До восьмого класса я был абсолютно равнодушен к творчеству Маяковского. Ну да, жил когда-то такой поэт. Говорят, после Пушкина в советской иерархии поэтов – второй, поскольку правильно понимал революцию. Остальные поэты ее либо вообще не понимали и не принимали, либо, как Есенин или Блок, принимали с трудом, а понимали не совсем правильно.
И вот теперь, в соответствии со школьной программой, нам надлежало прочувствовать Маяковского, по достоинству оценить его железный стих и полюбить.
Поскольку у нашей учительницы по литературе Маяковский был даже не вторым, а первым поэтом всех времен и народов, то после подробного ознакомления нас с личностью Владимира Владимировича, она в качестве домашнего задания обязала нас к следующему уроку выучить наизусть сразу два объемных стихотворения: «Стихи о советском паспорте» и «Блек энд уайт».
Сказать по правде, времени на заучивание было предостаточно – впереди были пятница и два выходных дня, но как-то так получилось, что я был занят более интересными делами, а в понедельник на перемене не успел до конца дочитать даже одного стихотворения, как раздался звонок на урок.
Учительница вошла в класс. Мы встали.
Многие, как и я, приветствовали ее, не отрывая глаз от хрестоматий.
Она прошла к своему столу, поздоровалась (я умудрялся читать хрестоматию по литературе и одновременно четко улавливать все ее движения). Мы сели.
Она оглядела класс:
– Все готовы к уроку?
– Готовы, – раздался в ответ нестройный хор голосов.
– Заданные на дом стихи сегодня будет читать каждый из вас. Спрашивать буду в алфавитном порядке. Для экономии времени выходить к доске не надо. Поднимаетесь из-за парты и продолжаете читать с того места, на котором остановится предыдущий ученик. Всем понятно?
Класс, предчувствуя недоброе, молчал.
– Агапов, начинайте.
Володя Агапов поднялся:
– С чего начинать?
– «Блек энд уайт». Начинайте с начала.
Володя, глядя в окно, начал тихим голосом монотонно бубнить себе под нос:
– Если Гавану окинуть мигом рай-страна страна что надо под пальмой на ножке…
– Садитесь, Агапов, – двойка, – оборвала учительница его бормотание.
– Почему двойка, я все до конца могу наизусть рассказать.
– Не надо. Вы издеваетесь над поэтом. У него каждая строка значима, каждая строка – событие, бомба! А вы их, как пономарь, гнусавите. Я такого чтения не принимаю!
Она поставила отметку в журнал, назвала следующую фамилию, и – закрутилась карусель.
Каждый вставал, испуганно глядя на учительницу, читал пять-шесть коротких строк, она его останавливала, ставила оценку, поднимала следующего. Те, кто плохо заучили текст, получали двойки, выучившие назубок, даже не бубня под нос, выше тройки не получали.
Я лихорадочно пытался вычислить, какие строки необходимо выучить, чтобы выпалить их наизусть, когда дойдет очередь до меня. Самое начало «Блек энд уайт» я запомнил еще на перемене, поэтому, перевернув страницу, стал усиленно заучивать окончание, но когда сразу троих подряд посадили с двойками за незнание, понял, что моя очередь подойдет ближе к середине текста.
Я перевернул страницу назад и уткнулся в середину текста: «Одно-единственное вызубрил Вилли…»
– Красавин, – раздался через пару минут голос учительницы.
Похоже, мне повезло. Пять следующих строк, которые надлежало читать, я уже, подобно Вилли, вызубрил. Важно было читать их как можно медленнее, чтобы не дошло дело до шестой строки.
Я встал. Поправил галстук, одернул пиджак, поднял голову, откашлялся, зачем-то вытянул вперед правую руку и, глядя в глаза учительнице, громко произнес:
– Белый!
Пауза. Перевел взгляд к окну:
– Ест!
Сжал пальцы в кулак, снова разжал, опустил руку и, разворачиваясь всем корпусом, оглядывая класс, выкрикнул:
– Ананас спелый!
На задней парте у окна кто-то, сдерживая смех, тихо прыснул в кулак. Я снова посмотрел на учительницу, снова вытянул вперед правую руку:
– Черный!
