Буслаев удивленно повернул голову. Он выуживал зажатую между двумя коробками банку тушенки, и на любовь к Дафне внимания у него не наскребалось.

– Ну да! Само собой!

Дафну ответ не удовлетворил.

– Как именно ты меня любишь? – спросила она.

– Пламенно, – Меф поймал завалившуюся на него шпротную пирамиду.

Будь он философом, он пояснил бы, что любить даже самого хорошего человека нельзя двадцать четыре часа в сутки. Это пиковое состояние, которое удерживается только несколько минут в день. В прочие часы и минуты любовь переливается в десятки других чувств – нежность, товарищество, дружелюбную полусердитость, ворчание и т. д. На другое у нее просто не хватает накала. Едва ли муж, в одиночку волокущий с четвертого этажа старый диван, который жене вздумалось выбросить в двенадцатом часу ночи, испытывает к своей половине какую-нибудь особенную любовь. А между тем, и это тоже проявление любви. Но Буслаев философом не был. Он был практик, живущий в практическом мире и старающийся совершать практические поступки.

Именно поэтому он ободряюще толкнул Дафну плечом и повез тележку к кассе. Потом остановился и оглянулся. Дафна смотрела на него все так же непонятно, почти с мольбой.

– Слушай, чего я подумал! Варвара же лошадей любит? А если купить ей конскую тушенку? Ну ради прикола! – ляпнул Буслаев.

* * *

В середине мая, когда деревья опушились зеленью, Варвара нашла себе другую работу. Работала она через день плюс каждую субботу, на чью бы смену суббота ни приходилась. «Гражданка Гормост» возвращалась вечером усталая, выжженная солнцем, но довольная. Скулы румянились жаром. Нос облез. Плечи тоже облезли. Видны были белые полоски от майки.

Работала она рядом с «Коломенской» – следила за прокатными лошадьми, которых было у нее две: старый пофигистски настроенный мерин Чуфут и пугливая молодая кобыла Чайка, которая могла понести даже от пролетевшего воробья или висевшей на дереве ленты. Спрятаться от солнца было негде – лошади стояли на асфальте футбольного поля. Катать кого-либо за пределами поля было строго запрещено после случая, когда убежавшая у Варвариной сменщицы Чайка едва не утопила в пруду десятилетнюю девочку.

Сегодня Варвара была выходная. У нее сидел Корнелий и чистил картошку, пуская кожуру извилистой змейкой. Варвара ремонтировала настольную лампу, используя вместо отвертки тесак. Рядом лениво ворочал лопастями вентилятор.

– Варвара! – говорил Корнелий, волнуясь. – Я буду краток, ибо краткость – сестра таланта, супруга гения и мать мудрости. Без краткости нет ни успеха, ни победы, ни уважения к чужому времени. Как друг и отчасти вдохновитель спартанцев, научивший их говорить лаконично, я не позволю себе злоупотреблять твоим терпением и сразу перейду к сути проблемы… Я люблю тебя, Варвара!

Он наклонился к Варваре и задел ее по носу болтающейся картофельной кожурой. «Гражданка Гормост» зевнула.

– Не загораживай свет! И не торчи рядом! Без тебя жарко!

Корнелий печально распрямил спинку.

– Ты красивая. Я умный и храбрый. Мы прекрасная пара! – сообщил он.

Варвара сдула со лба челку.

– Сгинешь, а? По-хорошему?

– Запросто. Но знай: я ухожу навсегда! – пригрозил Корнелий и… передвинулся ближе к столу.

На электроплитке кипел суп. Под столом, похожий на медвежью шкуру, неподвижно лежал Добряк. Не шевели пес изредка ушами, его можно было принять за дохлого.

Минувшая зима далась Добряку нелегко. Хозяева киосков на Новом Арбате его уже знали, что затрудняло охоту. На морде появился шрам, доходивший до кончика носа. Шерсть на нем не росла вообще. В районе лба свежий шрам пересекался с другим шрамом, шерсть на котором была седой. Почему шрамы так отличались, Варвара не могла объяснить. Равно как и не знала, где Добряк его получил. То ли машина ударила номерным знаком, то ли поплатился за свои проделки с курами гриль.

