Кузница, в которой суждено было растратить последние силы старику Фуле, находилась на отшибе гарнизонной крепости, в месте, наименее охраняемом, но при этом еще ни разу не подвергшемся нападению извне. Это обуславливалось тем, что от равнинной и пустынной территории данный участок крепости защищался самой природой: благодаря расположению на высоком крутом уступе из твердых пород песчаника кузница оставалась недосягаемой для кавалерийской или диверсионной атаки, так что на данном участке не стали строить даже крепостных стен, ограничившись невысоким забором, единственной задачей которого было удерживать пьяных солдат от падения вниз¹⁷, поскольку гарнизонная таверна находилась всего в ста шагах от кузницы. И потому часто кузница подвергалась условным нападениям изнутри. Пьяные солдаты, которых по пятничным вечерам становилось в разы больше, чем обычно, имели коллективную дурную привычку в процессе выяснения отношений прибегать к помощи оружия, находившегося в шаговой доступности (Фуле хранил небольшой запас палашей у себя, как пример при изготовлении нового оружия). Само собой, Фуле и его помощники запирали кузницу десятью замками и рядами досок, однако каждый раз подобного рода оборона прорывалась хмельной толпой. После таких выходок половину из дебоширов отправляли на гауптвахту, а вторую половину заставляли ремонтировать кузницу и таверну. Пару раз в подобных дебошах участвовал и Омар; не как беспутный пьяница, а как любопытный обыватель; это также не добавляло молодому арабу уважения со стороны старика Фуле.

Описывать интерьеры кузницы смысла особого нет, поскольку интерес они представляли весьма скудный (собственно, такими же скудными были и сами интерьеры). Гораздо больших подробностей заслуживают отношения Омара и Фуле. Как уже было сказано выше, старик проникся черной ненавистью к арабам, а равно и к Омару испытавал точно такую же ненависть. И ведь было, за что ненавидеть: клан бен Али испортил очень много крови французским колонизаторам за десятилетия сепаратисткой войны. Но для всех, кто предается меланхоличному созерцанию смутного роя теней, именуемого прошлым, должна существовать возможность не побояться глядеть в еще более смутное будущее, потому как только глядя в будущее, можно правильно истолковать прошлое. Очень трудно порой переступить через себя и свои бараньи убеждения, чтобы открыть дорогу развитию новых отношений и новых чувств. Майор Жёв, Омар и большая часть жителей Алжира (включая солдат и религиозных деятелей – самых фанатичных и ортодоксальных слоев общества) к середине царствования Наполеона III осознали этот принцип (порой абсолютно бессознательно) и даже если продолжали испытывать неприязнь друг к другу, то старались публично этого не показывать. А вот Фуле был другим. Он не стеснялся открыто говорить Омару в лицо все, что думает о нем и его роде. Однажды Омар не выдержал и и ответил старику:

– Вот ты без конца поносишь меня и всех вообще арабов, но при этом только лишь о своей жалкой, никому не нужной жизни волнуешься! И то, ты только и делаешь, что смотришь в прошлое, пытаясь зацепиться за тонкие колоски воспоминаний, которые сам для себя выбрал. А меж тем это удел слабых, конченых людей, и ты все делаешь для того, чтобы таковым и подохнуть. Все вокруг тебя давно живут настоящим и думают о будущем, и потому они счастливы; а ты потакаешь собственным грехам и собственному бесчестию. Подумал бы о тех детях, которых потерял, о сыне, который до сих пор жив и благополучно служит на благо страны, но тебе на них плевать, наплевать на страшную смерть тех маленьких мальчиков, а равно наплевать на всех людей.

– Не тебе меня судить, шакал! – шипел в ответ Фуле, насупившись, как забитый воробей.

– Не мне, – отвечал Омар, – однако я говорю истину, и ты это знаешь, а потому гневаешься и изливаешься в ядовитой злобе. Ведь не в арабах дело; арабы стали последней каплей. Ты ненавидишь весь род человеческий, а арабы просто оказались ближе всех, чтобы на ком-то конкретизировать твою ненависть. Жил бы ты среди французов – ненавидел бы французов; жил бы среди немцев – ненавидел бы немцев.

– Нет, ты меня не знаешь!

