– И еще я люблю фильмы, – и закуриваю. – И люблю представлять, что переношусь на два-три столетия назад и смотрю на экран вместе с напомаженными и напудренными шевальерами и мадамами. Люблю наблюдать за их раскрытыми дурнопахнущими ртами, округленными от удивления глазами: подчеркнутые углем – они становятся еще смешнее. С парика на парик перепрыгивают блохи. Дамы привычным движением пытаются поймать маленьких кусачих тварей под мышками. О чем думают эти говорящие флаконы духов? Интересно, что бы они сказали, увидев порно? Прихожу из коворкинга, а он смотрит какой-то перформанс на испанском языке, на сцене девушка в блестках, которую ебут двое, одетые в римские доспехи из фольги – и музыка из Braveheart. Зал аплодирует. Она пытается сосать под вспышками фотокамер, когда второй легионер входит в ее зад. Храброе сердце Уоллеса пошло по пизде. Самым отвратительным был его поцелуй, когда он заметил, что я пришла. Нет, я и сама иногда не против посмотреть порно. А лучше как следует потрахаться. Отвратительна глупость, эти высохшие от желания губы, фальшивость, которая кичится собой, и аплодисменты. Упали бы в обморок. Вряд ли. Во времена дурнопахнущих ртов было все то же самое, что и во времена дурнопахнущих душ. Только души тогда, кажется, были чище. И никто ничего не знал об электричестве. Я выдумываю, потому что не хочу вспоминать. Я воображала и фантазерка, потому что это единственный способ не утонуть в грязи воспоминаний. Во мне почти два миллиарда сердцебиений. И я боюсь оказаться тем самым дураком, что стал богачом в лотерею, но все спустил на прохвостов, кокаин и еблю. И что бы я ни делала, согласно известной поговорке, мне еще предстоит заплатить налоги.

Он вдруг спрашивает меня о чем я мечтаю. Я отвечаю, что, наверно, хочу стать режиссером. Я буду язвить, как только он начнет нудеть о том, что мечта должна быть возвышенной. Но вместо этого спрашивает: «Сколько тебе нужно?» – таким тоном, будто мы живем душа в душу долгие годы, у нас дети, которых он уже уложил спать, а теперь я сказала ему, что приметила в магазине одну юбку, которая ужасно мне идет. «Позер», – застигнутая врасплох. Просит заодно взять сигарет, бумаги, говяжьей вырезки и красного вина. Моя мечта оказывается где-то между мясных рядов с небритыми смуглыми продавцами в белоснежных фартуках и киоском со скучающей мухой на витрине. «Чтобы как твои губы», – говорит он и принимается за растопку камина. Обычно люди, узнав о чьей-то мечте, начинают делать выводы о человеке, но этот – либо мудак, либо святой – предложил помощь настолько банально, что из банальности его предложение превратилось в какую-то щемящую в груди искренность, от которой тепло и хочется закружиться в танце. «Мне хочется тебя обнять», – хочу сказать я, но все же молчу, убеждая себя, что молчание мое от природного чувства такта. А я совершенно бестактна.

– Я смотрю фильмы только на французском, – говорит он.

– Почему?

– Потому что я его плохо знаю.

Я сначала подумала, что он дурит, как говорят «валяет Ваньку», говорят, говорят, раззеваются, но после слова его оказываются близки: я и сама время от времени проникаюсь чувственным звучанием каких-нибудь итальянских арий; помнится, однажды узнала перевод: служанка чистит морковь и не может решить: чья из доброго десятка ухажеров «морковка» слаще. Я чуть не сгорела со стыда, вспомнив, как плакала под эти звуки, проклиная себя за то, что отвергла единственное сердце, меня по-настоящему любившее. Для меня грустные напевы были именно об этом. Но священное в моей памяти было мгновенно обезображено невероятной пошлостью. Теперь же в памяти что-то происходило. Что-то необъяснимое ни одним учебником.

– Вот и хорошо, – подглядывая мысли. – Что ты хочешь посмотреть?