– И вообще, колючая ты какая-то! Ну что тебе стоит быть нежной, женственной? Всякие там юбки, каблуки, прочая женская спецодежда… – пробуя, Корнелий зачерпнул ложкой суп. – Кажется, соли маловато… И перец-горошек не помешал бы! Чего вот ты, например, с этой лампой связалась? А?

– Плюнь на руку! – велела Варвара.

– Зачем? – удивился Корнелий.

– Чтобы мокрая была. А теперь подержи здесь!

Корнелий послушно взялся за провод.

– Теперь тут! Первый не отпускай!

Корнелий взялся за другой провод и, завопив, подскочил на полметра. Электрический разряд заставил его щелкнуть зубами.

– Спасибо! Я хотела выяснить, можно ли обойтись без заземления! – поблагодарила Варвара.

Внезапно Добряк под столом поднял морду и негромко зарычал.

– Кто-то идет! – сообщила «гражданка Гормост».

Корнелий прислушался. Толпа снаружи гудела, как горный поток. Кто-то вещал в мегафон, уговаривая купить лотерейный билет.

– Кто спорит? Еще как идут! – согласился он.

– Кто-то идет к нам! И Добряк его знает!

– Почему?

– Шерсть на загривке лежит. Когда идет чужой, она встает дыбом.

Варвара хорошо изучила своего пса. Не прошло и десяти секунд, как в железную дверь негромко стукнули два раза и потом еще один. Варвара отодвинула тяжелый засов. В не самую просторную в мире комнату протиснулась Дафна. Навьюченный сумками Мефодий подзадержался, читая объявление на железной двери:

«Уважаемые москвичи и гости столицы! В случае каких-либо вопросов, связанных с использованием данного помещения, шума, жалоб или нарушения пломбы звоните в эксплуатационный отдел «Гормост».

Дальше почему-то следовал сотовый телефон Варвары.

Меф вошел. Добряк перестал рычать, вильнул хвостом и принялся обнюхивать пакеты.

– О, привет! Давно вас не было! – сказала Варвара. – Чего вы там притащили? Пожрать? Положите где-нибудь!.. А изоленты у вас, случайно, нету? Так я и думала!

– Ее можно заинтересовать только изолентой! А меня нет! Я всем интересуюсь! – заявил Корнелий, начиная деловито рыться в сумках.

– Ха-ха, – деревянным голосом сказал Меф.

Он попытался улыбнуться, но только оскалился, издав непонятный самому звук. Ему было скверно до тошноты. Хотелось скорее выскочить наружу. И будь что будет. Меф ощущал себя как человек, случайно раздавивший соседскую девочку и пришедший к ее родителям извиняться.

Порой Мефодий ненавидел Варвару за то, что виноват перед ней. В такие моменты ему не то что навещать ее не хотелось, но и весь центр Москвы казался «оварваренным» и страшным. Тяжело ощущать, что ты причинил кому-то боль и не можешь отыграть назад. Если в такие дни Дафна отправлялась к Варваре, то Мефодию палкой приходилось загонять себя в рамки человечности и идти вместе с ней.

Дафна же, словно что-то чувствуя, вечно выбирала именно такие дни.

– Меф, ты что-то сказал? – Варвара запоздало отреагировала на его деревянное «ха-ха».

«Я обезглавил твоего папу. Понимаешь, так получилось… А вот тушенка с кониной. Тебе смешно?»

– Кто, я? Нет, ничего! – спохватился Буслаев.

Он огляделся. В комнате у «гражданки Гормост» ничего не изменилось. Плакаты гражданской обороны, вентилятор; лампочка, вздрагивающая, когда сверху проносятся машины. Грузовая машина – сильная дрожь. Легковая – едва заметное подрагивание.

Варвара заметила, что Мефодий то и дело переводит взгляд на диван, на котором когда-то спал мечник.

