4

…Наконец же, перевели меня из моей спаленки в общую с братом комнату, а вместо няньки приставили ко мне дядьку Матвея, – писал в дневнике Николай Зуев. – Видя брата своего иногда читающим книги, я и сам вздумал читать их. Читал же, зачастую, ничего в них не понимая, единственно стараясь не уступать брату в скорости чтения…

Так текли дни детства моего. Ничто не нарушало спокойствия нашей деревенской жизни. Лишь три дня в году потрясали село шумом празднующего народа. То были Пасха, Воздвиженье и Троица…

…День Троицы, или лучше сказать последние два дня заговенья перед Петровым постом праздновались в нашем селе под качелями. С самого утра из всех окрестностей села кругом верст на двадцать сходились поселяне и поселянки, разряженные в пух и прах. Мы всегда любовались из китайской беседки нашего сада на пестреющие с разных сторон группы крестьян с их семействами. Все тропинки полей кипели народом, стекающимся со всех сторон, и походили на ленты всевозможных цветов, колеблемые ветерком. А по реке плыли лодки и даже плоты с Красного Берега, и слышался бряк балалайки. Толпы народа с шумом валили в наш двор. Посреди этой толпы несколько человек гигантского роста в самых странных костюмах, возвышаясь на сажень посреди этого людского моря, расхаживали с палицами Голиафа, оставляя по следам своим писк и визг поселянок, которые опрометью бежали от них, поднимая подол своего платья. Качели с скрипом поднимали людей и носили их по воздуху, и родная песня русская, вторя свисту и скрипу качелей, раздавалась в воздухе, то исчезая, то снова являя свои звучные перекаты, сопровождаемая хлопками в ладоши, символами, означающими излияние чувств наслаждения и радости русского мужичка, который, подгулявши в меру, в синем кафтане, в красной рубахе с пуховой шляпой набекрень, ходя под качелями, пощелкивает орешки, вытаскивая их из своих полосатых штанов, приплясывая под лад песенников и звон балалайки. Тянулся длинный ряд сельских красавиц, нарумяненных и набеленных подобно деревянным куклам, и перед ними являлся какой-нибудь молодец с заткнутыми за пояс полами кафтана и, ударяя по своей трехструнной балалайке, пускался вприсядку, вздрагивая и ломаясь подобно лягушке. То вдруг образовывались несколько кругов, и в середине их начиналась пляска, сопровождаемая песнями. И даже сам батюшка дерзал иногда пуститься в камаринскую, потряхивая своею сединой и запутываясь в подряснике. Кипящие самовары с сбитнем пускали клубы пара, приманивая к себе сельских девиц промочить засохшее от песен горлышко. В другой стороне гуляющие с визгами бегали в горелки. Но вот толпа мальчишек кидается к балкону дома, на котором появились корзины с пряниками. Они толпятся, снявши шапки и разинув рты, дожидаясь того времени, когда хозяева дома и их гости начнут горстями кидать им пряники. С криком кидались на угощение, подобно муравьям толкались, давя друг друга, падая, производя тревогу, пока ушат воды, вылитый с балкона, не заставлял их расступиться с криком, плачем и вместе хохотом. Таковая забава повторяется не один раз, и мальчишки расходятся с подбитыми глазами, растерявши свои шапки и изорвавши и перемочивши все платье, очень довольные несколькими пряниками, которые им удалось поймать на мокром песке или на траве.

Но вот запад вспыхивает пурпуром от лучей тонущего за горизонтом солнца, крики и песни уставших поселян начинают утихать, волны народа колышутся, рассыпаются радужными снопами в разные стороны, и звуки песен их исчезают в отдалении, вторя песне рожка, сзывающего стада с пастбища на покой, и песнь кузнечика возвещает наступление майской ночи, которая в тысячу раз бывает очаровательнее дня. Прохладный ветерок сдувает с листочков дневной загар, мрак нисходит на землю, и луна выкатывается на свое место. Удары сторожа раздаются в привязанную к амбару доску. Природа замирает, укутываясь в туман.

Но приходит мгновенье – восток золотится багровым заревом, и луна бледнеет, испугавшись незваного гостя, который уже брызжет своими лучами на природу и отражает их в дрожащих каплях росы. И жаворонок из поднебесья возвещает начало дня.

Таковы майские ночи в нашем северном климате. И после этого говорят, что у нас нет ночей очаровательных, божественных. Скорее нет ума у тех людей, которые так говорят.

