К юбилею журнала «Родная Кубань»
Кубань… Регион на карте России… Люди, с любовью поющие гимны солнечному краю, бесконечные виноградники и поля подсолнухов. Это «Маленький Париж» Лихоносова, главная житница страны, завораживающие Кавказские хребты и закаты над морем южного побережья. Это столица казачества, уникальный исторический пласт, отразившийся в диалекте стариков, по сей день живущих в деревянных станичных домиках, это художественные музеи, музыкальные театры, дома поэтов, Екатерининские скверы, Пушкинские площади, и память, запечатанная в стенах домов. Для каждого из нас Кубань разная и особенная. Но для каждого – родная.
Я приехала сюда восемь лет назад и до сих пор открываю для себя край, ставший моим, все сильнее к нему привязываясь и влюбляясь. Изучаю природные памятники, заглядываю в старые дворики Краснодара, наблюдаю за людьми в вагончике на последней в стране горной узкоколейной железной дороге, проходящей через немногочисленные села и деревни, подчас даже подслушиваю разговоры бабушек на лавочках в парках, читаю, смотрю, впитываю, проникаюсь.
Сегодня я снова открываю для себя Кубань – «Родную Кубань». Шелест страниц литературно-исторического журнала аккомпанирует возникающему в моей голове стуку колес поезда. Заняв своё место в кабине еще в 1998 году, влюбленный в свое дело машинист Виктор Иванович Лихоносов начал исследовать вместе с нами неизведанные литературные, культурные, исторические тропы бескрайней земли, то и дело останавливаясь на станциях нашего внутреннего мира, давая возможность посмотреть вглубь себя и по-новому открывать старые вещи, имена, смыслы.
Утренняя роса пробирает меня, пока я стою на перроне, приставив к щеке граненый стакан с согревающим крепким чаем и перебирая мысли в голове. Так много услышанного, увиденного, прочитанного… Но затяжной гудок вырывает меня из собственных рассуждений и призывает поторопиться – впереди столько всего интересного!
Почему же «Родная Кубань»? Неужели состав везет только уроженцев края? Или это лишь условное название? Едва мы трогаемся, с первых страниц получаю ответ на свой вопрос: «В слово “родное” мы вкладываем зачастую нечто поверхностное, лозунговое, не касающееся тихой сокровенности родства. В наших словах и делах еще немало пустого и корыстного, то есть не освященного глубокой выстраданной идеей. Поведаем же о своей Родине со спокойной душевной откровенностью, любовью и нежностью. Путь очищения, возвращения к святыням предстоит долгий». Задумываюсь над предисловием Виктора Ивановича и вскоре осознаю, что ведь именно путь и важен – он и есть то, куда мы стремимся, он и есть самоцель. Серьезно настроившись и предвкушая длинную увлекательную дорогу, усаживаюсь поудобнее у окна и растворяюсь во множестве хорошо известных мне и не так давно знакомых лиц.
Оглядываюсь: вокруг такие непохожие друг на друга пассажиры! Они разного возраста, в их среде есть священнослужители и простые рабочие, гордые казаки и вдохновенные поэты, литературные критики и профессора истории, грамотные филологи и талантливые художники, начинающие писатели и самородки. Здесь что-то бурно обсуждают, там тихо беседуют, где-то спорят, а где-то соглашаются, вот внимательно слушают, а вот – проникновенно рассказывают. Слушаю и я, с интересом перелистывая страницы и нетерпеливо захватывая краем глаза нижние строки. Но всех нас объединяет что-то более важное, чем просто конечная точка маршрута. Это что-то нежное, трепетное, глубинное.
Пейзажи за окном сменяются так же быстро, как и фразы, звучащие вокруг и плотно отпечатывающиеся в моей голове. Глаза ослепляют блики восходящего солнца, порождаемые гладью Таганрогского залива. Проезжая родину писателя Вацлава Михальского, недавно отметившего свой 80-летний юбилей, поезд делает остановку на железнодорожной станции Скопинского района. И вот уже с нами едет небезызвестный Захар Прилепин. Все с упоением слушают главу из книги «Взвод: офицеры и ополченцы русской литературы», которую читает филолог, публицист и военный журналист.
Смотришь и не веришь: то ли это кинолента, транслируемая на мониторах окон, то ли игры воображения… За приподнятой шторой бесконечные леса, березовые рощи, ручьи, сказочные деревянные домики, равнинные луга, пушистые холмы, статные лошади, верхушки гор, присыпанные снегом.
