– А за что вы мне его прикажете любить-то? За красивые глазки, что ли?

Намёк на Корнезаровы красивые, а раз так, то и наверняка вкусные глазки, показался мне зловещим. Я поневоле припомнил свои опасения на плоту в последний день нашего сплавления по реке, когда ворон вскарабкался мне на руки и ловко разыгрывал дружескую заботу в надежде чем-нибудь поживиться. Он тогда ещё сожрал здоровенного жирного жука с моего плеча и противно хрустел им прямо мне в ухо. Тьфу!

А тем временем Коршан продолжал, всё больше распаляясь:

– Он, по-моему, что-то имеет против нас, птиц! К тому же от него никогда не дождёшься ни доброго слова, ни маленького завалящего и обветренного кусочка мяса, чтоб заморить червячка.

– Трудно ожидать от человека любви, когда над ним издеваются так изощрённо, как это делаешь ты! – проникновенным голосом, чтобы не взбесить ворона раньше времени, проговорил Дорокорн.

Коршан уточнил:

– Как так?

– Шпыняешь его постоянно, клюёшь, оскорбляешь, а тогда, на плоту, он и вовсе чуть не захлебнулся после твоего меткого помётометания!

– Да-а… ха-ха… вы помните? Это было весело, да, очень весело! Ладно, так и быть, если вам интересно, то расскажу уж… Только, само собой, по большому секрету. Так что никому ни гу-гу!

Мы дружно закивали головами, и удовлетворённый Коршан начал рассказ:

– Всё началось после одного досадного несчастного случая, произошедшего со мной не так давно. Вербовали мы с Корнезаром очередную партию учеников в эту школу в небольшом поселении, дня три лёта отсюда, не больше. Ну, я-то, конечно же, был, как всегда, за старшего. Нда-а! А всё потому, что именно я пользуюсь заслуженным авторитетом, уважением и доверием. Ценят меня здесь, понимаете, в чём дело? Ценят, я бы сказал, немилосердно, и в хвост и в гриву… Вот такая петрушка у нас получается, – Коршан, такое впечатление, на мгновение задумался о чём-то своём и к тому же малоприятном, но сразу спохватился и продолжил, видя, что мы внимательно слушаем и терпеливо ждём продолжения. – Так вот, как-то поздним вечером я плотно поужинал, так, доложу я вам, плотно, как никогда в жизни до этого. Просто, понимаете, случилась оказия, такое не каждый день бывает! Праздник, одним словом! В соседнем лесу волки удачно задрали старого лося! Красота и загляденье, друзья мои, просто пальчики оближешь! Любой из вас на моём месте не удержался бы, это я вам гарантирую, хвост на отсечение готов отдать, за уши вас не оттащишь, окажись вы на том пиршестве!

Он повернулся и горестно окинул взглядом облезлый и обшарпанный обрубок, который остался у него от хвоста после близкого знакомства с лесными людьми, и который лично мне вовсе не жаль было бы отдать на отсечение. Коршан при виде этого жалкого зрелища на мгновение взгрустнул, но продолжил:

– Э-э, о-о, ну да ладно! Там такое было… лосяра-то, бродяга, силён оказался, как слон! Он ещё пару-тройку шелудивых лесных собак прихватил с собой. Мне точнее трудно было подсчитать, он этих волчар по деревьям, как паштет по хлебушку размазал, и несколько вёдер крови сверху всего этого великолепия, для сочности, как специально, вылил. А кругом, если хорошенько поискать, глаза были пораскиданы, люблю я их, сил моих нет. Ух, как люблю! Ну и красота, скажу я вам, словами такое трудно описать, просто прелесть! Это нужно попробовать. Вы многое потеряли, друзья мои…

И он снова пустился в мечтательные воспоминания, уже по второму кругу бубня про отвратительный нежный паштетик. Юриник вдруг начал закатывать глаза, а Коршан всё продолжал рассказ глумливого гурмана:

– Будто тающий во рту фарш, а сверху всё окроплено юшкой, в некоторых местах даже начала образовываться аппетитная нежная корочка! Такой вкуснотищи я ни до, ни после не едал. Это всё равно, что очутиться в серёдке ароматного мясного пирога. Это ж самое удовольствие, когда с кровью… А у самого лося мясо было, что ни говори, не ахти, немного жестковато! Вот если бы его чуток выдержать в укромном тёпленьком местечке, то тогда оно стало бы помягче. Да и запашок такой приятный появился бы. Жаль, некогда было ждать, питаюсь постоянно впопыхах, всё работа, работа, я ж на ней прямо сгораю без остатка, горю живьём синим пламенем!

