Город меня не ждал. Как впрочем, не ждал никого. Все было знакомым и в то же время казалось новым и неизведанным. Не боясь заблудиться, и полностью доверившись своей интуиции, я брел пустынными улочками в заветный, знакомый до каждого камня, каждой выбоины двор. Дорога была недлинной, но мне она показалась бесконечной. Страх и радость давили изнутри. Вот, наконец, из-за угла показалась старая ржавая калитка, уже давно не закрывавшаяся. Но никому и не приходило в голову ее убрать. Так и висела она на одной петле, кованная местным кузнецом-художником, словно напоминание о былых временах. Вот и старая покореженная от времени и ребячьих набегов липа, которая служила и спасителем в жаркие дни от знойного солнца и помехой электрикам из-за постоянно растущих веток, которые то и дело обрывали электрические провода. Вот и лавочка у самого подъезда, которую еще в школе с мальчишками мы смастерили из стянутой на стройке доски, за что были пойманы и наказаны. Ребята, окончив школу, разлетелись кто куда. А лавочка до сих пор стоит. Я присел на край, закурил. Вот я и дома. Осталось только подняться на третий этаж, позвонить в обитую черным дерматином дверь, украшенную перевитой медной проволокой и…

– Ты чего тут расселся? Места что ли другого не нашел? – послышался надо мной чей-то недовольный голос.

Я оглянулся голову. Возле меня стояла незнакомая мне грузная тетка с ведром в руках.

– Здравствуйте, – сказал я.

– Ходит тут шпана всякая. Того и гляди, что что-нибудь сопрут, – не обращая на меня никакого внимания, тетка направилась к колонке за водой.

Тугая струя воды ударила по дну ведра, заглушив ворчание незнакомки. Мне не хотелось заводиться с ней и, поднявшись со скамейки, я направился к двери подъезда.

– Ты куда пошел? – донеслось мне в спину.

– Живу я тут, – не оборачиваясь, ответил я.

Тетка пыталась что-то сказать, но я уже вошел в подъезд, сердито хлопнув дверью. Три лестничных марша я пролетел на одном дыхании. Вот и знакомая дверь. Дерматин кое-где уже начал протираться. Оторванная в одном месте проволока болталась, словно обрывок паутины. У двери сердце мое заколотилось с неистовой скоростью. Помедлив, я протянул руку к звонку. Пальцы мои дрожали. Не то от утренней прохлады, не то от вдруг нахлынувшего волнения. Я позвонил. В ответ ничего.

– Что же они так долго не открывают? – заволновался я.

Позвонил еще раз. Опять ничего.

– Может, дома нет никого? Вряд ли, – я в третий раз протянул руку к звонку, но позвонить не успел.

За дверью послышались неторопливые шаги. Щелкнул замок, дверь приоткрылась.

– Вам кого? – сонная Наташа недоуменно хлопала глазами..

– Здравствуйте, – в замешательстве произнес я.

– Здравствуйте, – вяло поздоровалась она. – Вам кого?

Я не понял вопроса.

– Это же я – Алексей!

– Алеша погиб, – как-то равнодушно произнесла она.

– Как погиб? – удивился я.

– В катастрофе, – безрадостно ответила Наташа.

– В какой катастрофе? – я абсолютно ничего не мог понять.

– А вы что? – Наташа смотрела на мня, слово на чужака. – Алешин знакомый?

– Да нет же! – недоумевал я. – Я Алексей.

– Знаете, ваши шутки здесь неуместны, – она попыталась захлопнуть передо мною дверь, но тут в проем втиснулся маленький человечек с большими голубыми глазами.

– Мама, это папа приехал?

– Нет, Оля. Это чужой дядя, – она отстранила девочку от двери.

– Разве это не наш папа?

– Здравствуй, Олька, – присел я на корточки.

– Папа? – прошептала малышка, но тут ее снова перебила мать.

– Если вы что-то хотите, то говорите сразу.

– Но я же! – я не понимал, поему Наташа не узнает меня.

Потом меня осенило – у меня же теперь совсем другое лицо. Лицо, к которому она еще не привыкла. Я машинально стал рыскать по карманам в поисках справки, что мне дали в больнице. Выудив смятый листок, я протянул его жене.

– Да вот же! Читайте!

Я протянул справку Наташе, в надежде, что хоть бумага развеет все сомнения на мой счет. Она небрежно взглянула на нее и, зевнув, безразлично произнесла:

– Ну и что?

– Как ну и что? – воскликнул я. – Там же все написано!

