Смерть третья

Обстановка комнаты спартанская, кровать, табурет, стол, крошечная полка с осколком зеркала. Руки привычно и быстро разобрали пистолет. Детали легли на заботливо расстеленную тряпицу. Стол маленький, и детали заполнили почти всю ее поверхность. Торопиться было некуда, но движения были привычными, точными и быстрыми.

Я любил этот пистолет, за его точность и безотказность. Да, я убил из него многих. И не только из него. Но с ним не расставался никогда. Он стал продолжением руки, пальцев. Длинной рукой, которая плюет огнем, клубом порохового дыма и маленькой пулей.

Еще я очень устал. Совсем не сплю. Как только закрываю глаза, передо мной являются все те, кого я убил. И тянут свои руки к моему лицу. Скалят кровавые губы, смотрят безглазо, блестят влажной костью черепов. Я стрелял всегда в голову. Так, что бы жертва, не мучилась. Они не мучились. Падали, оседали бездыханными телами. Сразу. Но это не помогло. Спать я не мог. Они все равно являлись.

Но сегодня я высплюсь. Дочищу пистолет и высплюсь. Я знал это.

Еще я знал что, за мной придут. Придет такой же, как и я, разве что моложе, наверное. Пистолет чистился как бы сам собой, руки двигались с точностью механизма. Здесь каплю масла, здесь протереть ветошью. Последними, скупыми движениями снарядил магазин. Вставил его в рукоять. Дослал патрон. Положил пистолет. Он лежал, на тряпице, тускло поблескивая выступающими гранями, там, где воронение стерлось. Можно и закурить. Достал сигарету, спички. Сигарет было достаточно, а вот спичек – всего одна. Что ж. Больше и не понадобиться. Зачем спящему курить? Зачем ему спички?

Размяв сигарету в пальцах, достал спичку. Осмотрел ее. Хорошая спичка. Простое устройство. Чиркнешь и она даст тебе огонь, хочешь прикури, хочешь разожги костер и согрейся, а хочешь подожги амбар соседа.

Я услышал. Тихие, вкрадчивые шаги. Он пришел. За мной. Что бы выстрелить мне в голову. Чтобы потом, я приходил к нему и тянул руки к его лицу. Короткие руки, которые не смогут плевать огнем, клубом порохового дыма и маленькой пулей. Просто руки, как у всех. Что ж, дверь открыта, пусть входит. Но я успею. Жаль спичку, не прикурить, вот этого не успеть, спичка упала на пол, сигарета выскользнула. Пистолет, продолжение руки, прикоснулся к виску, щелчок. Осечка. Я все еще не сплю. Невозможно. Он не подводил ни разу. Я положил его на стол. Он чужой. Кто и когда его подменил. Это уже не моя рука. Достал новую сигарету, бездумно взял пустой коробок.

Дверь тихонько скрипнула. Я поднял руки, в одной сигарета, в другой коробок. Тихие шаги. Чужая длинная рука уткнулась мне в затылок. Я потряс пустым коробком. Тишина.

Слева щелкнуло, и появился огонек зажигалки. Хорошая зажигалка, бензиновая, такой приятно прикуривать толстенные сигары. Аккуратно прикуриваю свою маленькую сигарету, скосив глаза. Молодой, моложе меня. Что ж, так и должно быть. Он резким движением захлопывает крышку зажигалки. Хватаю пистолет, падаю на спину, табурет выскальзывает и больно врезается куда-то в бедро. Моя, теперь уже длинная рука, плюет огнем, клубом порохового дыма и маленькой пулей, ему в лицо, которое я вижу, пока падаю спиной на пол. Он тоже успевает выстрелить и тоже падает спиной на пол.

Лежу. Кто думает что ранение в живот не больно, тот никогда не получал маленькую злую пулю в свой мягкий живот. Это чертовски больно. Крови почти нет, аккуратная дырочка в футболке, чуть окрашенная красным. Вся кровь остается внутри. Грязная работа, некрасивая. Больно. Я безошибочно, как всегда ткнул его в лицо, и теперь не хочу на него смотреть.

Все еще курю. Выпускаю дым в потолок, тонкой струйкой. Торопиться некуда. Скоро можно поспать. Глотаю дым и не могу послать последнюю струйку в потолок. Засыпаю.

Руки, много рук, которые тянутся к моему лицу. Какой страшный сон. Но уже не больно.

Смерть четвертая

– Вы обвиняетесь…

Я не слышал, что было дальше, потерял сознание. Пришел в себя в камере, клетке. Как несправедливы они. Я давал свободу тем, кто ее жаждал, а жаждали ее все, не все признавали это. Страшились. Я освобождал дух от бренной плоти. И вот теперь мой дух почти сломлен, а плоть в клетке. Если они обвинили меня, значит, будет казнь. И мой дух освободят. Немного жаль, что дух почти сломлен. Сможет ли он воспарить, как воспаряли те, кого освободил я? Сможет ли мой освободитель, пролить слезы радости, как проливал я?

Мои жертвы, как они их называли, страдали. Страдали от бедности и болезней, порока и страстей. Я же освобождал их. Доводя до вершины плотского наслаждения, освобождал их дух. У каждой жертвы, как они их называли, была своя вершина, свой порочный ключ к наслаждению. Алкоголь, опиум или плотская страсть. Некоторым нужно было лишь обещать и в предвкушении своей вершины они шли за мной. Ожидание, тоже может быть наградой. Но чаще я давал им то, чего они страстно желали. И всегда, давал больше.