– Квартиранта ищешь? – спросила она кисло.

Меф сам не помнил, что ответил. Хотя ответа от него и не ждали.

– Сгинул дядя! Не пойми куда делся… Барахло свое бросил. Если хотел слинять, мог бы хоть попрощаться приличия для. Правда, висюльку вон оставил. И на том спасибо! – Варвара качнула пальцем медальон, висевший у нее на шее.

Несмотря на внешнюю небрежность движения, Буслаев почувствовал, что медальоном «гражданка Гормост» дорожит. Он висел на новом желтом шнурке из тех, что продаются для мобильных телефонов.

Мефодий засопел. Варваре никто не сообщал о гибели Арея: ни Дафна, ни Улита, передавшая медальон, ни Корнелий, ни изредка навещавший ее Эссиорх. Ни у кого не поворачивался язык. Однако Варвара все равно что-то улавливала.

– Как бы его не пристукнули, задиру этого! Вечно он влезал в истории! – сказала она, и Мефу показалось, что горло ему сдавили наброшенной сзади удавкой.

К счастью для него, Варвару перебил Корнелий, влезший с каким-то вопросом про суп. Рядом с Варварой связной света был так возмутительно счастлив, что Мефа это даже озадачило.

С его точки зрения, казаться до такой степени довольным было просто опасно. Человеку свойственно преуменьшать свое счастье, чтобы получить еще кусочек на бедность. Налог на недовольство, так как каждый знает, что недовольные получают больше. Их утешают, успокаивают, ковыряются у них в ушках, уделяют им больше внимания и всякое такое прочее.

Корнелий же был счастлив на полную катушку, на все восемь зубов. Потому что когда улыбается нормальный человек, видны только восемь верхних зубов.

Перепоручив недоваренный суп Дафне, связной света извлек флейту и, терзая ее, начал исполнять маголодии собственного сочинения.

У Эссиорха, рисовавшего много и жадно, Корнелий заразился творчеством в самом грустном его проявлении. Если Эссиорх никогда не считал себя гением, то у Корнелия это стало отправной точкой. То есть вначале он ощутил, что он гений, а уже после стал определяться, в какой именно области.

Перепробовав себя поочередно в живописи и скульптуре, Корнелий остановился на музыке, как на искусстве, не оставляющем вещественных улик дилетантизма. За музыку обычно бьют один раз, а за живопись могут и многократно. День юный творец обычно начинал с того, что долго лежал в кровати и громко ныл, требуя к себе внимания. Ему казалось, так поступают все гении. И внимание он получал: после десяти минут нытья из соседней комнаты приходила Улита. Стуча каменными пятками, этот делегат от человечества молча переворачивал кровать вместе со страдальцем и уходил.

– Я тебя не прощу! Никогда! Даже не умоляй!.. – кричал ей вслед обиженный гений.

Затем страдалец поднимался с пола, оскорбленно чесал спину и перемещался мучиться на кухню. На кухне он пил обжигающе горячий кофе, одновременно опуская ноги в таз с ледяной водой. Потом садился на подоконник и долго играл на флейте.

Действие его маголодий было непредсказуемым. Иногда в небе скапливались тучи и проливался затяжной дождь. Порой на улице скисали лужи или снег окрашивался в синий цвет. Или у дома собиралось столько голубей, что не было видно земли. Улита кидалась спасать с балкона белье, а Эссиорх три дня не мог отмыть свой мотоцикл.

Меф некоторое время послушал маголодии Корнелия, а затем подошел и молча положил что-то ему на колени. Корнелий перестал играть. Взял странный предмет, понюхал, затем согнул и отпустил.

– Надо же! Резиновая колбаса! А выглядит как настоящая! – удивленно воскликнул он.

– Мы покупали настоящую, – заметил Меф.

Корнелий смущенно кашлянул.

– Ну это еще ничего! Могло быть гораздо лучше! – бодро сказал он, вовремя спохватившись, чтобы не брякнуть «гораздо хуже».