Незаметно подъезжаем к Воронежской области, селу Скрипниково. Здесь родилась Лидия Сычева, давний гость страниц журнала. Наблюдая за полузаброшенными поселениями, заколоченными наглухо окнами в старых хатках и размытыми дорогами, мы вместе сокрушаемся о тихой гибели таких сел. Кто-то рядом тяжело вздыхает и присоединяется к разговору о том, что убивает нашу деревенскую культуру: «Соцреализм вроде бы и не отрицал национального, но оно было во многом картонной декорацией, ряженностью, привязкой к месту действия, а действие было одинаково везде: строительство неведомого светлого будущего». Это Владимир Крупин, православный писатель, рассуждает о русском стиле, добавляя, что если русский стиль был, – а он был, существовал, – то он и есть, он действует, он живет хотя бы в тоске по нему. На мой немой вопрос о том, как же его продолжать в условиях современного города, Крупин тут же отвечает: «Я никуда не денусь, я живу в цивилизации, но как писатель я живу историей».
Конечно! Сколько раз сам Виктор Иванович говорил: «Пока я пишу – я помню». Помним и все мы, сидящие на мягких сидениях плацкарта, устремленные не вдаль, но вглубь. Ведь память является связующим мостиком между «вчера» и «завтра», образуя «сегодня». А никакое «сегодня» невообразимо без знания русской истории, почтения и уважения к ней.
Предаваясь светлым ностальгическим воспоминаниям, из конца вагона выходит в центр поэт из станицы Кореновской – Николай Зиновьев. Разговоры постепенно стихают, и мы погружаемся в безбрежные просторы его лирики:
А в глубинке моей
Нет ни гор, ни морей.
Только выгон с привязанной тёлкой.
Да древко камыша,
На котором душа,
Маясь, мечется сизой метелкой.
«В его стихах говорит сама Россия», – восторженно подчеркивает Валентин Распутин. В безмолвном согласии аплодируют все попутчики: Алексей Смоленцев, Юрий Кузнецов, Светлана Медведева, Юрий Лощиц и остальные. И пока одни воспевают любовь к родным местам, а другие наслаждаются волшебством поэзии, я выхожу в тамбур. Но вовсе не для того, чтобы побыть в одиночестве и поразмышлять об услышанных строках, нет. Здесь, как обычно, в самом разгаре споры мэтров литературной критики. Маргарита Синкевич, Сергей Распутин, Леонид Бородин… Все они с живым интересом говорят о современной публицистике, об истинном патриотизме, о книгах Румянцева и Михальского, о православии и культуре казачества, словом, обо всем, к чему должен быть неравнодушен русский человек.
Задумывавшись о таких важных вещах и едва не вступив в разговор, я вдруг замечаю, что хотя состав и прибавляет ход, Виктор Иванович остается на одной из станций и, улыбаясь, провожает наш вагон спокойным взглядом. Глаза его говорят о том, что он вернется, и не раз, но с этих пор его местом станет одно из пассажирских сидений среди остальных путников.
«Будем стремиться продолжать лучшие традиции издания. Обязательно сделаем так, чтобы “Родная Кубань” в ближайшее время вошла в тройку ведущих патриотических журналов страны и печататься в ней стало престижным для лучших прозаиков, поэтов, публицистов страны» – слышу я уверенный голос нового машиниста, нового подвижника, нового главного редактора «Родной Кубани» Юрия Михайловича Павлова…
***
Прошло два года, и что же можно сказать? Поезд не меняет направления. Он по-прежнему учит и образовывает нас, затрагивает самые сокровенные уголки души и не дает забыть о главном: учит всех нас человечности и любви. С каждым новым выпуском, с каждым новым отправлением, гонимый попутным ветром, он, подобно птице-тройке, стремительно несет нас по дорогам судьбы России, расчищая забытые нами тропы и прокладывая новые пути.
Выбор своего предполагаемого поезда для путника сегодня весьма велик: «Желтая стрела» Пелевина, «Убийство в Восточном экспрессе» Кристи, «Москва-Петушки» Ерофеева… Но для меня, как и для многих других, выбор этот очевиден: конечно же, «Родная Кубань». Ведь она и 20 лет назад, и сегодня, и через 20 лет, по словам В. И. Лихоносова, будет «доносить людям самое ценное, живое, искреннее и непременно родное».
НОЧЬ В МИКРОРАЙОНЕ
Бьет полночь!.. Пугливо пустеют бульвары.
В озябших подъездах прощаются пары,
И тьма заполняет, – хоть редко, но метко, –
Высотных кроссвордов последние клетки.
Рекламы гудят, как набрякшие вены.
Недвижно стоят за стеклом манекены.
Единственным глазом, как пес беспризорный,
Сквозь ночь зеленеет огонь светофорный.