– Знаю я тебя. Ты самый обычный человечек, обозленный на весь мир за то, что с тобой поступили, как тебе кажется, несправедливо и жестоко. А меж тем ты чужие грехи обличать мастак, но собственных замечать в упор не желаешь. Попробуй перестать смотреть в прошлое и примириться с самим собой. Тогда и весь едкий дым с души уйдет. Тогда сможешь спокойно дышать и спать по ночам.

Красивые слова Омара мало повлияли на взгляды Фуле, разве что теперь старик стал считать молодого бен Али обыкновенным пустословом, а не жестоким разбойником. Тем не менее, все же некоторый эффект речь Омара оказала: Фуле прекратил публично выражать свое мнение по любым вопросам и отныне все свои мысли стал держать при себе, позволяя себе лишь ворчать, что он и до того делал по поводу и без повода. В дальнейшем взаимоотношения Омара и Фуле складывались, словно они были двумя бригантинами в Средиземном море, ходившими под одинаковым флагом: безразлично, проще говоря. Фуле позволял Омару работать в кузнице под присмотром сержанта Марана (да и сам пристально за ним следил), но всегда сохранял прохладно-надменный тон при общении, которое, в общем-то, и без того было крайне редким. Омар же старался вести себя более учтиво, хотя искренне делать этого не хотел, а лишь следовал советам капитана Ругона (ставшего начальником арсенала гарнизона и непосредственным начальником Фуле), который не желал, чтобы конфликт вспыхнул вновь.

И вот, в один из обыкновенных дней августа 1869 года Омар продолжал работать над шпагой, которая по задумке должна была быть тоньше человеческого ногтя. Работал Омар под присмотром Фуле и сержанта Марана, которым было мало интересно, чем он там занимался. Была пятница, и у сержанта на уме было только одно: дождаться вечера и как можно скорее двинуться в кабак. Фуле же просто было все равно. Бен Али имел привычку работать очень долго и усердно, особенно, если у него ничего не получалось (а успехов в его деле пока было немного). До позднего вечера он все выплавлял, остужал, ковал и точил, а потом, будучи недовольным получившимся экземпляром, переплавлял его заново, проходя через весь кузнеческий круг снова и снова. В восемь часов пополудни Фуле собирался уже закрываться, но Омар уговорил его еще на пару часов работы. Следуя своему modus operandi¹⁸, бен Али с еще большим упорством принялся за работу, не собираясь отступать от поставленной цели. Он продолжил плавить, остужать, ковать, переплавлять и снова ковать, не понимая, почему его преследует неудача, ведь он все делал правильно, согласно разработанной им же технологии, но постоянно что-то не получалось, в первую очередь, – при ковке не получалось достигнуть необходимой толщины клинка (а об нанесении узоров, декорации, разработке острия и эфеса не могло быть и речи без выполнения главнейшей характеристики предполагаемой шпаги – тоньше ногтя!). Из-за нескончаемых неудач Омар начал вслух себя корить. Причем делать это он стал на арабском языке, чем нехило пугал и раздражал старика Фуле, сидевшего в кресле у чертежного стола и клевавшего носом воздух. В какой-то момент Фуле стало невыносимо находиться в кузнице и слушать арабоязычные ругательства.

– Омар, черт тебя подери! – Фуле вскочил с кресла и с недовольной гримасой подошел к арабу. – Ты когда, наконец, закончишь свою бессмысленную работу? Я спать хочу уже, понимаешь? Спать хочу!

Омар не обращал внимания на старика, продолжая стучать молотком по свежевыплавленному куску металла, из которого необходимо было выковать сверхтонкий и ровный клинок, который к тому же не рассыпется при использовании.

– Вот что! – продолжил Фуле. – Я положу ключи от замков на стол. Ты, как закончишь со своей дребеденью, потушишь огонь в горне и запрешь кузницу, на замки! Ключи же отдашь сержанту Марану, понял?

– Понял тебя, можешь не беспокоиться, – ответил Омар, не сильно влушивавшийся в слова старика.

Готовясь уходить, Фуле посмотрел на Омара и сказал:

– Попробуй снизить температуру в горне и остужай металл уже после того, как закончишь ковать клинок до нужного размера.