– Знаете что, если вам хочется поиздеваться или завести со мной знакомство вы бы могли придумать и что-нибудь пооригинальней, – она хлопнула дверью перед моим носом, оставив меня стоять у закрытой двери со справкой в руках.

Я ничего не понимал.

«Ну ладно! Я немного не похож на прежнего Алексея, но справка выдана на мое имя!»

Я бросил взгляд на бумажку и ужаснулся. Четким подчерком в графе Ф. И. О. было написано Сазонов Борис Алексеевич.

– Черт возьми! – выругался я и хотел было снова позвонить в дверь. Но внутренний голос подсказал мне, что сейчас этого не стоит делать. Я все равно ничего не смог бы доказать и объяснить. Кроме справки у меня не было больше никаких документов. Все сгорело в том ужасном пламени, который до сих пор преследовал меня в моих снах. Сгорело вместе с моей прежней жизнью, не оставив ничего. Ни имени, ни лица.

Осознав безвыходность своего положения, я отрешенно начал спускаться по ступенькам вниз. До меня доносился Наташин голос, она что-то объясняла Ольке. Но для меня это было потеряно. Тонкая ниточка, которая связывала меня с прошлым, оборвалась.

Ступеньки были бесконечными. Медленно я спустился на первый этаж. На лестничной клетке возилась с непослушным замком моя бывшая учительница.

– Здравствуйте, Анна Петровна, – машинально произнес я.

– Здравствуйте, – продолжая возиться с замком, ответила она.

– Вам помочь?

– Да если не трудно, – она пропустила меня к двери. – Никак не могу открыть. Замок старый, а новый никак купить не соберусь. Вот и мучаюсь.

Я немного повозился и замок поддался.

– Прошу вас, – я распахнул дверь.

– Спасибо, Алеша.

Слова как громом поразили меня.

– Как вы сказали?

– Алеша. Или я ошибаюсь?

– Да. То есть, нет, – я опешил. – Извините, мне пора.

– И ты не зайдешь? – Анна Петровна кивнула в сторону двери. – Хотя бы на минутку? Помнится, в школе вы часто любили забегать ко мне после уроков на чай.

– Да, – вздохнул я. – Чай у вас отменный.

– Проходи, – она подтолкнула меня в квартиру. – Не стесняйся.

Анна Петровна не приказывала, но голос ее звучал так призывно, что я поддался.

***

Я мешал не растворившийся сахар в стакане с остывшим чаем. Солнечный зайчик весело скакал по стенам и столу, пытаясь искупаться в коричневом напитке. С улицы доносились дребезжанье трамваев и шум проносившихся мимо машин. Ходики на стене вторили их монотонному гулу.

– Вот такие дела, Анна Петровна, – я оставил в покое стакан.

– Да, Алеша, Анна Петровна сочувственно вздохнула. – Что я могу сказать тебе? Ты сам должен все решить. Никто не властен решать за других. Ты и только ты должен во всем разобраться. Ты это сможешь. Я тебе верю. Помню даже в школе, если у тебя что-то не получалось, ты сам всегда пытался во всем разобраться. А чужую помощь принимал иногда, как оскорбление.

– Но это же в школе.

– А ты думаешь, что человек меняется?

– Меняется. Еще как меняется.

– Я в это не верю, – отмахнулась учительница. – Человек всегда остается таким, каким он есть. Таким, каким сотворила его природа. Но всякие обстоятельства заставляют его действовать не так, как ему хочется. Не так, как это заложено природой. Одни подчиняются обстоятельствам. Другие пробуют им противостоять. У всех по-разному. Прислушайся, что тебе подсказывает сердце и сделай так. Я думаю, что ты не ошибешься.

Кукушка на часах начала куковать. Я встал из-за стола.

– Спасибо вам. Анна Петровна.

– За что?

– Просто спасибо, – я направился к выходу, но у самой двери задержался. – Анна Петровна, можно вас спросить?

– Конечно, спрашивай.

– Как вы догадались? Вернее как вы узнали, что я Алексей?

– Можно изменить имя, – ответила учительница. – Можно изменить лицо, но душу человека изменить нельзя. А я к тому же почти совсем ничего не вижу. Так что, каким бы ты ни был, ты для меня останешься навсегда Алексеем Столяровым, моим лучшим учеником.

– Да ладно, лучшим, – отмахнулся я. – Одни тройки в аттестате.

– Я оцениваю людей не по оценкам, а по их делам.

– Анна Петровна, а вы не могли бы сказать моим…

– Увы, Алеша, но этого я сделать не могу. Тебе нужно это сделать самому.

– Еще раз спасибо, – сказал я, выходя на площадку. – А замок я вам починю. Попозже, но починю.