– Хочу, – отвечаю я.

Он сказал, что напишет сценарий. Или это сказала я? Сказал и тут же взялся за дело: сел, достал бумагу, чернила, смахнул излишек черноты со стального пера и принялся что-то царапать. Я видела стальные перья только в детстве у своего отца, который своим пером почти не пользовался, потому что уже были шариковые ручки, с которых никакая чернота не проливалась. Этот же заправски скрипел, обмакивал в чернильницу и снова скрипел – будто совсем забыл про меня. Может, и забыл. Кто его знает? Я вышла, как водится в подобных историях, было туманное утро.

Расскажи мне что-нибудь, чтобы я засыпала, как в детстве. Чтобы горел ночник звездами над моими смущенными снами. Чтобы я поджимала коленки к груди от чувства: вот-вот и начнется! Расскажи мне о себе. Какой ты. Что ты думаешь. О чем боишься сказать. Пусть это наивно. Я хочу, чтобы ты рассказал.

Магазин оказался здесь же – за углом, в пятидесяти шагах (я специально считала, чтобы отвлечься) и в скольких-то ударах сердца (их я тоже пыталась считать, но сбилась на -дцатом). Из краснокирпичной стены магазина выглядывал экран банкомата: я вставила карту. Экран показал столько нулей на счету, что у меня пересохло в горле. Беги, дура, беги!

Перед глазами почему-то всплыли натягивающиеся на голую задницу джинсы бывшего. Когда он стал бывшим? Вчера ли? Или все же никогда и не был нынешним, то есть настоящим, то есть своим? Такси до ближайшего аэропорта. Какое ближайшее? Она хлопает себя по карманам в поисках документов. «На месте!» – выдыхаю, таксист оборачивается. Пожалуйста, пожалуйста, можно быстрее! Куда лететь? Она пялится в табло ближайших рейсов. Есть Амстердам. И Патайя. Амстердам, Амстердам через каких-нибудь два часа я уже на старых улочках, переночую в отеле, а завтра снова в самолет и дальше – за океан. Или лучше остаться в Европе? Купить скромный домик но только на самом берегу, чтобы засыпать под шум волн, ходить в ближайшую церковь и каждый день стоять на коленях с молитвой за этого чудака, пусть живет вечно, пусть живет, пусть он окажется там же, выводящий свои темные письмена, когда я войду. Она совсем из ума выжила.

Она зашла в магазин, потупив взгляд, как преступница или нищенка, намеревающаяся украсть пакет молока и хлеб. Мне стыдно. Лицо горит пламенем. Воровато взяла вина, мясную вырезку и подошла к кассе: «И сигарет, пожалуйста», – сказала так тихо, что кассирша едва меня расслышала. Пыталась снова считать. Изо всех сил пыталась, но видела только кончики носков своих рыжеватых ботинок, несущих меня обратно: за ржавую дверь, к безумцу не из века, скрипящего стальным пером, разводящего черноту, каплющего туманными мыслями на белую шершавую бумагу. Так и вижу: склоненный, волосы спутаны, на высоком лбу от самых сдвинутых в задумчивости бровей тянется морщина и пропадает за кудрями. Хочется тихо подойти сзади и осторожно спахнуть с темного плеча пылинки. Хочется, чтобы почувствовал мою руку. Пусть сон несет меня по этим туманным землям, заглядывает в потускневшие окна, сквозит меж дверей, поднимая опавшие листы испещренной чернилами бумаги, пусть продолжается. Бедная, бедная девочка, кто омоет твои уставшие ноги, кто уложит в чистую постель и поцелует заботливо в рыжие волосы, кто расскажет историю при взошедшей луне, чей голос успокоит твое истосковавшееся сердце? Зачем ты проснулось, сердце?

Что ты?! Маленький?!

Он оборачивается, кончики пальцев правой руки испачканы чернилами, глаза и правда – как у ребенка – ничего не понимает.

