2. Дефрагментация памяти

Я был разломан на куски.

Потом собрал себя и склеил.

Вдруг стал другим

И оказался

одинок.

***

Мне снилось, как я бегу.

В старом доме моих родителей две длинные комнаты были соединены дверным проемом, получалось много пространства, на котором можно было разогнаться. Однажды я разогнался так сильно, что почувствовал на своем лице встречный ветер. Я бежал и радовался тому, какой я быстрый – вот, даже ветер в лицо. Раньше такого никогда не было, и позже почему-то не получалось бегать с таким ярким ощущением скорости. Вот эта вот детская радость стала моим самым ранним воспоминанием о себе. Сколько мне было тогда? Два года? Три?

Я проснулся с улыбкой.

Вокруг было темно. Светильник погас. «Только масло зря выгорело», – мелькнула мысль. Через отдушину над дверью пробивался свет, который давал возможность ориентироваться. Да и если бы было темно, не беда – я бы все нужное нашел на ощупь.

Потому что я всё вспомнил.

Теперь во мне жило две памяти.

Я помнил, что происходило со мной в течение всей моей жизни на Земле.

И я помнил эту землянку, этот лес, себя – молодого охотника по имени Тимос.

Работала эта новая память слегка неудобно. Когда мой взгляд падал на какой-то предмет, она вытаскивала из глубины все ассоциации, которые с ним связаны у Тима.

Вот медвежья полость на кровати: это мой первый медведь. Я выследил его зимой по следам, срубил молодую березку с развилкой, заточил концы веток и обжег их на костре для прочности. Потом дождался медведя у пограничного дерева, на котором он оставлял свои метки, раздразнил его и принял на рогатину. Медведь был не очень крупный, молодой, но уже успел обзавестись собственным охотничьим участком.

«Почему зимой медведь не спал?» – удивилась часть меня. «Что, разве медведи могут всю зиму спать?» – удивилась другая часть меня. Местные медведи отличались от земных. По воспоминаниям Тима, они были крупнее, с более длинными лапами, имели короткую и широкую морду, как у сенбернара, только больше и не такую лобастую.

И так со всем, что я видел вокруг, – любая вещь вызывал пучок связанных с ней образов. Но работало это кусками, обрывками. Одно воспоминание могло потянуть за собой другое, но чтобы составить логичную и цельную картинку, приходилось сосредоточиваться и заставлять себя вспомнить, как бы задавать себе вопросы.

Это одна проблема. Вторая – воспоминания Тима по большей части были образными. Если я пытался сформулировать их словами, я начинал думать на низотейском языке. А если я думал в обычном режиме, я думал на русском. И совместить одно с другим оказалось чрезвычайно сложно. Я не мог просто перевести с языка на язык, я или думал местными образами и словами, или переключался на русский. Не получалось сформулировать мысль на русском, а потом высказать ее вслух на низотейском. Это было сложно и долго. А вот сразу подумать на низотейском – легко и просто, но сложные понятия в этом языке отсутствовали (или Тим их не знал), да и из известных понятий сложные мысли составить не удавалось.

Потому что логическое мышление мне досталось от земного меня.

Еще от земного меня мне достались моральные принципы. Как это работало? Если я вспоминал что-то из жизни Тима, я вспоминал и отголоски его эмоций. Но это были именно воспоминания. А сейчас оценивал я события по-земному. Вот, скажем, Тим с детства жил в бедной крестьянской семье. Он был счастливым здоровым ребенком, пока не потерял отца. Но я-земной от некоторых его воспоминаний впадал в состояние шока. Хотя, по здравому размышлению, из этого шока быстро выходил. Просто понимал, что всякая мораль зависит от условий, и у всякого обычая есть причины.