***

Город, такой родной и знакомый с детства вдруг стал для меня чужим, и, казалось, навсегда потерянным. Узенькие улочки, протоптанные когда-то вдоль и поперек, давили, будто пытаясь прогнать. Высокие заборы, с которых нас несмышленых ребятишек не раз приходилось снимать ворчливым дворникам, ощетинились и походили на зубы какого-то неизвестного хищника. И я никак не мог понять, по велению какого чародея, все это в одно мгновение стало не моим. Стало чужим и далеким. Знакомые предметы стали терять свои очертания, словно весь город затянуло серым туманом. А я иду сквозь этот туман. Ослепленный, оглохший иду, и сам не знаю, куда и зачем. Никуда и ни зачем. Вперед. Вдоль запыленных витрин с пожелтевшими картонными коробками, манекенами, с глазами, вытаращенными не то от удивления, не то от усталости. Мимо проржавевших водосточных труб, которые то и дело вздрагивали даже от легкого дуновения ветерка. Мимо прошлого и давно ушедшего. Не знаю, сколько и где я ходил, пока не набрел на свежевыкрашенную в ядовитый зеленый цвет скамейку в каком-то позаброшенном парке. Осматриваться по сторонам не было ни сил, ни желания. Меня окружала какая-то внезапно нахлынувшая пустота. И снова загудело, закружилось в голове, будто я опять оказался на больничной койке. Но только вместо тусклой лампочки над головой висело, робко расправлявшее лучи весеннее солнце. Я тихо опустился, закурил. Кто я теперь? Человек без прошлого, без будущего. Я уже совсем не я. Будь проклят тот день, когда мне сняли повязку с лица. Будь проклято то зеркало, в котором отразился другой человек. Будь проклята та медсестра, перепутавшая бумаги. Будь проклят вообще тот день, когда я появился на этот свет. Хотя, какой смысл кого-то винить? Как сказал один человек – от судьбы не уйдешь. И он по-своему прав. Значит, все-таки она есть – судьба. И не стоит ей противиться. Ну уж нет! Дудки! Я буду не я, если начну подчиняться какой-то несуществующей судьбе. Пусть она подчиняется мне. На какое-то мгновение внутри что-то щелкнуло, дернулось. Я резко встал, чтобы шагнуть, но мысль о своей потерянности одолела мое сердце, и я опять шлепнулся на скамейку. Смеркалось. Последний солнечный луч еще щекотал крыши домов, но ночь уверенно наступала на город. В окнах загорались желтые огоньки ламп и голубые огоньки телевизоров. Деревья и дома постепенно стали растворяться в сумрачной прохладе. Я докурил последнюю сигарету. Одним движение смял пачку и швырнул ее в стоявшую неподалеку урну. Пачка, описав немыслимую траекторию, шлепнулась рядом с урной.

– Ай-ай-ай, – послышалось за спиной.

Я обернулся. За мной стоял невысокий старичок со смешной седой шевелюрой. Качая головой, он подошел к брошенной мною пачке, поднял ее и бросил в урну.

– Нехорошо, молодой человек. Нехорошо сорить.

– Извините, – пробормотал я.

– Урна стоит, а все словно нарочно норовят мимо бросить, – продолжал старичок. – Зачем тогда ставят урны? Кому это нужно делать столько урн, ставить их по всему городу? Для чего? Чтобы все бросали мимо них? А нам дворникам ходи, подбирай. Нехорошо.

– Я случайно, – оправдывался я.

– Ну конечно. Все мы делаем случайно. Бумагу бросаем случайно. Заборы ломаем случайно. Стекла бьем тоже случайно. Не жизнь, а сплошная случайность.

Старичок продолжал бормотать себе под нос, собирая разбросанные вокруг палочки от мороженого, конфетные обертки и окурки. Иногда некоторые бумажки он клал прямо себе в карман. Я собрался уйти, но старичок окликнул меня.

– Это не ваше, молодой человек?

Я посмотрел на старика. Он протягивал мне совсем новенькую трешку. Я отрицательно покачал головой. Старичок, пожав плечами, сунул бумажку в карман.

– Люди часто теряют деньги. Ключи теряют, документы. А потом все бегают, спрашивают. Дядя Соломон. Вы не видели? А я что бюро находок? Ну найду, отдам. Но я же не бегаю по всему городу. Парк и двор, вот и вся моя территория. А все бегут, спрашивают. Не видели? А вы, я вижу, молодой человек, не торопитесь. Время позднее, ночи темные, холодные. Нечего вам тут торчать. Идите домой.

– Да некуда мне идти, – я бросил взгляд в сторону дома, в который мне не было возврата.