Я могла исчезнуть, ищи ветра в поле, могла разрыдаться, могла даже ударить, охрипнуть от надрыва, закатить истерику, разорвать в клочья, вылететь вон и упасть в слякоть. Нет, стою, как вкопанная, не шевелясь. Ты меня не знаешь. Ни-ка-пель-ки. Когда-нибудь я исправлюсь, выправлюсь в соответствии с последней горизонталью, кости будут пропитываться тлеющим дубом, талыми водами, что поднимут сад наверху, но сейчас я и сама себя не знаю, чернилая, ребеночья, растерянная. Ты меня не знаешь.

Ты любишь истории, у тебя голубые глаза и красивые тонкие губы, твои плечи остры и хрупки, ты, наконец, выспалась, ты, наконец, послушалась своего сердца, ты любишь молоко и, просматривая фильмы, любишь представлять себя в другом веке – я тебя знаю, Эос, – отвечает он, поднимает исписанный лист и дует на него.

Кто?

Богиня. Чудила по ночам, а по утру стыдилась, егоза. Каждое утро пунцовая. Как ты сейчас.

Болван!

Я тоже иногда так думаю.

И протягивает листы. Озаглавлено: «Summa contra». И далее – трудноподдающаяся остроконечная чернота.

Summa contra

Автор, ваши святейшества, утверждает, что все беды человеческие проистекают от четырех источников. И все четыре – невежество. Невежество от привычки; от внимания к суждениям толпы; от преклонения перед авторитетом и – самое тяжелое – от сокрытия собственного невежества под маской мудрости. Многоопытный автор, в подтверждение слов своих, ссылается на авторитет Сенеки, Цицерона, св. Иеронима и Хризостома. В общем-то, все это елейное фуфло вы с легкостью можете найти в Google, в том числе и биографии вышеуказанных, в том числе и ваши биографии, если только они не были удалены правообладателями или кто-либо из вас или их не воспользовался правом на забвение. Но обо всем в беспорядке.

Почитая противника своего как ближнего (а опыт подсказывает, что весьма часто ближний как раз и бывает противником), склонюсь перед мыслью, что Творец познает все единомоментно: и частное, и общее, и вашу блудницу – кошку Софью, и всех кошек вообще, равно как и всех Софий, вне зависимости от вида, из чего следует, что кошки и во мне, как и все во мне – во времени и пространстве, так как я венец творения и создан по подобию при утраченном оригинале. Все остальное пока оставим до поры, до времени. Слушайте же! Внемлите гласу моему, так сказать. А если кое-кто на задней парте будет ковырять в носу и других местах, то предам анафеме враз и навсегда. Можно не записывать.

В ненастный год от рождества Христова, один умбрийский юноша, обучавшийся премудростям разврата в священном городе, решил, что с него хватит цацек и побрякушек, молодого вина и безгрудых шлюх, и направил свои стопы в позолоченных сандалиях к востоку от города. Там, возле глубоких вод холодного озера его ждали долгие годы одиночества, одетого в рубище. Я тому негласный свидетель, хоть и рожден был задолго после. Стоит ли говорить, что пылкий юноша от тяжести оков, добровольно наложенных, в скором времени превратился в старика, о премудрости и святости которого начали слагать легенды? Одна из них рассказывает, что старец молитвой воскресил крестьянского мальчика, другая – что присланная самим дьяволом чаша с питьем в руках отшельника треснула, не выдержав святости рук. Однажды, перед ним предстала дивной красоты смуглянка. В пупке ее было колечко, чуть правее и ниже – вытатуирована пятиконечная звезда, которая, в общем-то, ни о чем не говорит, просто девушке нравились всякие звездочки, колечки и прочая ерунда. На смуглянке не было ничего, кроме педикюра, упомянутого колечка и ярко-алой губной помады. Старик, хоть и умерщвлял беспрестанно свою плоть постами, веригами и бессонницей, – и все же чресла его возбудились и воспылали греховным огнем сладострастия. Упав на колени и прижимаясь к лону блудницы, он спросил ее имя. Она, конечно не понимала латыни. Но назвалась Тори. Тори Блэк. Святой нос щекотала кокетливая поросль. Дальше легенда гласит, что старец с отчаянным воплем бросился в кусты шиповника и орал оттуда благим русским матом, потому что шипы дикого кустарника раздирали алчущую греха плоть буквально до костей. «Holy shit!..» – томно выдохнула очаровательная развратница, совершенно не ожидав такого поведения от мужчины. Дьявольское наваждение накуксилось и – тут же исчезло, вместе с операторами, осветителями и техническим персоналом местечковой порностудии.

