Я заверил, что работать я буду хорошо, и с тех пор мы – идеал начальника и подчиненного. Альфия мне сразу понравилась: она как-то ухитряется сочетать рабовладельческую требовательность с космическим раздолбайством.

Итак, без двух минут девять я поднимаюсь на второй этаж, прохожу мимо CCU (Credit Cards Unit – подразделение колл-центра, которое занимается всем, что связано с кредитками) и сталкиваюсь с Лерой.

– Костик, здравствуй! – атакует меня фирменное роковое контральто. – Ты сегодня выглядишь очень брутально!

Это она про мой похмельный вид?

– Привет, Лерчик! Я на твои комплименты давно уже не ведусь!

У Леры есть особенность, которая сильно осложняет ей жизнь, – ее вожделеют все сто процентов мужского населения колл-центра. Даже если среди моих коллег скрываются представители нетрадиционной ориентации, для Леры они наверняка делают исключение.

– Кошмар! Когда ты, наконец, позовешь меня на ваше ш-ш-шоу?

Для справки: Лерка этот вопрос задает регулярно, поэтому приглашалась на каждый из наших концертов. Разумеется, ни на одном «не смогла присутствовать».

– О, тут я тебя порадую! Восемнадцатого числа играем в шикарном клубе, только вчера договорились. Приглашаю! Надеюсь, в этот раз ты не отвертишься!

– Что значит «отвертишься»? Я ваша преданная поклонница!

– Договорились! – киваю я и прыгаю за дверь нашего кабинета.

На месте никого, даже Альфия еще не пришла. Не успеваю я залогиниться на компе, как дверь нерешительно приоткрывается.

– Привет…

Я немного напрягаюсь. Это Кристина, с ней мы раньше работали в RCU. Пацанчики с работы давно намекают, что она ко мне неровно дышит. Не знаю, куда мне девать такое счастье, но общаться с ней и вправду как-то неловко.

– Привет! Чем порадуешь?

– Да вот… Я уже на чемоданах, – Кристина кивает на свою китайскую спортивную сумку, – сегодня последний день перед отпуском, вечером на вокзал.

– Везет некоторым! – бодро качаю я головой, а про себя радуюсь, что ближайшие две недели обойдусь без ее липких заглядываний в кабинет. – Ты к родным едешь?

– Ага, в Старый Оскол.

– Вроде еще кто-то из колл-центра оттуда?

– Угу. Юлианна из CCU.

– А, из публичного дома?!

У Кристины заторможенное выражение лица в первый раз сменяется чем-то похожим на оживление.

– Почему из публичного дома?

– Ты что, не в курсе? Это же шедевральная история была, – рассказываю я. – Звонит в CCU клиент, причем уже на нервах. Не помню, что ему надо было, но девчонки его постоянно переключали друг на друга.

– Ну да, у них же разная специализация.

– Короче, вопрос у него был какой-то нестандартный, они решить не могут, и он психует. Его перекидывают, он бесится и, как только новая девушка его подхватывает, – вместо «здрасьте» требует имя оператора и записывает.

– Опытный какой, – понимающе вздыхает Кристина.

– Допустим, первая говорит: «Меня зовут Джульетта». Знаешь ведь ее, Джульетту Мхитарян? Следующая девочка говорит: «Мое имя Альбина». Потом Юлька представляется: «Юлианна», ну и, как назло, с каждым разом все более экзотические имена ему попадаются.

– Конечно, в CCU много нерусских, – кивает Кристина.

– Клиент, короче, доходит до кипения и требует старшего оператора. Его переводят на Мунтяну, и он, конечно, первым делом спрашивает, как ее зовут. Она отвечает: «Габриэла». И тут он срывается и орет: «Я куда попал? В банк или в публичный дом?!» Кристина вежливо делает вид, что ей смешно.

– Да, какие психи только не попадаются… Ладно, я пойду.

В принципе, если не придираться, она даже хорошенькая. Но неживая какая-то.

– Ну, хорошего дня! Привет Старому Осколу.

Я остаюсь один и задумываюсь – как раз Старый Оскол (и еще Габриэла) навели на размышления. Если посмотреть на тех, кто со мной работает, получится, что из Москвы здесь почти никого. По биографиям моих коллег можно легко выучить географию России! Верхний Околей, Саратов, Омск, Сызрань, Красноярск, Старый Оскол, Туймазы, Биробиджан, Тольятти, Братск, Осташков, Моздок, Североморск, Альметьевск, Самара, Улан-Удэ… Встречается и ближнее зарубежье – от Украины до Абхазии, но у нас им сложнее вписаться на работу. Какие-то кадровые заморочки.

Мы даже однажды убили полдня, но подсчитали, что во всем колл-центре таких, кто родился в Москве… знаете, сколько? Четырнадцать процентов! Ну, может, еще чуть-чуть тех, кто из Подмосковья и ездит каждый день оттуда. И все!

