Читать книгу «Остромов, или Ученик чародея» онлайн полностью📖 — Дмитрия Быкова — MyBook.
image
cover










Даниил сидел напротив на длинных нарах, прибитых в два ряда вдоль всего вагона, и рассматривал лысого с неприличным любопытством. За трое суток путешествия попутчик был первым пассажиром, на котором хотелось задержать взгляд. Лица прочих были в лучшем случае скучными, в худшем опасными, но всегда плоскими. За каждым стояла долгая пустая жизнь, в которой нечего вспомнить, кроме драк, стыдных болезней и неудавшихся обманов. Даниил изо всех сил боролся с высокомерием: мать учила, что в каждом, если взглянуть глубоко, отыщешь чудо, и рассказывала древнее предание (самодельное, как все ее сказки) – о волшебнике, видевшем во встречных драгоценные камни; но сколько ни вглядывайся в лица спутников, ни вслушивайся в разговоры, странно сочетавшие жалостность и злобу, – видишь все один и тот же камень, похожий на известняк. Иногда, впрочем, ему виделся туф – коварный именно мягкостью, обрушивающийся под ногой. Мать учила бояться податливого и верить твердому, пусть и недоброму с виду.

Ночью все храпели, днем ели – то и другое с вызовом: теперь можно. У выехавших из Симферополя запас был скудный, Крым голодал. Единственное приглянувшееся Даниилу существо сошло в Харькове. Впрочем, тут рассчитывать было не на что: существо беспокойно оглядывалось, чувствуя на себе Даниилов взгляд, а обнаружив источник беспокойства, презрительно дернуло плечиком. Даня знал, что внешность у него неромантическая, а что всего обидней – и не совсем простецкая: он очутился меж двух огней, никому не свой. Хорошо было дураку Григорию, который в жизни двух книг не прочел, а выглядел как Манфред. Черные густые брови, пылающие очи, эспаньолка – как говорил он сам, «экзоистика».

Да-с, сошло в Харькове (ревниво подсмотрел – встречать пришла мать, похожая, но расползшаяся; то же будет и с ней – слегка утешился), и там же набились новые попутчики, с запасцами: лепешки, варенец, картопля, вяленая рыба, сало, мутные бутыли с бумажными затычками, цыбуля, благодушество. Даниилу не предлагали. Хлеб и рыбу он давно съел, ненавидя проклятый аппетит, и теперь только косился на чужое изобилие. Вспомнить – он и в детстве редко ел досыта, но тогдашний голод было не сравнить с нынешним, когда еды требовал не рот, не желудок, но все тело. Если бы подсесть, завязать простой, душевный разговор – но этого он не умел и за двое суток намолчался. Пробовал сочинять стихи, голод выворачивал мысли, заставлял рифмовать несообразное: «Я одинок в толпе сограждан, единство мне не по плечу. Кусок селедки мной возжаждан, я сала, сала я хочу!» Изволь тут быть лирическим поэтом. Взялся мысленно сочинять письмо тетке в Феодосию: «Дорогая Женя! Первые три часа в поезде я пытался думать о ритме, надеясь, что смогу совпасть с ритмом вагона и войти таким образом в гармонию. Сначала мне казалось, что он перескакивает с дактиля на хорей, потом – что это сочетание хорея с ямбом, и я даже пробовал экспериментировать в этом редком размере, но выходило почему-то очень глупо: “Еду – туда, знаю – куда, небо – в окне, сердце – в огне”. Почему оно в огне, когда я гораздо спокойней, чем думал? Папа плакал, и я стыдился своего равнодушия. А потом все мысли о ритме закончились, потому что напротив сидит совершенно свинообразный мужик, с первого взгляда почуявший во мне другую породу, а поскольку ему не на что отвлечься, он сверлит меня глазами, выжидая, когда я чем-нибудь себя выдам. И даже когда я, не двигаясь, лежу на деревянной полке, как саквояж, я этим себя выдаю, потому что надо сойти к нему и сказать что-нибудь, начинающееся со слова “братишечка”. Интересно, что он будет есть? Неужели меня?! Милая Женечка, я никогда не думал, что так позорно завишу от желудка. Приходится писать это письмо в уме, иначе к обычной неразборчивости прибавится тряска, и ты уж вовсе ничего не разберешь. А так, мне кажется, все-таки разберешь».

За окном в это время тянулся серый гладкий лиман с его отвратительной вонью, соляными отмелями и редкими птицами, перепархивавшими с островка на островок. Иногда они хватали что-то из воды – неужели рыбу? Какая рыба живет в этой мертвой воде? Говорили, что мертвые сохранялись в ней нетленными, просаливаясь насквозь; в соли хранили мумии… Страшно представить эту рыбу, приноровившуюся ко всему; но неужели я сам таким не буду? Ведь за этим я еду… Разве не вся жизнь, установившаяся сейчас, похожа на это плавание выродившейся рыбы между нетленными мертвыми? Но этого он Жене писать не стал, она не любила мрачных фантазий.