Земному мне, например, странно, что отец может с матерью сексом заниматься, когда рядом на кровати еще пятеро детей лежат. А тут это – обычное дело. Потому что нет тут отдельных спален у крестьян, есть одна горница и общая кровать на все семейство, включая дедушек и бабушек. Кажется диким, что любая крестьянка может юбку задрать и присесть на огороде погадить, на глазах у родственников и соседей. А иначе – никак. До строительства сортиров в деревнях еще народ не дозрел, в лучшем случае ямки роют на краю огорода. И так со многими вещами – сначала в оторопь бросает, а потом понимаешь – иначе тут не получится.

Чувственная сфера досталась мне в наследство от тела Тима. Со всей яркостью ощущений молодого парня, включая гиперсексуальность. Воспоминания о моей земной жене или любовнице вызывали скорее интерес, а вот от образа подружки Тима сразу возникало острое желание и… всякие физиологические реакции. Умом я понимал, что подружка эта, Милка, – простая крестьянка, вовсе не фотомодель, и с эстетической точки зрения мне вообще малоинтересна. К тому же в этом мире еще не изобрели журнал «Космополитен», поэтому женщины не были в курсе, что нужно худеть, а целлюлит – это ужасная болезнь и уродство. Они вообще слова «целлюлит» не знали, зато носили его с гордостью. Для меня-земного это было непривычно, а Тиму эта мясистая гордость ужасно нравилась, особенно на ощупь. При этом во всём, что касалось женской красоты, у охотника было преимущество перед землянином: как у всех молодых мужчин, крови у нашего тела хватало либо на работу мозга, либо на эрекцию члена. Когда в голове возникали видения мягких грудей или круглой задницы, происходила эрекция и логическое мышление землянина отключалось. Такая вот досада.

Еще от Тима мне в наследство достались навыки движений. Тело помнило, как бегать, держать в руке лук, бить охотничьим ножом.

***

Этот нож когда-то спас мне-охотнику жизнь. Дело было в конце позапрошлой зимы.

На мой след встал крупный медведь.

Этот зверь умеет двигаться очень тихо, а у меня под снегоступами скрипел снег, так что услышал я его, только когда он на меня бросился. Медведь напал «свиньей», на четырех лапах, быстрыми прыжками. Времени у меня было – всего пара ударов сердца. Я успел развернуться, направил копье (зимой крупные хищники нападают на человека, поэтому приходится ходить с копьем), прижал его к боку и наклонился вперед, чтобы принять удар зверя всем весом своего тела.

Рогатина попала хорошо, насколько это возможно при такой атаке. Наконечник вошел в плечо между левой лапой и шеей, на всю глубину до поперечины. Это примерно три-четыре ладони (мера длины «ладонь» меряется поперек ладони, а не вдоль, получается сантиметров десять). Рана получилась страшная, если бы было время – зверь истек бы кровью. Но времени не было. Мало убить медведя – надо еще и самому при этом выжить.

Удар туши хищника, который весил почти вдесятеро тяжелее меня, откинул меня назад, но на ногах я удержался. Я успел опустить пятку копья и упереть ее в землю. Наконечник еще больше порвал плечо медведя, но разъяренного зверя это не остановило. И на расстоянии от меня не удержало – не хватало длины копья: вот если бы в грудь попало – хватило бы, а в плечо – нет.

Медведь встал на дыбы, во весь свой трехметровый рост. Первый удар он нанес лапой. Правой, здоровой, левая у него уже не работала из-за раны. Мне сверху вниз по плечу попал. На ногах я устоял. Потом зверь дотянулся пастью и начал грызть мою голову, шею, левое плечо. Если бы дело было летом, на этом моя жизнь и закончилась бы. Остался бы без скальпа, без лица и без руки. С такими ранами при местном уровне медицины не выживают, даже если сразу не истечь кровью. Но дело было зимой – меня спасли шуба и шапка из волчьего меха. Прокусить шубу хищник смог, но серьезно порвать меня – уже нет, только кожу, и то не везде.