Но солнце поднимется ржавым бутоном,
Распустится в небе над микрорайоном –
И горло проспекта откашляет хрипло
Горячий, свистящий комок мотоцикла!..
Начинающий автор пробует перо: играет словами, пытается создать запоминающиеся образы… В конце 70-х годов прошлого века, когда я сочинял эти строчки, рядом со мной не было никого, кто мог бы помочь мне на пути в страну Поэзию – указать на недостатки, похвалить за достоинства, грамотно поправить текст. Положим, оценщики кой-какие были: поэт Владимир Сокол, мой старший товарищ по ярославскому литературному цеху, восторгался этим стихотворением, рецензент журнала «Волга» Сергей Страшнов сдержанно хвалил, московский литератор Николай Старшинов – ругал… но я не верил никому из них, поскольку собственные тексты этих людей не производили на меня никакого впечатления. Я чувствовал, что верить можно только мастеру… но где же этого мастера взять?
Мои друзья-студенты тем более не могли сказать по поводу моих сочинений ничего вразумительного, поскольку в изящной словесности не разбирались. Впрочем, нет, – был один паренек с юрфака, однажды преподавший мне наглядный урок литературного мастерства. Этот студент, сгинувший потом в городских джунглях, много читал, часто болтал со мной о книгах и жизни, сам пытался писать прозу. И вот однажды он сказал мне:
– Черт возьми, в который раз перечитываю одну и ту же страницу моего любимого Оскара Уайльда – и не могу понять, почему она меня очаровывает! Как он этого эффекта добивается, с помощью какого литературного приема?
Я, тогда еще не читавший Уайльда, промычал в ответ что-то неопределенное.
А через неделю мой приятель гордо сообщил:
– А ведь я нашел разгадку! Сосчитал на этой странице все прилагательные, обозначающие цвет – белый, желтый, красный, нежно-зеленый, серый, радужный, опаловый, пестрый, лиловатый, перламутровый, голубой… есть даже «розовоногий»! Вот здорово! Набралось аж два десятка! Двадцать прилагательных, обозначающих цвет, сосредоточены на одной странице, понимаешь? Это явно лингвистический прием, обращенный к подсознанию, – и он работает!
Я запомнил это высказывание навсегда.
***
Лучились дыры сеновала,
Звенело тихо комарье,
Когда она с себя снимала
Простое платьице свое.
И в пятнах света, в тихом звоне
Мы растворялись целиком…
И грудь ее в мои ладони
Лилась топленым молоком.
И это тоже было в моей жизни… Теперь, глядя из своего городского многоэтажного далека на себя тогдашнего – юного, восторженного, со стеблями сена в буйной шевелюре, я думаю: Господи, сколько же Ты всего подарил мне!
А тогда я не думал, не анализировал, не копался в себе – а жадно пил из чаши бытия, пил с закрытыми глазами…
ПЕРВЫЕ ДНИ
День идет. Отбой всё ближе, ближе…
Я засну и буду видеть сны.
Может быть, во сне я не увижу
Ненавистной рожи старшины,
Не услышу злобной матерщины,
И не будут больше мне страшны
Прапоры, сержанты и старшины…
Я засну и буду видеть сны.
Это самое первое стихотворение, написанное мною в период пребывания в славных Вооруженных Силах СССР, в учебном центре. Помнится, в первую же ночь старшина Артамонов, обладатель высокого статуса «лучшего прапорщика Ленинградского военного округа», погнал нашу роту красть цемент у соседнего подразделения – и несколько часов подряд мы бегали с носилками по темной строительной площадке, как угорелые. На другой день соседняя рота простаивала, а наш ротный получил от командира благодарность за четкую организацию хода работ.
Через пару дней тот же Артамонов приказал выйти из строя одному из наших курсантов – и с треском надел ему на голову ротный барабан. Правда, парень и впрямь провинился: отрекомендовавшись слесарем и вообще мастером на все руки, вызвался починить главный музыкальный инструмент нашего подразделения, – но не справился.
Пунцовая от обиды голова страдальца торчала из лопнувшего барабана и источала детские слезы, а двухметровый прапорщик мягко, как барс, прохаживался перед строем, хищно вглядываясь в наши оторопелые лица. На его лице не было и тени улыбки.
– Я ведь тебе, слесарь гребаный, ясно сказал: не сделаешь – я тебе этот барабан на голову надену! – рычал он. – И надел, как видишь! А столярам – шкафы и столы надену на голову! А электрикам – лампы дневного света!
Много я помню всего такого…
ТОТ СОЛДАТ
Забыть бы тот тоскливый взгляд,
Тот злобный тон… Вот незадача!
