Кого можно назвать праведником? Могут ли праведниками быть атеисты, мусульмане, буддисты, кришнаиты…? Или это прерогатива христиан? Если христиан, то каких именно – православных, католиков, лютеран, адвентистов, староверов…?
На мой взгляд, споры богословов всех мастей о превосходстве какой-либо религии перед другими подобны спору детишек в песочнице, когда каждый утверждает «Моя мама лучше твоей!»
Однако ребенок, в конце концов, взрослеет и постепенно осознает, что это прекрасно, когда каждый из нас любит свою маму, не противопоставляя ее мамам других.
Совсем другая история с богословами. Похоже, что большинство из них в своем развитии так и остается на уровне детишек из песочницы. И все бы ничего, но из их взрослых споров о том, чья религия лучше, разгораются войны, рождается терроризм.
Я решил посмотреть, что по поводу праведников говорится в священном для христиан Евангелие от Матфея. И вот что обнаружил.
Христос называет праведниками, «благословенными Отца Моего», тех, кто деятельно милосерден по отношению ко всем братьям Его меньшим.
Он не оговаривает, какого мы при этом должны быть вероисповедания и должны ли принадлежать к какой-либо религиозной общине.
Он нигде не разделяет людей по тому, кто как крестится или молится. Христос «не так беден, чтобы иметь Церковь только в Сардинии» (блаженный Иероним) Его церковь в сердце каждого из нас, независимо от того насколько каждый из нас это осознает и осознает ли вообще. И Он обещает, что каждый из смертных, может унаследовать Царство, уготованное ему от создания мира.
Единственный критерий отбора – деятельное сострадание ко всем нуждающимся: приютить странника, одеть нагого, посетить больного или заключенного…
В подтверждении сказанного цитата из Евангелия от Матфея 25.34—40.
– Придите, благословенные Отца Моего, наследуйте Царство, уготованное вам от создания мира; ибо голодал Я, и вы дали Мне есть; жаждал, и вы напоили Меня; был странником, и вы приняли Меня; был наг, и вы одели Меня; был болен, и вы посетили Меня; в темнице был, и вы пришли ко Мне.
Тогда праведники скажут Ему в ответ:
– Господи, когда мы видели Тебя голодающим, и накормили? Или жаждущим, и напоили? Когда мы видели Тебя странником, и приютили? Или нагим, и одели? Когда мы видели Тебя больным, или в темнице, и пришли к Тебе?
И Царь скажет им в ответ: – Истинно говорю вам: так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне
А вы, что думаете по этому поводу?
Под крышей полуразвалившегося сарая лежал камень.
Он был большой с розовыми прожилками по бокам и темно-серым верхом. Лежал, как и положено камню, всю зиму на одном месте, взирая на окружающий мир через призму проносящихся над ним тысячелетий.
Пришла весна.
Над камнем поселилась хрупкая и капризная сосулька.
То ли камень не тем боком повернут был, то ли еще что не так, но он ей сразу не понравился.
Ухватившись покрепче за кусок старого рубероида, сосулька вытянулась своим длинным носом к его центру и стала капать.
Вначале изредка, прицеливаясь и как бы стараясь насладиться произведенным эффектом.
Камень не реагировал.
Он ее просто не замечал!
Она стала капать чаще…
Еще чаще…
Дальше – больше. Ближе к полудню капли слились в беспрерывный ручеек, и… сосулька вся на воду изошла.
Камень лежит как прежде – чистый, безгрешный – и нежится в лучах теплого апрельского солнышка. Как будто никто на него и не капал.
Все сиюминутное подобно тающей на солнце сосульке. Что из данного мига допускать в сердце выбирает сам человек, и никто другой. Мы сами ответственны за все происходящее с нами. Кто осознал это, тому не в чем упрекать окружающих, тот способен наслаждаться жизнью в любой ситуации. Даже если на него капают. Не так ли?
Когда мне было лет шесть, девочка Таня, примерно одного со мной возраста или чуть младше, поинтересовалась у меня:
– Ты знаешь, откуда берутся дети?
– Из маминого животика, – ответил я.
– А как они попадают в животик, знаешь?
Этого я не знал, и Таня объяснила:
– Это папы передают мамам семечки, и из семечек в животике вырастают детишки. – Потом, помолчав немного, предложила: – Давай, ты мне дашь семечек, а я дочку для нас с тобой рожу.
– Из семечек только подсолнухи растут, – возразил я.
Мы стояли с ней на газоне недалеко от забора ограждающего школьный стадион. Около забора росло несколько кустиков вербы.
Таня взяла меня за руку и потянула к кустам:
– Глупенький, это совсем другие семечки. Пойдем, я тебя научу, как все делается – мне сестра рассказала. Надо только хорошо от всех спрятаться.
Прятаться я любил и послушно пошел за ней.
За кустами мы немного присели, чтобы никто нас не видел. Таня сняла через голову платье, положила сверху на ветки вербы и сказала, чтобы я тоже снял свои шортики. Я стал расстегивать лямки на шортиках, но потом заколебался – у меня не было трусиков под шортиками, а ведь я уже достаточно взрослый мальчик, а взрослым мальчикам нельзя стоять голенькими перед девочками.