Я стоял под весом зверя, упираясь изо всех сил, наклонял голову, пытаясь уберечь лицо от зубов. До сих пор ярко помню его запах, шумное ворчание и тяжесть лапы. Копье я оставил, оно так и упиралось острием в рану зверя, а пяткой в землю. Освободившейся рукой вытащил охотничий нож. Первый удар направил в левый бок, под лапу. Нож вошел удачно, по рукоятку. Но толку от этого было мало, медведь продолжал меня грызть. До сердца я так достать не мог, оно у него посередине груди, еще и нож мог застрять между ребер.

Следующие удары я нанес в шею. Нож пробивал толстый слой меха и мягко входил на всю глубину. Выдергивал я его с оттяжкой, чтобы расширить рану. После второго удара медведь замер, после третьего – тяжело отвалил в сторону и упал на снег. И издох.

***

Вся схватка заняла время в несколько вдохов.

Медведь тихо хрипел на снегу и умирал. Я стоял рядом, шатаясь, и пытался отдышаться. Моя шуба была забрызгана кровью зверя. Рубаха пропиталась собственной кровью.

Левая рука висела неподвижно – удар лапой сломал ключицу, а зубы сильно помяли мясо на плече. Шею защитил воротник шубы. На лице клыком порвало щеку. Еще кое-где неглубокие раны от зубов были, но это мелочь.

Опустился на колени. Промыл порванную щеку чистым снегом. Приладил кусок кожи на место, примотал его тряпицей. Концы ее зажал зубами – завязать одной рукой не смог. Так и держал всю дорогу.

Левую руку в перевязь положил, чтобы не болталась при ходьбе.

Пошел в деревню, к сестре.

Добрел туда уже ночью. Сестра промыла раны, приладила ровнее порванную кожу на щеке, зашила. Голову обрила, чтобы раны очистить. Перевязала, где нужно. Руку подвязала удобно, чтобы не беспокоить плечо.

Потом всё начало весны провел у нее – лечился.

Отношения у нас с ней всегда были хорошие – я и раньше регулярно приходил в гости, помогал ей, приносил то фазана, то зайца. Весной, когда старые запасы уже кончились, а из нового только редиска и зеленый лук успевают вырасти, такая помощь ее детям жизнь сохраняла. Племянники меня любят, а я – их. После того лечения стал к ним еще чаще приходить, и каждый раз – с подарком. Не только потому, что благодарен был, – пока я болел, успел в деревне себе подругу присмотреть…

***

Чтобы как-то упорядочить свои знания об окружающем мире и своей прошлой жизни охотника, я после завтрака вышел наружу, сел на чурбан, поставленный для этого рядом с землянкой, и стал вспоминать.

Страна, в которой я живу, называется Низотезия. Старая ее часть, горные баронства, небольшая, это десяток долин в горах. Вокруг них – скалистые горы, которые никому не нужны. Интересны эти баронства тем, что народ там живет очень воинственный.

Занимаются они в основном разведением скота на горных склонах. Там где пониже – коров и лошадей, где повыше – овец и коз, а на границе ледников – лам. Ну, не совсем земных лам, но очень похожая животина, разновидность верблюда. Очень у нее шерсть теплая и длинная. Зелени в долинах и на склонах много, животноводство процветает. Но пригодных для полей земель мало. Горцы догадались захватить немного земель в окрестностях, на равнине. И тем самым решили проблему голода. Потом наладили торговые связи, стали торговать шерстью по всему континенту. Появились у них деньги.

А дальше случился у них демографический всплеск: еды достаточно, детей родится много, смертность маленькая. Места в долинах для всех не хватает. Что делать? Ответ хорошо отработан в истории – всех молодых парней, не имеющих своего хозяйства – на войну. Грабить соседей. Деньги на покупку хорошего оружия и наём магов есть, от торговли шерстью получены. Кто-то во время набегов погибнет. Кто-то останется и вернется с добычей. Край богатеет, лишние самцы утилизируются. Всем хорошо, кроме мертвых, но мертвые не протестуют.

