всего подъезда, вплоть до первого этажа. Соседи тут же забили тревогу, мерзнуть никому не хотелось. В дом к Нырцовым зачастили сантехники, которые снова и снова осматривали новую батарею, пытались выгнать воздух через выпускной клапан, вполголоса обсуждали конструктивные недочеты и сетовали на воздушную пробку, мешавшую циркуляции в трубах.

Время шло. Стояк не работал. В квартирах становилось все холоднее. И тогда соседи принялись звонить в ЖЭУ все настойчивее, требуя разобраться с проблемой. Вот тут-то начальник участка и воспользовался моментом, припомнив отцу, что тот отказался платить причитавшуюся ему мзду. На звонки и заявления жильцов Свинарь отвечал лаконично: в вашем доме на последнем этаже была осуществлена перепланировка, в частности были изменены инженерные сети и незаконно отоплен пол, что и явилось причиной непрогрева стояка и возникновения ситуации, в которой система отопления не функционирует должным образом.

С этого момента для Трофима Давыдовича жизнь превратилась в муку.

В ответ на его попытки объяснить жильцам, что никакой перепланировки он не делал и полов не отапливал, неслись сначала упреки, потом откровенные грубости, а после и вовсе угрозы. Все его старания убедить соседей, что не менять радиатор было опасно, поскольку это угрожало затоплением всех квартир, заканчивались оскорблениями и руганью в его адрес. Однажды, выходя из подъезда вместе с отцом, Борис стал свидетелем, как старушка, проживавшая на втором этаже, со злобным криком замахнулась на них своей тростью. Отец увернулся, и наконечник, скользнув по его щеке, оставил на коже лишь неглубокую ссадину. Даже отойдя от дома на приличное расстояние, они все еще продолжали слышать проклятья, которые соседка выкрикивала им вслед.

Никакие доводы и аргументы больше не действовали. Все, с кем Трофим Давыдович на протяжении долгих лет поддерживал хорошие соседские отношения, с кем годами общался, к кому частенько заходил в гости и с кем, бывало, выпивал по выходным и по праздникам, в один миг отвернулись и стали считать его своим личным врагом. Ему припомнили еврейское происхождение. Ему ставили в укор замкнутый образ жизни. На отца даже написали несколько ложных доносов, будто бы он систематически портил общедомовое имущество, резал в щитках у соседей телевизионные и телефонные провода, а также воровал лампочки на лестничных клетках. Неулыбчивый участковый, который по долгу службы вынужден был реагировать на каждую такую бумагу, стал приходить в их квартиру по нескольку раз в неделю и, получая от Трофима Давыдовича письменное объяснение по поводу каждой жалобы, аккуратно подкалывал их в толстую черную папку.

Отца, а заодно и всю их семью, перестали замечать. С ними перестали здороваться. Объявление Трофима Давыдовича о том, что он не имеет никакого отношения к неработающему стояку, написанное им в вежливой форме и повешенное на входе в подъезд, тут же сорвали и бросили в почтовый ящик, снабдив многочисленными ругательствами. У людей случилась беда. Людям нужен был виноватый. Никого из них не интересовало, как на самом деле обстояли дела. И тонкий знаток психологии пролетариата мастер Свинарь, которому было неохота заниматься проблемой, в нужный момент показал жильцам на того, кто вполне подходил на роль козла отпущения.

Через месяц, под Новый год, систему отопления все-таки прокачали. Трое угрюмых слесарей, поочередно открывая и закрывая вентили в теплопункте, освобождая и вновь заполняя контуры водой, наконец, выгнали воздух из стояка, который тут же и заработал, как новенький. В квартирах стало тепло. Проблема исчезла. И потихоньку соседи вновь стали здороваться с семьей Нырцовых, беспечно спрашивать их при встрече «Ну, как дела?» и иногда заходить к ним в гости с просьбами одолжить немного сахара или спичек.