– Вы что нездешний?

– Да нет. Здешний.

– Ну раз здешний, значит идите домой. Что толку тут торчать?

– Да нет у меня дома.

– Как это нет? – удивленно вскликнул старичок. – У каждого человека есть дом. Даже у кошек и собак есть дом.

– У кошек и собак есть, а вот у меня теперь нет.

– Вас выгнали? – не без любопытства спросил старичок.

– Нет.

– Вы сами ушли?

– Нет.

– Ну тогда я вас не понимаю, – Соломон растеряно развел руками. – Был дом. Нет дома. Не понимаю.

– Да долго объяснять, – я махнул рукой.

– Как хотите. Соломон никогда не лезет в душу. Поговорить он любит, но лезть в душу… Это святое, – старик почему-то все время обращался к себе как ко второму лицу. – Если нужно человек сам расскажет дяде Соломону. А так, чтобы в душу лезть. Нет, никогда.

Старичок вытряхнул последнюю урну в тележку, бросил сверху метлу и собрался уезжать.

– Давайте я вам помогу, – неизвестно отчего предложил я.

Старичок удивленно вскинул густые брови.

– Боже мой! Соломон, у тебя сегодня праздник. Столько лет и вдруг незнакомый молодой человек предлагает тебе свою помощь. Соломон, не упусти такую возможность. Конечно. Если вам не тяжело.

– Да что уж там, – я взялся за ручки.

Толкнул и старая тележка, издав странный звук, покатилась вперед. Соломон бежал то с одной стороны, то с другой, то забегал вперед, что-то рассказывая самому себе, усердно помогая руками и заодно показывая путь.

Спустя несколько минут мы очутились в небольшом дворике. Как только мы въехали в калитку, старичок закричал:

– Голда, бросай шитье! Ставь самовар! У нас сегодня праздник! Нет, нет, ничего не спрашивай! Пусть это будет для тебя сюрпризом. Бросайте эту колымагу здесь. Никак не заведу новую. Знаете, старый человек, старые вещи. К новому трудно привыкать. Вы не спешите? Хотя куда вам теперь спешить. Ночуйте у меня. Соломон приглашает. И не отказывайтесь. Соломон не любит, когда ему отказывают. Голда, накрывай стол. Проходите, проходите. Нет, нет, разуваться не надо вы все же гость.

Я вошел вслед за Соломоном по длинному темному коридору в небольшую комнату. Под потолком горела лампочка без абажура. Около стены стоял диван. Возле него, почти вплотную, стоял огромный стол. Комната была совсем маленькая. В ней с трудом могло разместиться три человека.

– Проходите, присаживайтесь, – старичок кивнул в сторону дивана и исчез за цветастой занавеской, по-видимому, ведущей не то на кухню, не то в другую комнату.

Боясь показаться наглыми невоспитанным, я остался стоять у входа. Тут из-за занавески с самоваром в руках вышла женщина, и мне волей-неволей пришлось сесть на диван, освобождая ей подступ к столу. Следом за ней с блюдцами, чашками, пакетиками в руках выбежал Соломон и в считанные секунды разбросал это по столу. Все сели.

– Голда, – заверещал Соломон. – Этот молодой человек оказал мне сегодня неоценимую услугу. Он помог мне довезти мою колымагу до нашего двора. Ты же знаешь, что в последнее время она все чаще и чаще перестает меня слушаться. Старая стала. А выбросить жалко. Привычка.

Соломон говорил о своей тележке словно о живом существе.

– Ой, – Соломон вскочил из-за стола. – Я же вас еще не познакомил! Это Голда, моя дочь.

Голда стеснительно опустила глаза, поправила шаль и стала разливать чай.

– А этот молодой человек, – Соломон замялся, поняв, что за всеми разговорами он забыл спросить мое имя.

– Алексей, – подсказал я, но, осмыслив, что это имя для меня потеряно, исправился и отчеканил то, что было написано в больничной справке. – Сазонов Борис Алексеевич. Можно просто Боря.

Голда утвердительно опустила глаза. Чаепитие длилось недолго. Голда все время поправляла шаль и посматривала в окно, словно высматривая что-то. Соломон без устали что-то рассказывал, обращаясь в основном к себе. А я слушал его торопливую речь, смотрел в чашку и пересчитывал плававшие в темном напитке редкие чаинки. Убрали со стола. Голда принесла простыню, подушку и одеяло.

– Ложитесь на диване, – это были первые ее слова за весь вечер.

Положив белье на край дивана, она повернулась, чтобы уйти, но, задержавшись на мгновение, добавила:

– Туалет во дворе.