Разодранный во плоти, но единый духом старец оставил свое убежище у холодного озера, спустился в местное селение и обратил всех в христианство. А после основал первый остов мира и культуры в покрытой мраком Европе: на горе, где некогда был и алтарь язычников. Следуя примеру первых – сирийцев и египтян – пожелал он для своих послушников воздержания от всех благ телесных, надеясь, что души их отторгли грязь тела еще в утробе матери. Но после увидел, что желание его невозможно. И понял, что подтолкнули к великому делу его не только ночные бдения в искренней молитве, но и та самая, с пятиконечной звездой. Воистину говорю вам: там, где грех, там и святость. И наоборот. Так как все во мне. И было, и будет. Ваши святейшества, старец умер и не подозревая, что вы наделаете с его надеждой. Вскоре орден, названный по имени старика – бенедиктинским, стал могущественной силой в руках, испачканных не от земляных работ, но кровью и чернилами. Через два столетия утонувшие в распрях, интригах и вине бенедиктинцы состряпали увесистую закорючку на кухонной латыни, по которой все земли к западу от Константинополя принадлежали папе римскому. Разумеется, оформили все задним числом. Да, вижу по вашим шельмоватым патриаршим рожам, что знаете, о чем идет речь. И было видение императору Константину, страдающему от проказы: боги вошли в его опочивальню и велели разыскать Сильвестра-отшельника, который укажет. Что укажет – указано не было. Найденный в пещере Сильвестр объяснил неразумному императору римскому, что видел он вовсе не богов, но апостолов Петра и Павла, наложил епитимью да и выгнал вон венценосца.

Что же касается самого Сильвестра, то тут сам черт не разберет: был ли Константин прокаженный или, допустим, то был Левиафан? Так и запишите: здесь знак вопроса. Что было в действительности достоверно сомнительно, но раздвоенные языки поговаривают, что, став французом, Сильвестр таки победил многоголовое чудище при помощи непроизносимых согласных и астролябии, подобно древнему Баалу, у потомка которого – Ганнибала Замского – и выкрал медную голову, арабские цифры и суккуба, с которой и вступил в интимную связь. Вижу! Вижу по вашим пышнобородым прищурным физиям, что хотите вменить: а нет ли в словах автора какой-нибудь пропаганды, скажем, каких-нибудь извращений? Мол, как это так: суккуб, значит, мужского рода, а сочетается как баба? Скажу, что бороды ваши, подобно метлам, покрыты пылью невежества. Суккуб – женщина и всегда ею была. Хоть и в мужских одеждах. Из греховного же союза был порожден квадриум, а из квадриума вышла вся современная наука, сиречь порождение дьявола, нарекаемого прежде Баалом. А вы тут айфонами балуетесь. Но оставим любовь. Предадимся пороку. То есть наоборот.