Нет, я понимаю, что это уже заезженная тема – Москва не резиновая и все такое. Но это Великое переселение народов мне что-то напоминает. Знаете что? Службу в армии, на которую призываются все (независимо от половой принадлежности) по окончании школы. Кто-то, как в реальной жизни, косит от этого призыва – и остается спиваться на своих малых родинах. Но в основном, по-моему, все радостно принимают присягу и стартуют к месту приписки – в Белокаменную. Причем в этой армии все поголовно мечтают устроиться на сверхсрочную.

В этот момент в кабинет кавалерийским шагом вламываются ядовито-розовые джинсы. Это, разумеется, Мирра.

– Привет! Как живешь? Альфия не обижает?

– Обижает, конечно! А я ее.

– Ну, совет да любовь, – вгоняет шпильку Мирра. – Прикинь, что один наш новенький отмочил! Мы просматриваем письма по заказам денег в отделения. Это чудо – его Никита зовут – принял заказ, потом отзвонил в хранилище, как положено, все о’кей. А в письме пишет: «Согласовано с хренилищем»! Это как тебе?!

– Может, очепятка?

– Ты меня за дуру держишь?! Так даже дедушка Фрейд не опечатывался! И ведь при этом хранилище в копии стоит! Ты же знаешь, какие у нас с ними сейчас отношения! Надо бы этот разговор прослушать.

– Зачем, Мирра? Чтобы услышать, что он звонил именно в хранилище, а не в хренилище? Или ты думаешь, что клиент настаивал: напишите, дескать, мой заказ как-нибудь поприкольнее?!

– Очень смешно! Ты понимаешь, что это мат в официальной переписке?

– «Хрен» – это не мат.

– Нет, это мат!

Миррушке уступать нельзя. Ни под каким видом. По опыту знаю.

– Это слово даже в русской классике есть. Значит, не мат!

Спорный тезис, ну да ладно. Прокатит.

– У кого это в классике есть такое слово? – уже сбавляет обороты Мирра.

Ага, как будто она ее читала, русскую классику. Я делаю максимально уверенный вид, как будто у меня три филологических образования. Плюс восемь боевых командировок во Вьетнам.

– У Шолохова! – блефую я.

Уж его-то она точно не читала. Наверняка от одного объема падала в обморок.

– Какие все образованные… А я бы разговорчик прослушала. Молодняк учить надо, они тогда работают бодрее, – говорит Мирра, уже остыв и направляясь к двери.

– Я твои методики очень хорошо знаю, – прочувствованно говорю ей вслед, вспоминая, как она в свое время «бодрила» меня самого.

Тут у меня звонит телефон. Оказывается, Стэн.

– Привет! Ты не забыл, что у нас сегодня ночная репа?

– Мм… Забыл… Напомни, во сколько?

– Как в тот раз, с двенадцати до шести. Я хотел спросить: ты можешь в этот раз скинуться? Сегодня моя очередь будет, но у меня по лавандосу совсем тухло.

– Могу, наверное. Отрабатывать будешь!

– Не вопрос!

Пока мы со Стэном треплемся ни о чем, кабинет потихоньку заполняется коллегами. Наконец, мы прощаемся, я кладу телефон на стол, открываю Nice – программу, в которой фиксируются все разговоры операторов с клиентами, – и надеваю наушники. Похмело вроде бы рассосалось, вот только, получается, сегодня ночью не спать…

Да и какой тут сон, если всякие сальные голоса по ночам терроризируют?

– Пикник? – кричит Альфия, влетая в комнату и на ходу разговаривая с кем-то по мобиле. – А то, все в силе! Прикинь, чего наши придумали: замутить пикник в русском стиле! Не, без кокошников! Ну, всякие сарафаны, вышитые скатерочки, посуду кто-то обещал принести под хохлому…

«Интересно, “наши” – это кто? – ерничаю про себя. – Такие же русские, как ты сама?»

Хотя в сарафанчике она смотрелась бы клево, не поспоришь… В таком, с открытыми плечами.

Я верноподданно салютую начальнице рукой, она продолжает упоенно верещать в трубку:

– Что пить? А сама-то как думаешь, а? Ха-ха! Кстати! Нет идей, где можно нарыть самовар? Нет? Ты дура, что ли?! Если в русском стиле, то без самовара – позорище, ни разу не вариант!

На слове «самовар» меня накрывает стремное ощущение, почти дежавю. Мерзкое такое, липкое. Я пытаюсь отклеить его и сбросить с себя, но оно плотно берет меня в оборот, как будто говорит: «Вспоминай!»

И вот мысли текут, как будто по рекам, озерам и прочим каналам, просачиваясь сквозь шлюзы и огибая опоры мостов.

Куда? Да на север. В Ладожское озеро.

Моего деда, Ивана Спиридоновича, призвали на фронт в девятнадцать.