И исчезла за цветастой занавеской.

Я расстелил простынь. Бросил подушку в изголовье. Как странно все получается. Чужие люди дают крови стол, а свои… Интересно, Олька уже, наверное, спит? Завтра нужно будет сходить, хотя бы одним глазком посмотреть на нее. Завтра. Завтра у тебя Борис Алексеевич будет куча дел. Смешно и странно было называть себя другим, ничего не говорящим именем. Но нужно было привыкать. Алексея Столярова больше нет. Есть товарищ Сазонов Борис Алексеевич, такого-то года рождения, беспаспортный, безобразованный, безработный.

Я погасил свет. Разделся и нырнул в постель. Диван охнул подо мной и, издав еще пару странных тоскливых звуков, затих, словно смирившись с тем, что сегодня ночью ему придется потрудиться, держа на себе непривычную для него тяжесть. Не спалось. Из-за занавески доносились приглушенные голоса. Дочь выговаривала отца за гостя. На что тот отвечал какими-то странными звуками и возгласами. Вскоре голоса умолкли. За окном накрапывал дождь. Было хорошо слышно, как редкие капли барабанили по стеклу, словно испытывая его прочность. Но вот, словно осмелев, дождь начал барабанит все чаще и чаще, сливаясь с монотонным гуденьем проводов и далеким стуком уносящегося куда-то далеко поезда. Так, под эту незатейливую музыку я и уснул.

***

Утро было прекрасное. Не скупящееся на тепло солнце то и дело разбрасывало вокруг тысячи тоненьких лучиков, которые, казалось, пронизывали не только отсыревший от ночного дождя воздух, но и проникали во все щели, во все окна и подворотни, вздрагивая нас стенах и заборах маленькими пятнышками солнечных зайчиков. От вечернего ливня остались лишь жалкие, еще не успевшие полностью высохнуть лужицы и еще не осыпавшиеся с веток капельки. Город. Выплеснув в очередной раз клуб пыли и копоти, разворачивался в ему привычном суетливом толпящемся ритме. Трамваи, звеня, приглашали людей втиснуться в свежевыкрашенные вагончики и с жалобным стоном везли их по стертым вздрагивающим от непосильной ноши рельсам. На время трамваи стихали, но затем снова втискивали и вжимали в свое нутро новую порцию нахлынувших людей.

Соломона дома не было. Его дочь с кем-то бойко спорила под окном. После привычных утренних процедур, доведенных до автоматизма, я выскочил во двор. Меня тут же окатило пьяняще-дурманящей свежестью.

– Доброе утро, – бросил я в сторону Голды, потянул за ручку калитки и оказался на улице.

Первым делом я отправился навестить своих, попытаться еще раз. Может быть, я вчера сделал или сказал что-то не так, всякое бывает. Нужно поскорее исправить свою ошибку.

Дом оказался в двух кварталах от жилища Соломона.

«Странно, как это я его раньше не встречал. Хотя. Чему удивляться? Прежняя жизнь моя была четкой и размеренной. Дом, работа, магазин, дом, друзья. Одни и те же дороги. Одни и те же лица. В городе всегда так. Можно всю жизнь прожить на одном месте и не знать, кто живет в соседнем подъезде».

На мое счастье сварливой вчерашней тетки во дворе не оказалось. Я не стал подниматься наверх, а присел на скамейку. Рука машинально потянулась в карман за сигаретами. Но, вспомнив, что они закончились еще вчера, я отдернул руку. Я достал спичку и сунул ее в рот, чтобы как-то заглушить нестерпимое желание закурить.

Вот скрипнула входная дверь и по ступенькам сбежала Олька. Увидев меня, она вдруг остановилась и, словно чего-то испугавшись, снова вбежала в подъезд. Спустя минуту она вышла снова, держась за руку своей матери, на ходу застегивавшей сумку. Я рванулся к ним навстречу.

– Здравствуйте.

– Здравствуйте, – не глядя, ответила Наташа, направляясь в сторону детского сада.

Я повернул вслед за ними.

– Вы меня извините, – рассеянно бормотал я. – Вчера, наверное, я не то сказал. Понимаете, только с поезда и прямо к вам.

Наташа не останавливалась, таща за собой ребенка. Я продолжал оправдываться.

– Я не хотел вам доставить неприятности. Я только хотел поговорить, объясниться. Вы меня неправильно поняли.

Мать с ребенком на мгновение остановились.

– Я вас прекрасно поняла. И нечего себя больше утруждать. Извините, но я спешу. До свидания, – и она снова зашагала четким шагом в сторону сада.