Таким образом проводятся целые три дня, и никакая власть господина не в состоянии удержать этого разгула. Во всем барском доме трудно в то время насчитать двух человек, которые бы не тыкались носами в тарелки, служа за обеденным или ужинным столом.

Мы, то есть я и брат, по свойственному в наши молодые годы любопытству, бегали тайком под окна изб смотреть на эти крестьянские пиршества и, не довольствуясь смотрением чрез окна, переодевались в какие-нибудь полушубки и, втершись в двери с толпой зевак, с удовольствием любовались на русские пляски. Ни один бал не восхитил бы меня тогда своим блеском и пышностью, как эта посиделка, на которой начиная с старого до малого все были пьяны. Огромные жбаны с пивом и штофы с вином стояли на столе, и хозяин лишь только успевал наполнять их, радушно кланяясь каждому прихлебателю, который, отпивши с полжбана (а это право составляло не менее четверти ведра), снова пускался вприсядку, ломаясь как черт перед заутреней…

Тут несколько страниц в тетради были почему-то вырваны. Лиза уже увлеклась чтением, она будто погрузилась в тот давний, но и родной ей мир…

Но приходит и осень, убран урожай. Тогда у помещиков только и бывает дела, что отъезжие поля. Ни ветер, ни осенний дождь, который туманит даль до бесконечности и щиплет лицо подобно булавкам, не суть для них препоны. Бурку на плечо, арапник в руки, свору борзых на руку – и в поле. Атукают, завидя косого мошенника, который упругим комом выпархивает из своей засады, оглядывается, и, прижавши к спине уши, летит по полю, лавирует как судно под парусами и, видя неминуемую гибель от своих врагов, наступающих уже ему на пятки, вдруг как будто приковывается к одному месту, и враги его, подобно черепкам лопнувшей ракеты, разметываются во все стороны, оставляя ему свободное поле для утеку к опушке леса. Ни крик охотников, ни хлопки арапника тогда не в состоянии уже удержать его полета и он, подобно вихрю, мчится к лесу, и протяжный свист псаря возвещает невозвратную его потерю. Тогда сбираются снова все охотники в одну груду и, собравши собак на свору, ведут переговоры о дальнейшем их путешествии. Наконец опять гончие кидаются в остров, ловчий с заботливым видом объезжает опушку леса, и вдруг раздается лай. Он раздается сильнее и сильнее и, наконец, сливается в один неистовый гул, который слышится все ближе и ближе, и вот что-то подобно ядру пушки выкатывается на поле. «Ату его!», – раздается, и борзые, свистя подобно стрелам, летят за этим комком, настигают его, раздается писк, и радостное «го-го-го» доезжачего с поднятою вверх фуражкой возвещает победу. Нож блестит из-за его кушака, кровь брызжет, и лапки животного кидаются повизгивающим от возбуждения собакам. Тут обыкновенно начинается спор о том, чья взяла зайца, и мир заключается лишь заздравным кубком. Вечереет. Звук рога раздается, и весь эскадрон псарей и господ их сбирается в одну груду. Подобно разводу с церемонией делается смотр всем собакам, лошадям, псарям и зайцам и, наконец, люди, собаки и лошади тихим шагом отправляются поближе к дому, в котором самовары уже ждут на столе гостей и хозяев. И вот уже усевшись кругом самовара, наперебой рассказывают женам о своих ратных подвигах, спорят об удальстве охотников и о скачке собак. Спорят, спорят и для уразумения дела общим советом посылают за доезжачим, который еще с арапником в руке является рассекать гордиев узел недоразумения и, получивши рюмку водки и стакан чаю, отправляется варить кашу собакам и расседлывать лошадей. Наконец, является посреди стола котлик с ромом. А сахарная голова, покрытая синим пламенем, трещит и обтекает как худая сальная свеча через проволочную сетку в ром. Пламя гаснет, и серебряный ковш наполняет стаканы беседующих, потом еще раз и еще, и устаток вместе с общим одобрением на счет скорейшего отправления на боковую, разводит каждого из них в свою комнату до утра…

5

Николай Зуев, отложил перо, промакнул тяжелым пресс-папье и присыпал золотистым песочком исписанный лист. Он был доволен, тем, как удалось написать об охотах виданных в детстве и ранней юности. Всего лишь однажды он и сам был почти равноправным участником большой охоты… Ничего этого не осталось. Ближайшие соседи в большинстве своём перебрались на постоянное жительство в города, предоставив управление поместьями управляющим. Отец постарел и уже не держал свору, и давным-давно не садился на коня. Сам Николай и брат его бывали здесь не часто и довольствовались одинокой ружейной охотой… Николай Зуев поднялся из кресла, надел висевший на плечиках на стене старый китель, натянул стоявшие тут же сапоги, застегнул на поясе патронташ, надел полотняную фуражку, снял со стены ружьё и, не потревожив никого в доме (было ещё раннее утро), вышел во двор.