Прадеда еще раньше махнули под призыв – ему тогда было уже за сорок.

Дед быстро угодил в плен. Нагуглите «Вяземская катастрофа» – сразу много интересного вылезет.

А прадед Спиридон прошел всю войну. Ну, почти всю – то ли в Венгрии, то ли в Румынии попал под раздачу, в итоге остался без правой руки. Да еще, по рассказам деда, совсем не мог наклоняться и, стало быть, мало к какой работе был годен.

В общем, я о нем знаю не очень много. Это мой косяк – надо было деда больше расспрашивать, пока тот еще был с нами. Но что знаю, то сейчас расскажу.

Прадед промыкался несколько лет после войны в Петрозаводске (мои тогда жили там, это уже потом они перебрались на Урал), а потом оказался в Валаамском доме инвалидов.

Если вы не знаете, что это такое, я не удивляюсь. Может, лучше и не знать. Но, по-моему, правильнее все-таки собраться с духом и поинтересоваться – это тяжело, но зато как-то чище делаешься.

Когда я уже поступил в универ и собирал вещи в Околее, в последний вечер перед отъездом сидел в Инете. Бродил с сайта на сайт и вдруг заинтересовался, что же это за место, где тусил мой прадед.

И вот что вычитал.

«Читатели постарше вспомнят, что в конце 40-х годов на улицах было много инвалидов. Наследие недавней войны… Фронтовики. Безрукие, безногие, на костылях, с протезами… Они пели и побирались, просили милостыню по вагонам и рынкам. И это могло породить в головах некие крамольные мысли о “благодарности” советского народа своим защитникам…

Вдруг калеки исчезли. Их собрали за одну ночь – погрузили в вагоны и вывезли в “дома-интернаты закрытого типа с особым режимом”. Ночью, тайком – чтобы не было шуму. Насильно – некоторые бросались на рельсы, но куда им было против молодых и здоровых? Вывезли. Чтобы не оскорбляли своим видом взоры горожан и туристов. Чтобы не напоминали о долге перед ними, спасшими всех нас».

Как говорится, конец цитаты.

Валаам – это остров, где раньше, до большевиков, был монастырь.

Помню, как я в полупсихозе стал шерстить «всемирный разум» – что еще есть про этот «дом инвалидов»?

И набрел на галерею портретов тех, кто там дожил до семидесятых. Один художник доехал туда и стал делать карандашные наброски. Не помню, как его фамилия, но ищется в три клика, найдите – если, конечно, вы не сердечник.

Безрукие.

Слепые.

Безрукие слепые.

С дикими следами от ран и контузий (я раньше бы не поверил, что человеческое тело можно так изуродовать, и оно еще останется живым) – и с медалями на телогрейках.

Женщина, которая была в разведке и не смогла выбраться из заледеневшего болота. Наутро товарищи буквально вырубали ее изо льда.

Женщина с сожженным лицом – она, узнав о том, что началась война, а ее муж – в Брестской крепости, потеряла сознание и упала лицом в печь.

Там была танцплощадка – для безногих и увечных.

И еще я запомнил: «извинительно-виноватые улыбки». Еще раз прочитайте это предложение – а потом вспомните, о ком это.

И были там те, у кого не осталось ни рук, ни ног. Единственное событие в их жизни – когда в летние дни их выносили на воздух, грузили то ли в мешок, то ли в корзину и подвешивали на какую-нибудь яблоню. Если кто-то видел корзину только на рабочем столе компа, вчитайтесь в предыдущее предложение. И вспомните, когда будете кому-нибудь жаловаться на трудную жизнь.

Вот их и называли «самовары» – на местном сленге.

Среди героев того художника был как раз такой человек – он не мог даже говорить, но что у него были за глаза! Я даже описывать не буду – не получится. Но ничего жутче и мощнее я не видел в жизни.

Говорят, он был летчиком.

Попробуйте так прожить тридцать лет!

Вот почему я дергаюсь от слова «самовар».

В общем, тогда, шесть лет назад, утром я поехал на вокзал невыспанный, с глазами по восемь копеек.

Потом, курсе на пятом, я снова стал читать на эту тему – она меня не отпускала.

И набрел уже на другие статьи. Типа, все ужасы, которые рассказывают про послевоенный Валаам, – это проклятые либерасты мажут дегтем нашу страну. И инвалидов никто не вывозил насильно, никто не ходил по домам и не отбирал у родственников несчастных калек, прятавшихся от «зачисток» на антресолях. Мол, ветераны писали заявления сами, оставшись без родни или чтобы не быть никому обузой. Да и условия на Валааме были терпимые – вернее, как повсюду в те годы.

Может, они и правы, я же не историк.

Хотя как дед мог своего отца отдать на какой-то остров?

Но я до сих пор так и не знаю, что там случилось с прадедом Спиридоном.