Взгляд в сторону окна. Пауза чуть длиннее:
– Гнилью моченый!
Пять строк закончились. Я их растянул по времени на все десять, но вожделенного трояка еще не получил. Из-за спины что-то шептали, пытаясь подсказать, но я не мог разобрать слов. Неожиданно в лабиринтах памяти высветились следующие четыре строки, бегло прочитанные еще на перемене:
Белую работу
делает белый,
Черную работу —
черный.
Я их прочитал с еще более длинными паузами и остановился. Дальше всплывать в памяти было нечему.
– Продолжай, продолжай, – ободрила меня учительница.
Я тупо смотрел в потолок, делая вид, что пытаюсь вспомнить забытый текст.
– Ну, открой учебник, подсмотри, – сжалилась она надо мной.
Я склонился над партой, нашел нужные строки, поднял голову, продекламировал в том же ритме всё, что успел ухватить взглядом и запомнить. Снова остановился, устремив взгляд в потолок.
Очевидно, поняв, что я, мягко говоря, не блещу знанием текста, она неожиданно предложила:
– Возьми учебник в руки, открой и читай.
Я взял учебник, открыл и, уже поняв, в чем секрет таких ко мне поблажек, изо всех сил стараясь не форсировать процесс, четко отделяя строку от строки и раскрашивая их возникающими по ходу чтения эмоциями, прочитал стихотворение до самого конца. Финалом такого чтения были аплодисменты учительницы, поддержанные двумя-тремя одноклассниками, и пятерка в классном журнале.
На всю жизнь запомнилось мне: «Белую работу делает белый, черную работу – черный». И вместе с этими строчками где-то в глубинах души поселилось острое чувство неприятия ко всякого рода возвеличиванию одних за счет других, к разделению людей на своих и чужих по признакам цвета кожи, национальности, партийности, вероисповедания.
Весь мир – одна семья! Спасибо, Владимир Владимирович, что, в какой-то степени, и вы помогли мне осознать эту истину.
А начиналось все с невыполненного домашнего задания. Неисповедимы пути Господни…
Это было в далеком 1966 году, когда нынешняя краса Рыбинска, Спасо-Преображенский собор, напоминал развалины Брестской крепости. С усеченными главами куполов, без крестов, окруженный горами строительного мусора, он казался обреченным. Поговаривали, что городские власти то ли в самом соборе, то ли вплотную к его стенам намерены соорудить общественный туалет, а пока до утверждения проекта, часть помещений использовалась под временное общежитие для тех, кому не досталось мест в благоустроенных семейных общежитиях. Пройти в «общежитие» с улицы можно было только через калитку, расположенную в левой створке главных ворот храма. Сами ворота были по центру и бокам забиты досками. В нижнем ярусе колокольни размещался пункт приема стеклотары. В дни авансов и получек у его дверей выстраивались большие очереди горожан с авоськами набитыми пустыми бутылками из-под водки и дешевых плодово-ягодных вин. Остальные окна и двери первого этажа были частично заложены битым кирпичом и замурованы цементом, частично забиты неструганными досками. Осколками кирпичей вперемежку с цементом были заделаны и большие отверстия в земле вплотную к цокольной части собора. Поговаривали, что где-то здесь был замаскирован люк, подняв который можно было попасть в подземный ход, ведущий на левый берег Волги.
Естественно, все это – и колокольня, и громадные пустые залы с взирающими со стен через облупившуюся краску ликами святых, и слухи о подземном ходе, как магнит притягивало к собору подростков со всех районов города. У нас были свои тайные ходы, как проникнуть внутрь, мы превосходно ориентировались, где какие есть замаскированные лазы, чтобы перебраться из одного помещения в другое. Было у собора и еще одно немаловажное достоинство – его колокольня, самое высокое по тем временам здание города.
Не знаю, кому из нас первому, мне или Женьке Немцову, пришла идея посмотреть на первомайскую демонстрацию с высоты колокольни, поприветствовать знакомых, подурачиться немножко – но принята она была на ура. В десять утра, когда демонстрация была в самом разгаре, мы с помощью приставной доски проникли через небольшое отверстие в помещение над потолком пункта приема стеклотары и оттуда, забрались по винтовой лестнице на площадку с колоколами. На площадке стряхнули с одежды пыль, уселись на парапет, и, размахивая руками, стали кричать лозунги:
– Да здравствует Коммунистическая партия Советского Союза – организатор и вдохновитель всех наших побед! Ура, товарищи!