Иногда плоть страдала, но тем вернее была награда для духа. Что значит, один день страданий плоти, пред годами заточения духа? И пред вечностью духа свободного?

Иногда, слабая плоть жертвы, как они их называли, просила отпустить ее, и тогда я плакал от жалости пред явлением слабости. Я умолял слабую плоть, немного потерпеть, укреплял вершину новыми дозами наслаждения, скреплял сердце свое и продолжал освобождение.

Не знаю, сколько времени я провел в клетке. Однажды, пришел священник и спросил, хочу ли я исповедаться. Я засмеялся ему в лицо. Хотя не знал, зачем. Это было правильным, так, мой дух проявил свою силу. Значит, он не сломлен. Значит, я воспарю.

После, через день или год, за мной пришли и вывели из клетки. Меня повели к месту моего освобождения. Слабая плоть сопротивлялась. Но дух мой ликовал. Свобода близка, я сделал что смог, многие остались в плену плоти, но и мои силы были на исходе. Пора и моему духу воспарить.

Меня посадили на стул, как они это называли. Почему это называют стулом? Это трон. Трон триумфа, трон свободы. И эта мысль придала моему духу, больше сил. Значит, дух не сломлен.

Жаль что, в моем распоряжении не было такого устройства, с природной силой. Но я неплохо справлялся отточенной сталью и огнем. Моя же плоть сопротивлялась, пока руки и ноги надежно не зафиксировали. Похоже что, эти люди не так глупы и несправедливы. Было бы неразумно, проделав весь этот путь, позволить плоти взять верх над замыслом и испортить торжество духа. На голову мне одели венец. Чрез этот венец, природная сила усмирит плоть. Я не желал других наслаждений в своей жизни, кроме как дарить радость свободы другим. Пришла и моя очередь.

Дух воспарил. Воспарил вниз. А плоть продолжала сопротивляться природной силе.

Смерть пятая

Хорошо написал Екклесиаст. Правильно.

Прими мой дух, Боже.

Тонуть легко. Паришь как ангел в небеси. Темнеет вокруг, только высоко вверху яркий кружок солнышка. Эхма, возвратится ли мой прах в землю? Или будет на дне речном объеден раками и тварями придонными? И им надо чем-то питаться. Господь, никого без внимания не оставит. Как написано, даже волос с головы вашей не упадет, без Его ведома.

Вода уже была во мне. Вдохнул воду, когда стало невмоготу терпеть. И теперь уже не больно, а так горело все внутри, без воздуха-то. Может и вправду, Господь вывел нас из воды. Может из глины создал, да в воду сунул, а потом вывел из нее. А зачем вывел то? А что бы за грехи наши тяжкие, да за разврат Потопом всемирным изничтожить, кроме Ноя праведного с семьей его. Неисповедимы пути Твои Господи. Вот только на пороге Рая, тайны открываются. Прими дух мой Господи! Жалко рясу то, новехонькая. Эх, знать бы, да я бы ее в келье оставил, да в какое вретище облачился… Эх!

Послесмертие. Светло-то как стало! Узреть бы ангелов Божиих, да голоса их послушать, ох и не терпится! Может и сам апостол Петр выйдет встречать, верного раба Божия. Нет, нет, нет. Недостоин я. Пусть так, хоть краешек створочки приоткроет, я и прошмыгну. Ибо тесны врата и узок путь ведущие в жизнь… Вышел апостол, вышел родимый! В ноги тебе поклонюсь! Ой, что делается то, Господи! Кулачищем то своим, да под дых мне, да в грудину! Господи, спаси и сохрани! Что ж делается то, Господи? Сам апостол Петр бьет. Как разгадать знак? Как Иаков боролся с ангелом, али сбросить меня с небес хочет, апостол то? Ай! Снова бьет! И встряхнул за плечи! Да сильно так. И больно становится. Ну, правильно, правильно. Душа хоть и бесплотная, да страдать может. Видно грехи мои тяжкие, счел их апостол Петр, да и скинуть решил с небес, от самого порожка. Дай хоть за створочку заглянуть, старикашка! Ах, снова бьет! Да сильно так, что исторгнул из естества своего воду речную, и точнехонько пред порог райский. Прости меня, Господи.

«Бог простит!» – молвит он. И рукавом кафтана, пот утирает. «Насилу откачали тебя, божий человек. Куда ж ты в воду полез, коли плавать, не учён?»

Заплакал я, жалко было. Апостол Петр не пустил – жалко, ангелов не увидел тоже жалко и напачкал у порога райского – тоже нехорошо получилось. Ох, грехи наши тяжкие.

Смерть шестая

Доколе не порвалась серебряная цепочка, и не разорвалась золотая повязка, и не разбился кувшин у источника, и не обрушилось колесо над колодезем. И возвратится прах в землю, чем он и был; а дух возвратится к Богу, Который дал его, – книга выскользнула из рук и глухо стукнулась о коврик. Заснула. Пусть поспит. Ей можно, у нее вся жизнь впереди, и устала, поди, дочка.