Дафна о чем-то разговаривала с Варварой. Та слушала ее, продолжая ковырять лампу. Беседовали они, должно быть, о чем-то хорошем и теплом, потому что грубоватое лицо Варвары смягчилось и казалось растроганным. Говорила в основном Дафна, Варвара отвечала односложно.

Вмешиваться в их разговор Меф не стал. Он знал, что в такие минуты толку от него мало. Он может только топтаться рядом и что-то невпопад брякать, отправляя звуковые волны побираться по углам.

Не зная, чем себя занять, Буслаев стал бродить по комнате, разглядывая на плакатах гражданской обороны знакомых человечков, прячущихся в складках местности от ядерного взрыва. Неожиданно сердце у него сбилось с такта.

У дивана Мефодий увидел грязную холщовую сумку. Последний раз он встречал ее в кабинете Арея на Большой Дмитровке. Меф шагнул сначала от сумки, потом к ней. Сумка влекла его как магнит.

– Можно посмотреть? – спросил он у Варвары, не узнавая своего голоса.

– Только вякни! – любезно отвечала та.

– Чего-о? – не понял Буслаев.

– Вот глухомань! – удивилась Варвара. – Я ж говорю: «Только вякни!» Значит: «Спросил и бери!»

Взмокшей рукой Мефодий взял сумку и открыл ее. Вещей у Арея оказалось немного: гусиное перо, свиток из Канцелярии мрака, ключ от неизвестного замка и катар с Н-образной рукоятью.

Больше всего воспоминаний у Мефа вызвал катар. Арей постоянно носил его с собой, предпочитая действовать им в ситуациях, когда не было возможности пустить в ход длинный меч. Прямые удары катара наносились всей силой корпуса, усиливаясь движением бедра. Н-образная рукоять не выскальзывала даже из влажной или окровавленной ладони. Это было страшное оружие. В узких коридорах Подземья или в свалке при большой скученности сражающихся катар ничем нельзя было заменить.

В свой последний бой Арей его не взял.

Меф осторожно коснулся катара, проверяя, как тот к этому отнесется. Катар вздрогнул, но атаковать его не стал. Узнал ученика своего хозяина. Меф подумал, что эту идеально подогнанную под кисть рукоять сжимали пальцы Арея. Мефу захотелось оставить его у себя.

– Он тебе нужен? Можно взять? – спросил Меф у Варвары.

«Гражданка Гормост» оглянулась.

– Давно пора. Забирай всю сумку! – заявила она после короткого размышления.

– Всю? – не поверил Мефодий.

– Мне она не нужна. Если он вернется – отдашь ему… Давно собиралась выбросить это барахло! У меня тут не склад! – сказала она агрессивно.

Меф поперхнулся.

– А…

– Чего «а»?

– …память?

– Чего он, покойник, чтобы его помнить? Я не склеротичка, и без барахла друзей не забываю. Забирай, тебе говорят! На кой он мне сдался, этот громоздкий ножик, когда им даже хлеба не отрежешь?

«Резать катаром хлеб! Скажи спасибо, что выжила!» – едва не ляпнул Меф, знавший, каким обидчивым бывает магическое оружие. Он оглянулся на Дафну. Та внимательно смотрела на него, однако попыток отговорить Мефа не предпринимала. Буслаев взял холщовую сумку и перекинул через плечо.

Варвара проследила глазами, как сумка приобретает нового хозяина, и сердито подозвала Добряка. Огромный пес, хорошо знавший интонации хозяйки, попытался спрятаться под диван, но пролезла только голова.

– Куда ползешь, скелетина! – рявкнула Варвара. – Иди потрошиться!.. Лежать-бояться, кому говорят!

«Гражданка Гормост» решительно завалила его на бок и, перевернув на спину, прижала к полу. Меф увидел, что Варвара сидит верхом на Добряке и, коленями зажимая ему голову, производит нечто вроде трепанации черепа с одновременным выкручиванием ушей. Добряк вертел головой и тряс мордой.