– Здравствуй, Макар, окликнул дремавшего на ступеньках флигеля старика-сторожа, зябко запахнувшегося в армяк.

– Доброе утречко, Николай Владимирович, – отозвался старик и поднялся.

– Ну, как погода нынче?

– Вёдро будет, барин.

Зуев прошёл аллеей парка, вышел за ворота и мимо церковного кладбища спустился к реке, отвязал лодку, вставил в уключины вёсла, поплыл в туман…

…Елизавета Алексеевна отвела глаза от портрета и снова стала читать дневник своего предка.

…Но вот затевается у нас свадьба. Надежда Владимировна выходит замуж. То-то радость, будут праздники, будут гости, классы на время закроются. Является жених со свитой родственников, музыка не умолкает в саду, гостям нет счету. Наконец наступает день венчания. Плошки освещают церемониальный поезд в церковь. Непривычные кони храпят и озираются на зарево вспыхивающего скипидара и, наконец, марш екатерининских времен встречает новобрачных, приехавших в дом. Я являюсь в курточке, обшитой серебряными шнурами, подвитой, получаю подарки от моего нового родственника, бегу их показывать лакеям, нянькам и мамкам и, переломавши в тот же день по крайней мере половину всего подаренного, получаю за это выговор. Наконец праздники кончаются, на нас опять надевают нанковые курточки в чернильных пятнах, и вновь мы внимаем голосу учителя.

Наступают осенние вечера, нам делают огромной величины и самым нелепым образом раскрашенные змеи, трещотки из бумаги гудят в воздухе, и мы в теплых шапках с наушниками сидим на галерее и любуемся этой невинной забавой, дергаем за шнурок, и змей с рокотом плавает по воздуху, то поднимаясь в поднебесье, то опускаясь, и, делая круги, вновь устремляясь вверх. Вдруг раздается с балкона голос: «Дети, пора домой. Да есть ли на вас шапки? А где ваши дядьки? Застегните ваши шинели, домой, домой», – и балкон запирается. А мы вымаливаем каждую минуту времени у наших дядек и с досадой в сердце слушаемся их, собираем змея и идем вверх благодарить наших родителей.

С какой завистью смотрели мы из окон на наших сестер, гуляющих перед домом, бегающих взапуски вокруг цветника. Я бы готов был тогда отдать все за одно только позволение в осенние восемь часов вечера гулять вместе с ними и дразнить собак и кошек капельмейстера Егора Васильевича, с важностью расхаживающего с дубовой палкой по парку и сбирающего целительные травы для настою (он, как и все великие композиторы, имел своего рода странности и довольно сильно придерживался горячительных напитков), но об этом нельзя было и помыслить. Скорее могло солнце обратить свой ход, чем мы совратить наших родителей от мысли, что на дворе не сыро и не холодно и нельзя простудиться в августе месяце в вязаных носках, в набитых пухом плисовых шапках, в валенцах и в ваточных шинелях.

Но вот наступают темные осенние вечера. Измокшая ворона, надувшись, сидит на шаре ворот и с карканьем летит, согнанная ветром. Дождь хлещет в окна. Разражается мрачная осенняя гроза. Тогда запираются у нас в доме все двери и ставни, затыкаются щелочки, и тихая молитва шепчется в полуосвещенной комнате.

Но вот дождь начинает стихать, облака рассеиваются, раскаты грома раздаются уже как будто за горами. Свод неба яснеет, облака выкатываются из-за горизонта и румянятся розовыми закатными лучами. Молнии еще поблескивают вдали… Что за ветер дует тогда на землю! Как грустно и легко бывает душе человека!

Недолго насидела в девушках и другая моя сестра. Явился жених из Ярославля и, посватавшись зимой, летом стоял уже у престола с венцом на голове. Тоже были опять праздники, веселье, обеды, балы, вечера не успевали сменять друг друга. Но прежде всего этого молодой жених отправился закупать подарки и наряды своей невесте. И ему поручено было в числе галантерейных вещей купить для нас куколку – нового учителя.

И вот является учитель с огромным красным носом, с черными барашками на голове, с пустотой и глупостью в голове. Начинает нас учить как попугаев французским разговорам. Принялся-то он за нас сперва хорошо, но по недостатку характера не смог свести хорошо концов…