Снизу никакой реакции. Море плакатов. Мир, труд, май! Искусственные цветы, портреты вождей…
– Да здравствует нерушимое единство партии и народа! Ура, товарищи!
Минут пять, выкрикивая лозунги и кривляясь, мы пытались привлечь внимание демонстрантов, но они нас не слышали – пели свои песни, передавали по шеренге фляжки со спиртным, болтали о чем-то между собой, махали флажками, смеялись, танцевали. Хоть бы один кто задрал вверх голову, посмотреть на небо, на колокольню, на нас.
И тут мне на глаза попался длинный металлический прут, лежащий на полу в известковой пыли. Я спрыгнул с парапета, поднял прут, отряхнул от пыли, ухватился двумя руками за один его конец и вторым дотянулся до языка колокола. Женька сразу уловил мои намеренья, и мы, удерживая вдвоем прут, стали раскачивать им язык колокола. Вначале это не особо нам удавалось, но потом наловчились, и спустя какое-то время над запруженной демонстрантами Соборной площадью (тогда она называлась площадью Маяковского) поплыл мощный густой колокольный звон.
Когда руки устали, мы положили прут на пол и бросились к парапету – снизу на нас смотрели тысячи восхищенных глаз. Неожиданно откуда-то из толпы демонстрантов материализовались несколько человек в милицейской форме и врассыпную бросились к собору.
– Бежим, поймают, мало не покажется, – потянул меня за рукав Женька.
Мы метнулись к винтовой лестнице, но снизу уже стучали вверх чьи-то сапоги. Оставался один путь – наверх.
Раньше мы никогда на колокольне выше яруса с колоколами не поднимались – там вместо лестницы торчали два ржавых перекрученных швеллера с налипшими на них остатками штукатурки, а над ними угрожающе нависал заваленный битым кирпичом остов лестницы – того и гляди, что-нибудь сорвется на голову. Но другого выхода у нас теперь не было.
Я вскарабкался Женьке на плечи, дотянулся до швеллеров, пригнул к стенке, перебрался на них с Женькиных плеч и протянул другу руку. Минуту спустя мы продвинулись по остаткам лестницы еще немного вверх и скрылись от глаз преследователей за уступом стены. Снизу доносилось множество голосов. Кто-то тронул руками швеллеры, по которым мы только что карабкались наверх и крикнул своим напарникам:
– Здесь пусто, а дальше хода нет!
– Спускайся, поймали, – ответил ему хриплый голос снизу.
– Дяденьки милиционеры, мы, честное пионерское, не звонили, – хныкал кто-то из задержанных.
– А как-же – Святой Дух звонил! – рассмеялся милиционер с хриплым голосом.
– Мы даже не успели на колокол посмотреть, – вторил хныкавшему пионеру слезливый девчоночный голосок.
– В участке расскажете, кто успел, а кто нет.
Постепенно, голоса и шаги стихли. Мы с Женькой, поддерживая друг друга, осторожно спустились на площадку с колоколами, подошли к парапету и посмотрели вниз. Соборная площадь была по-прежнему заполнена демонстрантами.
Да, как-то не совсем хорошо получилось – мы звонили в колокол, а достанется по полной чаше за наше баловство каким-то малолеткам. Если не признают «свою вину», еще и вдвойне поплатятся, и родителям штраф впаяют. Скверная история. Что-же делать?
И тут Женька поднял металлический прут. Я без слов понял его замысел – вызываем огонь на себя! Мы ухватились, чередуя руки, за прут и стали раскачивать другим его концом язык колокола. Через пять-шесть колебаний над площадью снова поплыл густой колокольный звон.
После трех-четырех ударов, мы положили прут и, не чуя под собой ног, бросились вниз по винтовой лестнице. Не сговариваясь, решили уходить не напрямую через отверстие над пунктом приема стеклотары, а через бывший лазарет.
О проекте
О подписке