Звали ее Меридианой. Была она прекрасна собой и весьма искусна в любовных утехах. Приходила по ночам, болтала ножками и рассказывала сказки – одна другой чуднее. Изящна и белоснежна, мудра и чувственна, верно, вы уже поняли, ваши святейшества, что я влюбился как мальчишка, но зрелый муж, и никому ее теперь не отдам, хоть на куски рубите. Сильвестр же так и заявил, мол, режьте меня на куски, если начну читать в храме иерусалимском, лишь бы не попасть целым в лапы дьявола. И сам не заметил, что с молодости оказался не в лапах, но нежных руках с ухоженными ноготками своей единственной дьяволицы. И отдал руку и сердце, хоть и женат не был, но к чему эти формальности, правда? Многое было в искусстве соития, беспорядочно по списку тегов PornHub’a, от слюней до кустов, от водного спорта до самодовольства в поцелуях и танцах. Язык, как говорится, доведет. И довел. Медная же голова отвечала на любые вопросы всегда односложно, что, конечно, смущало, но все-таки позволило стать папой и радивым ученым мужем. Ходили слухи, что все это волшебство и магия, но говорю вам, ваши святейшества, – это была любовь, настоящая любовь, а настоящая любовь всегда по ту сторону разумного, потому что от сердца. Вам говорят-говорят, показывают-показывают, а вы все морды ученые воротите. А сами плачете без волшебства по ночам и горькую из шкафчика воруете. Тьфу на вас, бестолочи!

И вразумила Меридиана, дева распутная, девка блаженная, мужа своего тайного на всякие магические кунштюки: как вычислять экваторы небесных сфер, как прыгать подобно блохе по кольцам Сатурна, цедить молоко из звезд и обуздывать солнечный ветер. Прилежный ученик и любовник, Сильвестр за то и был, как и сказано, изрублен собственной же паствой. И среди овец скалятся волки.

Вы же! Вы же, пни трухлявые, чего удумали?! Святой ее сделать? Отдалась на Монмартре за пощечину от счетовода-араба и рыбий пузырь, да и была такова. Может, и святая. Дело сделано, как говорится, но не все сказано. Мередиана же, мудрая и огненная, взъерошила голову, трижды плюнула через плечо, перекрестилась и пустилась в пляс, путь которого неизвестен и мне, все видевшему. Но языки шевелятся, что кликнула она Сильвестра и тот предстал тотчас, хоть и был за тысячу лиг, в царстве мертвых. Вы же, безумцы, к тому времени уже грели бороды у костров, с дымом от которых отлетали ведьмины души, суть домохозяек, швей и книгочтиц. Увидел Сильвестр пляс Меридианы среди костров, увидел тень ее мятущуюся, да и отнес через кольца Сатурна прямиком туда, откуда начал свой путь терновый. И спрятал ее там, обласкав, как положено мужчине, хоть и с того света. И после завалил камнем, срок которому уже вышел. Брейтесь, торгаши и лицемеры, ибо бороды выдают. А пляс Меридианы уже слышен за вашими позолоченными воротами.

Из всего вышеизложенного записывайте. И не смейте ничего вырезать. Ибо сказано: фейки плодят безверие, а безверие равнодушие, а равнодушие смерть. А оно вам надо? Урок закончен. Отпускаю с миром и во имя. Тори, останьтесь.

За сим говорю вам аки…

Какая я тебе Тори? Милфа какая. Шалопай великовозрастный. Все туда же. Метит, я тебе помечу, по всем углам натычу хитрой мордой. Или Меридиана? С чего вообще обо мне. Может, и не обо мне. Может, может, что «может» -то? Костры, танцы, костропляски, царства, ведьмы, но если снять, то выйдет либо белый шум, либо пленка не выдержит.

Его ребеночье лицо – душевнобольные строки. Как это можно сыграть? А ты не играй, – говорит он, говорю я, – ты живи. Вместо кушетки теперь широкая кровать, тяжелая, на высоких дубовых резных ножках, с чудно́й периной и горой атласных подушек: больших и маленьких, под голову, в ноги, в руки. Варвара, Меридиана – царица земная, норовящая ввысь, фу-ты ну-ты, принесите мне головы изменников, подлых трусов и предателей веры моей! Буду их миловать в своих пышных покоях и купаться в их крови. Август, милый Август, верно уже влюбился в меня? души не чаешь, называешь своей, вот и глядишь завороженно, дыханье твое горячо и язык скован робостью, мне ли, тупой пизде, не знать, кто я на самом деле? Не обижайся, чудак, она любя.