Сказав это, Фуле отправился спать. Сержант Маран уже третий час проводил в кабаке, так что надеяться на его трезвость и адекватность более не приходилось. Омар остался один на один со своим делом. Он прислушался к совету Фуле и сделал все так, как тот и рекомендовал. Снова последовало несколько неудачных попыток. Подходил к концу второй час, выпрошенный арабом у старика; но, раз тот ушел спать и фактически дал ему возможность неограниченное время находиться в кузнице (к тому же действовало позволявшее это указание Жёва) – бен Али продолжил работу. Он чувствовал каким-то нечеловеческим, потусторонним чувством, что цель близка, как никогда ранее, что необходимо совершить последний рывок, ни за что сейчас, в самом конце столь тяжелого и долгого пути, нельзя останавливаться. Упорству молодого бен Али мог бы позавидовать даже род Бонапартов, в лице трех Наполеонов предпринявший в общей сложности шесть попыток захвата власти, из которых почти оказались удачными.

Наконец, Омар, в очередной раз измерявший толщину клинка (к тому времени было уже далеко за полночь), внезапно замер. Его небесно-голубого цвета глаза засверкали столь же внеземным светом, а дыхание замедлилось, вместе с тем, страшно заколотилось сердце, готовое бить в набат, словно колокол Собора Парижской Богоматери. Подобная реакция могла означать только одно – успех. Непременно, это был успех. Что же это еще могло быть? После стольких попыток, после стольких неудач, когда омар начал думать, что никогда не достигнет цели, – она была, наконец, достигнута. Ох, какое же это приятное, обволакивающее чувство. Не веря своим глазам, Омар почти пять минут молча вглядывался в получившийся шедевр. Действительно, толщина выкованного клинка не превышала даже миллиметра, чем поражала сознание молодого араба, который, опомнившись от счастливого ступора, с улыбкой, излучавший невидимый яркий добрый свет, поспешил закрепить полученный разультат, чтобы потом не возникло трудностей с изготовлением второй (и, может быть, еще многих) шпаги. Преисполненный здравой гордостью за самого себя и за свой успех, Омар, однако, вспомнил и о Фуле: «Вот старый плут, ведь прав оказался со своим советом! Если б не он, возможно, и не добился бы я нужного результата!»