– Не тяни, давай быстрее, – поторопила меня Таня, и выпрямилась, укладывая свои трусики поверх платья.
– Я уже взрослый, – ответил я.
Она снова присела и зашептала:
– Нас никто не видит, а я никому ничего не скажу. Мы должны совсем-совсем раздеться и поцеловаться. В одежде ничего не получится. А потом…
Она не успела досказать, что «потом», как над нашими головами раздался истошный женский вопль:
– Бесстыдники! Молоко на губах не обсохло, а туда же! Сейчас я вас в таком виде к родителям отведу!
Незнакомая нам женщина решительно раздвинула кусты, наклонилась и, протянув руку вперед, ухватила Таню за длинные золотистые косички.
Таня закричала. Из ее больших зеленых глаз брызнули слезы.
Меня как кнутом по спине хлестнули. Я подпрыгнул, ухватился двумя руками за руку женщины и впился в нее зубами.
Женщина от боли и неожиданности завизжала, разжала пальцы, сжимавшие Танины волосы и отдернула руку.
Таня отскочила в сторону, схватила лежавшее поверх куста платье и бросилась наутек. Я подхватил ее падавшие на землю трусики, запихнул в карман шорт и, на ходу застегивая лямки, тоже бросился бежать, но в противоположную сторону.
С Таней мы встретились снова в нашем дворе. Она жила в четырнадцатом доме, а я – в шестнадцатом на Молодежной улице. Окна наших комнат смотрели через двор друг на друга.
Таня стояла возле моего подъезда и смотрела, как ее старшая сестра прыгает со скакалкой. В окне напротив, на подоконнике сидела вполоборота их мать и лузгала семечки, сплевывая шелуху вниз на землю. Перехватив мой взгляд, она отложила в сторону кулек с семечками и все внимание сосредоточила на мне.
Напустив на себя невозмутимый вид, я направился к дверям своего подъезда. Таня демонстративно повернулась ко мне спиной. Проходя мимо, я легонько толкнул ее в спину рукой. Она не оборачиваясь, раскрыла правую ладонь. Я положил в нее сжатые в комок трусики. Она накрыла их ладонью левой руки и побежала к своему подъезду. Я открыл дверь своего подъезда и, не оборачиваясь, с высоко поднятой головой зашел вовнутрь.
Больше мы с Таней не виделись. Нас с братом родители на лето отвезли к бабушке в деревню, а когда мы вернулись в город, на окнах дома напротив не было ни цветов, ни занавесок. Ближе к зиме из дома выехали последние жильцы, и он пошел на снос. О дальнейшей судьбе Тани и ее сестры мне ничего неизвестно.
Сейчас уже не помню, из каких источников я, ученик второго класса самой обычной советской школы, почерпнул информацию о жизни индейцев. Но сама по себе идея жизни в лесу – свободной от скуки школьных уроков, полной опасности и приключений – до такой степени овладела мной, что я решил незамедлительно начать подготовку к ее осуществлению.
Первым делом под большим секретом я поведал о своих планах закадычному другу Жене Шаронову. Женя тут же заявил, что тоже хочет стать индейцем. Кроме всего прочего, его в этой идее привлекала возможность избавиться от чрезмерной родительской опеки (Женя был единственным ребенком в семье, и мама с папой дрожали над каждым его шагом, стараясь во всем сына контролировать, направлять, иногда применяя для пользы дела методы физического воздействия в виде ремня).
Мы с Женей продумали детали обустройства жизни в лесу и начали подготовку к осуществлению столь замечательной идеи. У Жени был ключ от принадлежавшей их семье сарайки, расположенной во дворе дома. В углу сарайки, за поленницей дров, мы устроили небольшой склад, куда в течение месяца перетаскивали из своих квартир кусочки сухарей и по маленьким горсточкам различные крупы, сахар, соль.
Кроме того, мы изготовили два копья – обороняться от волков и других хищников, если те осмелятся напасть на нас в лесу. Копья представляли собой тонкие двухметровые палки, на торцах которых за неимением железных наконечников мы прибили по гвоздю, сплющив затем шляпки и заострив при помощи напильника.
Естественно, мы не забыли также создать свой «золотой запас», выпрашивая под разными предлогами деньги у родителей. Точную цифру не помню, но рублей 10 набрали (дело было еще до денежной реформы 1961 года). Мы бы могли и более основательно подготовиться, но после очередной взбучки от родителей за двойку Женя сказал, что его терпенье лопнуло – бежать в лес надо немедленно.
На следующее утро, основательно позавтракав и прихватив с собой увесистые бутерброды, мы якобы пошли в школу, но, завернув за угол, быстро обежали дом с другой стороны и вдоль строя примыкавших друг к другу сараек добрались до Жениной.