Он успел сочинить за двое суток два письма Жене, одно – племяннице Вере, с шарадой, и одно отцу. Писать отцу было труднее всего, потому что не было уверенности, что он получит этот мысленный призыв не беспокоиться, и вдобавок это такое пустое слово! Даня всегда стеснялся жалости к отцу и все-таки не умел говорить с ним откровенно. Вале было проще, он – папин. Во вторую ночь заснуть оказалось труднее – в вагон набились москвичи-вузовцы, горланили песни, спорили и шумно ругали какого-то Гапова, видимо, из старых преподавателей. Все они ехали в Ленинград праздновать Первомай. Даня им мучительно завидовал. К счастью, среди существ не было хорошеньких. Надо уже придумать какое-то слово: «девица» – отвратительно, это для Григория, а «девушка» – общо, старо. Угомонились они только к четырем часам, никто не смел сделать им замечания: как же, наша юнь, как писал Мельников! У Дани заболела голова, а слабость была такая, что притупились все чувства, даже голод.

Тогда, в темноте, Даня не разглядел странного попутчика. Он только услышал его торжественный голос с нижней полки:

– Благодарю вас, мне совершенно удобно.

Этот голос не просто свидетельствовал, а заявлял о чуждости – в нем была постановка на место. Дане сделалось от него спокойно, как от соседства твердыни, и он заснул.

Теперь Даня сам пялился на странного спутника с той же бесцеремонностью, с какой его до самого лимана разглядывал свинорылый. Он понимал, что это неприлично, но не мог оторваться, как невозможно отлепиться от родника после тюремной тухлой воды.

Предполагаемый астроном ничуть не смущался. Он благожелательно улыбнулся Дане и огляделся с мечтательностью путника, обозревающего горный вид.

– Этот вагон знавал лучшие времена, – произнес он негромко. – Мне кажется, сейчас он должен чувствовать себя как желудок, набитый несвежей пищей.

– Или слишком свежей, – робко пошутил Даня.

– Нет, не обманывайтесь. Я слышу мысли этого вагона. Он ведь прежний, – спутник выделил последнее слово. – До того, как его обезобразили этими… нарами, он был вагоном второго, а может быть, и первого класса. В нем отправлялись за границу. В купэ было приготовлено хрустящее белье. При каждом купэ был душ. Все дышало комфортом. И это было не пошлое удобство тела, а забота о путешествии души. Знаете ли вы, что во время путешествия душа особенно уязвима?

– Для чего? – пролепетал Даня, потрясенный этим потоком человеческой речи среди выкриков о шамовке и жиганах.

– Решительно для всего, – твердо сказал незнакомец. – В дороге нас не охраняют духи дома, и мы открыты вечно странствующим сущностям, чье присутствие поначалу незаметно. По большей части это души, не нашедшие успокоения. – Он говорил таинственно и убедительно, словно читая по древней книге. – Вспомните, множество раз на повороте дороги вас охватывал внезапный страх, или ночью, когда поезд ускоряется на спуске, странная тоска словно сама влетала в вас. Иногда эти призраки видимы и стоят среди степи, как столбы тумана. В дороге душа беззащитна перед ними, и потому особенно важно снабдить вагон признаками дома. Ныне этот навык утрачен совершенно. Я удивляюсь, – произнес он, еще выше поднимая бровки, – я удивляюсь, как этого еще не поняли.

Даня улыбнулся. Игра захватила его.

– Замечательно, должно быть, слышать мысли вагона, – сказал он, улыбкой намекая на то, что поддерживает шутку.

– Ничего замечательного, – строго отвечал астроном. – В последнее время столько жалоб, что я чувствую себя стряпчим. Но выбора не было, я отказаться не мог.

– Что же, – все еще не веря в его серьезность, подначил Даня, – я вам тоже что-то сообщаю?

– Несомненно, – отвечал попутчик, впиваясь в Даню светлыми круглыми глазами. – Вы, разумеется, попросите меня рассказать вам все, что знаете сами, дабы проверить мои способности. Это было бы слишком просто. Для души, скитающейся второе тысячелетие, мир отвратительно прозрачен. Я расскажу то, чего вы не знаете.

– Согласитесь, однако, что этого я проверить никак не смогу, – оживленно проговорил Даня, от волнения картавя больше обычного.

– Вам не нужно ничего проверять, ибо истины нельзя не почувствовать, – назидательно произнес астроном. – Не угодно ли, однако, вот этого?

Он протянул Дане круглую солдатскую фляжечку.

– Я не пью, – смутился Даня.

– Я знаю, – кивнул попутчик. – Но плохого друзьям не предлагают, тем более в дороге.

Даня был страшно польщен и сделал крошечный глоток. Против его ожиданий, жидкость не обожгла языка и не вызвала слезы на глаза – это был травяной настой с сильным мятным привкусом.

– Крепкий чай – прекрасный и плотный завтрак, – сказал попутчик, принимая фляжечку. – Неужели вы думали, что я предложу вам с утра одурманиваться водкой? Я удивляюсь…

– Спасибо, – сказал Даня. – Меня зовут Даниил.