Закончив работать с первым клинком, Омар решил довести дело до конца (а именно: изготовить второй клинок и изготовить две полноценные шпаги) на следующей неделе. Сейчас же он захотел передохнуть. Совершив недолгий намаз, бен Али уселся в кресло Фуле. Не обращав раньше внимания на кузницу и относившись к ней лишь как к удобному рабочему месту, Омар сейчас, в поздний пятничный вечер, для себя осознал, что ему приятно находиться здесь. Да-да, уважаемый читатель, не просто удобно, а именно приятно. Огонь потрескивал в горне, оттуда же исходило тепло, согревавшее громадное тело молодого араба. В землях с климатом, подобным алжирскому, по обыкновению погода имеет странную забаву: дни и ночи разительно разделять температурой воздуха. Днем градус по Цельсию изредка опускался ниже тридцати градусов, а вот ночью едва дотягивал до десяти со знаком «плюс». А потому огонь из горна пришелся очень кстати Омару, позволив по-настоящему расслабиться и безмятежно глядеть вверх – на звездное небо, без единого облачка, абсолютно чистое и яркое, но, вместе с тем, темное, будто бездна – неизвестная и таинственная. Усеянное сотнями (а может быть и тысячами) белоцветных светил, это небо заворожило Омара с той же силой, с какой заворожил его результат успешного труда. Омар, изучив несколько древнеперсидских и арабских текстов по астрономии, а также прочитав работы Коперника, Браге, Галилея и Кеплера, обладал достаточно глубокими знаниями в этой области и имел четкое представление о звездах. Он понимал, что, вероятно, звезды на самом деле имеют колоссальные размеры и отличаются по цвету. Не вдаваясь в подробности самой астрономической науки, бен Али с интересом представлял, как могли бы выглядеть столь далекие объекты. Ночное небо также напоминало ему пустыню с ее бесчисленными миллиардами песчинок, среди которых не было ни одной одинаковой. Пустыня, известная под интернациональным названием «Сахара»¹⁹, в действительности не представляла из себя однородной природной зоны, поскольку различалась (как тогда, так и в настоящий момент времени продолжает оставаться таковой) по климатическому, географическому, топографическому, а также этнокультурному типам. Более-менее четко можно выделить двенадцать крупнейших регионов Сахары (названных, по большей части, в честь стран и территорий), каждый из которых де-факто представляет собой отдельную пустыню со своими особенностями. В Алжире Сахара также имеет свои особенности, характерные только для данной страны. Город Оран, а равно и Оранская крепость, находится на северо-западном побережье Алжира и защищается от губительного влияния пустыни огромной цепью Атласских гор, благодаря чему все побережье Алжира разительно отличается от остальной территории колонии, расположенной практически целиком среди песков. Громадные безжизненные земли во многом лишь формально числились владениями Второй империи, однако в действительности французские колониальные войска не смогли до настоящего времени обеспечить контроль над Сахарой, а потому та служила превосходным обиталищем для тех, кто не собирался присягать на верность императору Франции и признавать его власть над Алжиром законной. Непокорные племена берберов и туарегов, а также оставшиеся в живых и не арестованные члены сопротивлявшихся кланов арабов занимали многочисленные оазисы и караванные стоянки, разбросанные по всей территории пустынной Африки. Арабы продолжали изредка покидать мертвые земли и совершали диверсии на французские аванпосты и мелкие гарнизоны, а также грабили караваны, ходившие между городами, примером чему может служить уже описанная в истории жизни старика Фуле гибель его последних детей и их матери. Пустыня всегда источала опасность для всех, включая Омара. В детстве он жутко боялся песчаных бурь. Причин этого страха он уже и не вспомнит. Но вот один эпизод, потрясший его до глубины души, молодой бен Али запомнил на всю жизнь, поскольку именно после этого эпизода страх как рукой сняло, и появилось трепетное благоговение перед всемогущей стихией, сохранявшееся по сей день. Вот, что это за эпизод. Лет семь назад Омар, будучи вместе с отцом и братом на стоянке у одного из крупнейших алжирских оазисов, – Дар-Аль-Хаят²⁰ – узнал о приближении мощной песчаной бури, своей разрушительной силой опустошившей уже четыре берберские деревни. Мальчик вжался в отца и отказывался его отпускать, бормоча все известные ему молитвы. Стоит сказать, что и Хусейн, и отец мальчиков были обеспокоены. Обитатели оазиса начали спешно собирать вещи, надеясь успеть спрятаться от порывов ветра. Бежали из оазиса лишь самые пугливые, а также пришлые постояльцы, которые не слушали уговоров, не хотели оставаться на одном месте и ждать натиска бури. Разумеется, оказавшись в открытой пустыне, они ощутили на себе всю мощь стихии. Отец заставил Омара и Хусейна спрятаться в небольшом глинобитном доме, владельцы которого радушно согласились на время принять членов клана бен Али, но, как это часто бывает, вместе с животным страхом приходит такое же животное любопытство, контролировать которое не было возможно даже самому спокойному и холодному человеку, потому что инстинкты – единственное, что люди по-настоящему не могут и не смогут никогда контролировать, что бы кто ни говорил. Вот и Омар высунул голову из маленького окошка, надеясь увидеть все ужасающее великолепие песчаной бури. Дом, в котором он спрятался, стоял таким образом, что из окна была видна дорога, уходившая далеко в пустыню и растворявшаяся в ней. Небо вскоре посерело, ветер усилился, стало холодно и тяжко. В воздушном пространстве стали появляться первые крупные песчинки, поднимаемые высоко над землей. Одна из них едва не угодила Омару в глаз и не ослепила его. Еще через двадцать минут вдалеке стала видна неимоверно высокая грязно-желто-серая стена песка и пыли. По мере приближения стены холод исчез, становилось все жарче и жарче, суше и суше. Омар было готов снять с себя всю одежду и побежать к пруду, чтобы броситься в него и охладиться, но его взор оказался застыл в одном положении, не давая возможности пошевелиться. Из урагана, казалось, сметавшего саму жизнь, показались очертания человеческих фигур верхом на верблюдах. Не веря своим глазам, Омар несколько раз протер их, словно окуляры, но это была правда – караван туарегов шел сквозь бурю, будто ее не было вовсе. Туареги, облаченные в легкие, но многослойные одежды, с повязками, закрывавшими всю голову, кроме зорких карих глаз, защищенных пушистыми ресницами, с особой статью и благородством, присущим кочевым народам Востока, спокойно двигались к оазису. Их верблюды, послушно исполнявшие волю хозяев, заметно подустали и в любой момент могли попадать на песок, но, увидев вдали спасительный участок живой земли с водоемом и зелеными растениями, животные приложили последние усилия и ускорили ход. Именно после этого события у Омара исчез страх перед песчаными бурями. Видя бесстрашие туарегов, он захотел стать таким же смелым, как они. И он стал.