В сарайке вытряхнули из портфелей учебники, тетрадки и прочие излишние для индейцев вещи. Замаскировали всё среди дров. Один портфель сделали продовольственным, сложив в него бутерброды, сухари, крупы, соль, сахар. В другой положили топор (а как же в лесу без топора!), ножик, спички, фонарик, гвозди, походный котелок и бельевую веревку. Достали из тайника наши копья и пошли в лес.
Из окружающих город лесов мы выбрали тот, который начинается за поселком Волжский. Женя в нем ни разу не был, но я считал себя большим знатоком того леса, так как неоднократно ходил в него за грибами и ягодами вместе с отцом и старшим братом. Обычно мы на пристани «Дворец культуры» садились на речной трамвайчик, примерно через час выходили на пристани «Мехзавод», поднимались вверх по речному склону и через поселок Волжский шли в лес. Весь путь занимал часа три, не больше.
Утро нашего побега выдалось морозным. До Волги мы добрались быстро, еще храня в складках одежды тепло домашнего очага. Далее предстояло идти по льду реки. Дабы сократить путь, мы заранее решили не переходить Волгу по прямой, с берега на берег, а идти по диагонали, ориентируясь на силуэт здания шлюзов. Подняв воротники пальто, завязав покрепче ушанки так, что наружу выглядывали только глаза и кончики носов, мы ступили на заснеженный лед.
Встречный ветер заставил нас пригнуть головы. Вначале мы шли плечом к плечу, потом для экономии тепла и сил разумно решили идти след в след, поочередно меняясь местами. Ветер крепчал, далекий силуэт здания шлюзов становился все менее заметным, а затем и вовсе исчез за пеленой густой снежной мглы.
Около часа мы двигались молча, но упорно вперед, ориентируясь по смутным очертаниям берегов и постепенно приближаясь к другой стороне реки.
– Далеко еще до леса? – спросил наконец Женя, обходя меня сбоку, чтобы сменить в роли ведущего.
– По Волге – столько, сколько прошли, или чуть больше, а потом через поселок еще идти надо.
Женя остановился, повернулся лицом ко мне:
– Мы не дойдем, выбьемся из сил и замерзнем.
– Да, – согласился я, – летом на речном трамвайчике мы с отцом быстро добирались, а пешком по снегу получается очень медленно, и устаешь.
– Надо искать другой лес, поближе, – резюмировал Женя.
– Хороший лес есть около железнодорожной станции Просвет. Она недалеко от Рыбинска. Я видел из окна поезда – там по обе стороны железной дороги сплошные елки растут.
– Надо ехать в лес на поезде, чтобы выйти, чуть-чуть пройти и сразу шалаш для жилья строить, костер разводить.
– Да, пойдем к нашему берегу. Я знаю, где тут летом пристань была, а недалеко от нее было кольцо автобусное. Сядем на автобус, доедем до вокзала.
Мы развернулись назад и минут через сорок в том месте, где летом была пристань «Свобода», замерзшие и чуть не падающие в снег от усталости, наконец, снова вышли на берег.
Чтобы не привлекать к себе излишнего внимания прохожих, копья спрятали среди лежащих на берегу Волги бревен.
Пока добирались автобусом до железнодорожного вокзала, случилась другая напасть – набившийся на Волге в валенки снег постепенно растаял, ноги отсырели, и от этой сырости по всему телу шел жуткий холод. Нужно было где-то найти место, чтобы разуться, просушить валенки, носки, согреть ноги. В холодных залах железнодорожного вокзала такого места не нашлось. Потоптавшись немного в очереди возле касс, все еще чувствовавшие усталость и дрожащие от холода, мы решили немного повременить с лесом.
Я предложил идти от вокзала во Дворец культуры. Там есть маленький боковой вход, откуда идет лестница в библиотечные залы. Дверь должна быть открыта, так как читальный зал работает очень долго. За дверью в тамбуре вся стена увешана отопительными батареями. Там всегда очень-очень тепло, можно прижаться к батареям, сверху положить мокрые носки. Заодно и перекусим бутербродами, а то уже кишки от голода сводит.
Собрав остатки сил, мы покинули здание вокзала и вновь окунулись в снежную круговерть. На улице было темно. Какая-то женщина остановила нас на полпути, принялась расспрашивать, почему мы еще не дома, не лежим в своих кроватках. Я разъяснил ей, что нам срочно надо в библиотеку. Какое-то время она упорно шла рядом с нами, потом отстала.
Дверь бокового входа действительно оказалась открытой, от батарей шло блаженное тепло. Мы моментально разулись, разложили носки и валенки по батареям, сняли пальто и, обняв широко раскинутыми руками ребра радиаторов, плотно приникли к ним своими промерзшими тельцами.
В таком виде где-то около полуночи и нашли нас там наши родители.
До дома мы ехали все вместе на такси. Ехали молча. На лестничной клетке я протянул Жене руку, чтобы попрощаться до завтра, он тоже было потянулся ко мне, но его мама с силой затолкала своего сына в открытую дверь их квартиры, и мне ничего другого не оставалось, как, понурив голову, следовать за своей мамой в свою квартиру.
О проекте
О подписке