Ну, прилетел я в деревню сытый, довольный, на душе у меня, естественно, играет райская музыка, и не мудрено! Праздник ведь у меня, можно сказать! Только малость не рассчитал, темно уже было, потому приземлился я прямиком в сточную яму! Ну, знаете, в яму с очень дурно пахнущей жижицей. Да, пахло так… я бы даже сказал, не пахло, а смердело. Я подозреваю, между нами, гм, девочками, что это была отстойная яма. Так вместо того, чтобы пожалеть меня, поддержать по-товарищески и помочь, это басурманово отродье, эта гнусная моль, Корнезар, насмехаться надо мной удумал! Издевался, как над желторотым птенцом, ядри его в коромысло. Он-то, рукопомоечник и лишенец, сразу скнокал, чем это я давеча ливеровался! Потешался так, что его самого рвать начало, да ещё так сильно, у-у! Я просто диву давался, насилу успел отпрыгнуть в сторону, а то б он обязательно замарал меня, всего бы так и перепачкал! До чего же невоспитанный оказался, клюв ему в дышло! Неотесанный! А кому, скажите на милость, приятно оказаться выпачканным в блевонтине? Разве есть такие? Покажите-ка мне хоть одного такого человека, и я выклюю ему глаза и печень, и почки тоже! Но Корнезар! Мне никогда не приходилось видеть, чтобы человека так выворачивало наизнанку. Ему показалось мало высмеять меня, так он ещё посмел не пустить меня в дом! Меня, получившего тяжелейшую душевную травму, психологический, так сказать, надлом! По его вине и страдал я, несчастный, между прочим! А потом он, вдобавок, ещё и Джорджиусу всё рассказал. Представляете? О, каков проходимец… нахал… живодёр… У-у-у!

Мы и сами уже были близки к тогдашнему состоянию Корнезара. Завтрак был окончательно и бесповоротно испорчен, впрочем, так же, как и вчерашний ужин! Умеет Коршан нагнать тоску на желудок, или этот изощрённый гурман специально всё нам именно сейчас рассказывает? Просто не наелся ещё и хочет полакомиться вкуснятинкой! Бедняге Юринику уже подкатило, но он самоотверженно боролся… уже и позеленел весь, но мужественно терпел и не поддавался!

А ворон так увлёкся своим пламенным рассказом, что ничего не замечал, он снова жил воскресшими воспоминаниями, ему чуть не до слёз стало жаль себя! Действительно, Корнезар, каков душегубец, взял, да и испортил ему такой знатный вечерок! Расчувствовавшийся Коршан продолжил свой душещипательный рассказ, который, как ни странно, вовсе нас не растрогал:

– А я, униженный и осмеянный, временно потерявший способность летать не столько из-за того, что слегка переел, сколько из-за слипшихся и потому отяжелевших перьев, ковылял по пустой, тёмной дороге в поисках хотя бы какого-нибудь, пусть даже самого завалящегося водоёма, чтобы слегка ополоснуться и почистить пёрышки. Между прочим, я тогда был так беззащитен, что представлял лёгкую добычу для хищников, например, кошек! Но даже они, видимо, чувствовали моё неподдельное горе, мою искреннюю обиду и не трогали меня. Я видел, как они из жалости и соболезнования обходили меня стороной, понимающе скрываясь в кустах при одном только моём приближении! Я их за это зауважал! Вот это душа-а… вот это размах, вот это ширище!

Коршан так расчувствовался, так растрогался, что слёзы уже готовы были хлынуть потоком из его глаз. Нам же почти удалось справиться с тошнотой, и только несчастный Юриник всё ещё резко выделялся на общем фоне жёлто-зелёным цветом лица с выражением великомученика, сосредоточенного на своих страданиях.

Коршан же продолжал неутомимо вещать, но уже менее эмоционально, нежели прежде, видимо, и у него потихоньку отлегла от сердца всколыхнувшаяся обида:

– И неизвестно, сколько мне пришлось бы обречённо скитаться, если бы не чудо – началась гроза и я, быстренько ополоснувшись под струями ливня, спрятался до утра под старым заброшенным сараем. Сиротливо забился там в самый дальний угол и страдал всю ночь. А, между прочим, ночи там холодные и промозглые! Корнезару-то хорошо было, он коварно отобрал у меня кров и мою долю тепла, подлец. За ночь я весь продрог до косточек, буквально окоченел, но ещё больше меня терзала обида – этот неблагодарный смерд не протянул мне руку помощи! Мне-е-е, который всегда… у-у-у!

Расстроенный Коршан, словно старый и многоопытный мазохист, ещё долго бы мог терзать себя, причитать, жаловаться и всхлипывать, вызывая у нас тем самым множественный рвотный рефлекс, если бы не новый человек, неожиданно вошедший в обеденный зал. Он-то и спас нас от чрезмерно затянувшихся излияний никчемного обжоры.

* * *