Опять он рядом, тот солдат, –
Стоит, лицо в ладонях пряча.
Сквозь пальцы сжатые ползут
На ворот новенькой шинели
Две капли… Чей-то скорый суд.
– Скажи мне – кто тебя, земеля?
А он куда-то вбок глядит
С немым отчаяньем во взоре
И, сплюнув, злобно говорит:
– Кого гнетет чужое горе?
Солдатчина времен конца коммунистической эпохи (да и позднейшего времени) еще не осмыслена нашей литературой художественно, серьезной прозы об этом нет. Боюсь ошибиться, но всё, что мне по сию пору довелось прочесть на эту тему, – лишь беллетристика, пусть иногда и талантливая. Сугубому большинству текстов недостает образного решения, которое одно только и способно объемно выразить смысл.
Послужив в самом начале 80-х годов в «советской армии» полтора года рядовым и младшим сержантом, я много чего повидал – и мог бы, наверное, рассказать читателю что-то любопытное. Но для меня самого до сих пор самым ярким произведением о срочной службе в те годы остается рассказ моего армейского приятеля Абая Сейткалиева. Передаю этот рассказ так, как он мне запомнился.
«Каждое лето наш мотострелковый полк возили под Архангельск, в Нюхчу, канавы рыть на болоте. Вот, привезли нас, поставили мы палатки, начали рыть. Офицеры тут же закрылись в своей палатке, стали водку пить, – а мы попали в распоряжение “дедов”. Те поставили задачу: каждому воину за день надо вырыть по десять метров, а если нет – иди вечером в “дедовскую палатку”, получай звездюлей. И вот я однажды не смог выполнить норму – и поплелся на расправу.
Вошел в палатку – и обомлел: посредине сооружен из коек, табуреток и матрасов высоченный помост, что-то вроде трона. И на самом верху сидит самый сильный “дед”, азербайджанец. Чуть ниже – его земляки, тоже все не слабые. И в самом низу трона – разные прихлебалы, многих национальностей. Тут и русские, и наши казахи, и те азеры, что послабее…
Я знал, что меня будут бить, но когда увидел такую картину – чуть не расхохотался. А чурка этот с высоты трона говорит: “Сколко он нэ выкопал, дыва мэтра? Дайтэ иму как слэдует, дыва раза!”
Ну, дали мне… Выкатился я из этой палатки, всё лицо в крови, а сам хохочу, не могу удержаться…»
Услышав этот рассказ, я тоже посмеялся от души вместе с Абаем. А спустя годы, вчитавшись как следует в «Повелителя мух», гениальную сатиру моего любимого Голдинга, стал всё чаще вспоминать этот рассказ приятеля. И вспоминать без улыбки.
Да, солдатская служба обнажает суть человека… а может быть, и суть человечества. Боже, но как же тонка пленка нашей земной цивилизации, как легко мы нисходим к первобытному своему состоянию! Стоит только нашим «офицерам» на миг забыть о нас и отдать в распоряжение наших «дедов», как мы тут же превращаемся в то, что мы есть на самом деле, создаем иерархическую пирамиду…
ОБРАЗЫ ЗАПОЛЯРЬЯ
Заполярье!.. На голых плацах
В тыщи пальцев свистят метели.
Как нарывы, холмы бугрятся
На земном худосочном теле.
И казарм деревянных стены
На морозе в ночи стреляют,
И далеких подруг измены,
Словно раны, не заживают.
Но тоски ледяная пропасть
Строевого припева мощью
Перекрыта…
Ах, этот образ,
Как и все, я придумал позже!
А когда я служил отчизне
В заполярной дыре морозной,
Эти образы были жизнью –
Непридуманной и серьезной.
Скажу, положа руку на сердце: об отчизне, о защите ее священных рубежей – и речи никогда не заходило в тех местах, где я служил (если, конечно, не считать офицерской трепотни в «ленинских комнатах»). Реалии мотострелкового полка, на 80 процентов состоявшего из «представителей национальных республик», быстро отбивали у любого романтика желание мыслить и чувствовать в этом ключе. Все силы сугубого большинства моих сослуживцев были направлены лишь на то, чтобы дотянуть до «дембеля» и не уронить при этом свой иерархический самцовый ранг.
Я не был исключением. Об опытах Дидье Дезора я тогда ничего не знал и трагическую правоту их результатов постигал на собственной шкуре. По менталитету я не эксплуататор, а значит, опасность скатиться в разряд изгоев была для меня вполне реальной. Но была и возможность остаться автономом, вольным волком, – и все свои силы я бросил тогда на достижение и сохранение этого статуса.
О проекте
О подписке
Другие проекты