Куда девать лишних девок, спросите вы? А замуж. А чтобы дисбаланс между выжившими парнями и дамами устранить, в обычай вошло каждому мужчине брать двух жен: одну в молодости, когда после первого военного похода хорошую добычу принес, вторую – когда зажиточный мужчина к среднему возрасту приблизился (а его первая жена или умерла от родов и болезней, или постарела). Очень удобный и практичный обычай. Который, ко всем прочим преимуществам, помогает сохранить высокую плодовитость.

Теперь представьте, с какой охотой молодые парни рвались грабить соседей. Вот вам бы лет в шестнадцать сказали: «Сходи, повоюй, вернешься с добычей – жениться разрешим. А не пойдешь воевать – не разрешим». Жениться-то всем в этом возрасте охота… ну или погулять по соседним странам, понасиловать – тоже вариант. Тем более что войско всегда сопровождают маркитантки и шлюхи. Что половина вояк может не вернуться – не страшно, в молодости смерти не боятся.

В общем, горцы стали очень-очень воинственным народом.

Потом, как и викинги, и германские варвары, и татары всякие, горцы сообразили, что грабить – дело хорошее, но зачем грабить, ходить туда-обратно, если можно захватить насовсем? Сначала захватили окрестную равнину. Обложили крестьян данью. Построили замки. Но там население бедное, так что горцам равнинные баронства полезны для продовольственного снабжения, а богатств там не оказалось. Потом горячие горцы прошли через Большой лес на север, в прибрежные баронства, закрепились там, устроили пятидесятилетнюю войну с Алитанией, и в результате отхватили у нее несколько больших жирных кусков с крупными портовыми городами. Так образовалась Прибрежная марка.

Теперь Низотезия состоит из трех разнородных кусков: богатые и воинственные горные баронства, бедные равнинные баронства и очень-очень богатая Прибрежная марка с крупными городами, которая по своему статусу соответствует земному герцогству. Герцог вроде подчиняется Совету горных баронов, но в своей марке почти суверен и даже немножечко бог.

А между Прибрежной маркой и баронствами на пару сотен километров протянулся Большой лес. В отличие от земного европейского средневековья, когда все угодья кому-то принадлежали, Большой лес ничей. Там может свободно жить и охотиться любой человек. Только желающих там жить не много – слишком сложно это и опасно.

***

Тимка родился в деревне на краю равнины, на границе с Большим лесом. Недалеко от деревни как раз одна из дорог через лес проходит, из баронств в Прибрежную марку. Родная деревня была бедной: собственной ведьмы в ней не было, поэтому урожаи были низкими, скот болел часто, регулярно голодные года случались.

В семье Тимка был шестым ребенком из девяти.

Большая семья – богатая семья. Если много детей – много помощников по хозяйству. Так что жили они хорошо, относительно сыто. Дети-пятилетки приглядывали за самыми младшими. Восьмилетки помогали с мелкими делами, которые им по силам. Десятилетки учились работать в поле и ремеслам. Лет с двенадцати – помогали по хозяйству, как взрослые. Девок в пятнадцать выдавали замуж, парней выделяли в отдельное хозяйство лет в шестнадцать или позже.

Двое из старших детей умерли от болезней еще до рождения Тимки.

Тимке было лет пять, когда прошел мор. Отец умер, хотя был еще крепким, ему чуть больше тридцати было. Из братьев и сестер умерло двое. Тимка выжил.

Вдова, уже слишком старая для второго замужества, тридцатилетняя, осталась с пятью детьми, из которых приближался к совершеннолетию только один сын.

Всё бы ничего, но барон решил, что мор – это не повод снижать подати. И деревенский староста не стал пересматривать распределение налога по хозяйствам, не важно – есть в семье кормилец, или нет.