– Это неважно. Мое нынешнее имя вам тоже вряд ли что-то скажет, – царственно отвечал астроном, отнимая у Дани возможность хоть как-нибудь называть его мысленно. Какой, в самом деле, астроном в Ленинграде! – Скажу вам лишь, что на вашем месте я уже знал бы свое истинное имя. Для этого достаточно вслушаться – конечно, не здесь, не в этом гаме, – молча и сосредоточенно представить себе огненную точку на правой половине черепа и медленно переместить ее на левую наиболее коротким путем. Одновременно вы должны как бы с силой направить свое тонкое тело вспять по темному тоннелю, который вам вскоре откроется. Там, при входе в ваше прежнее воплощение, к вам обратятся по имени, и это будет подлинное имя, приоткрывающееся только между земными существованиями. Не слушайте ничего, кроме имени. В первый раз можно услышать лишнее.

Даниил попытался вообразить огненную точку.

– Не сейчас, – повторил попутчик. – Это требует упражнений и значительной сосредоточенности. Подробнее вы можете прочесть… впрочем, это пока не нужно.

Даниил уже не знал, верить или улыбаться. На всякий случай он робко улыбнулся и сказал:

– Не знаю, мне и это имя нравится. «Даниил во рву львином» – слышали? Самая любимая моя легенда.

– И видел, – невозмутимо кивнул безымянный собеседник.

– Рембрандта? – горячо подхватил Даниил. – Но мне больше нравится Рубенс. Я знаю, конечно, вы скажете, что пошлость. Про Рубенса всегда говорят. Но там львы удивительно домашние, прелестные, и разве вся штука не в том, чтобы сделать льва домашним? Мне еще нравится барельеф Вормского собора, я видел только в книге, но там замечательный львенок…

– Я видел это не на барельефе Вормского собора, – сказал попутчик со значением. – И смею вас уверить, в этих львах, даже при виде пророка, не было ничего домашнего. Лев не бывает домашним, это вы оставьте. Они его не полюбили, а просто устрашились.

Даниил улыбнулся уже без всякой робости. Если это был сумасшедший, то удивительно интересный. Посылает же Господь радость в конце скучной поездки!

– Чего же они устрашились?

– Схолического дара, – небрежно пояснил астроном. – Впрочем, вам этого еще не надо. Вам надо для начала следующее. Медленно вращая левым кулаком по часовому ходу, – он вытянул вперед левую руку, и Даня подумал, что в драке этот кулак, верно, стремителен и тверд, – правой кистью одновременно поглаживайте левое плечо в обратную сторону.

– Ну, это легко!

– Попробуйте.

Даня попробовал и убедился, что это крайне трудно, а главное, ни за чем не нужно.

– Допустим, я научусь, – сказал он, несколько уязвленный. – Что тогда?

– Тогда, – назидательно произнес незнакомец, – вам предстоит выучить еще 32 фигуры танца дервиша, и на тридцать третьей фигуре левое и правое полушария вашего мозга разорвут наконец порочную связь. Тогда мир чувственных представлений отделится от мира образов, и вы начнете видеть невидимое, а пожалуй, даже и слышать. Остальное нетрудно.

– Что-то похоже на Блаватскую, – неуверенно сказал Даня.

– Что ж, и Елена Петровна кое-что знала, – кивнул попутчик. – Но это из Георгия Ивановича. Знает он не в пример больше, а ведет себя строже.

Даня молчал, не решаясь ни о чем спросить человека, видевшего Даниила во рву, но прерывать разговор ему не хотелось.

– А если вы видите невидимое, – сказал он наконец, – то можете ли ответить мне на вопрос, который…

– Не нужно, – величественно отвечал попутчик, выставляя вперед сухую ладонь. – Не оскорбляйте мое искусство устными вопросами. Задайте их умственно, как имеете обыкновение сочинять, и повторите, глядя прямо на меня. Их должно быть не более трех. Готовы?

Даня на секунду задумался и решительно мотнул головой.

– Готов.

– Смотрите прямо на меня, – негромко приказал попутчик.

Даня вытаращил глаза и мысленно повторил три своих вопроса.

– Любопытно, – медленно произнес астроном. – В последний раз эти три вопроса, в иной последовательности, задавал мне один самоубийца при отплытии… впрочем, это неважно. Что же, ответ будет короток, но вам ведь не нужно много. Вы хотите знать – да или нет?

Даня кивнул, трепеща.

– По первому вопросу, – изрек незнакомец, напряженно вглядываясь в его карие глаза своими серыми, – несомненное и безусловное да, но подумайте, нужно ли вам это? Не лучше ли так, как было?

Даня вздрогнул.

– По второму, – задумчиво продолжал оракул, – я не был бы столь категоричен. И все же да, да, при всех оговорках, слишком понятных вам самому.

Он важно кивнул и потер виски, отчего глаза его на миг стали китайчатыми.

– Что до третьего, то я удивляюсь, – произнес он, слегка разводя руками. – Отчего вы думаете, что это важно? Почему вам не спросить меня что-нибудь о России?

– Вы же сказали – о себе, – пролепетал Даня.

– Я? Ничего подобного. Это вы сами себе сказали. Но раз вам в самом деле важно, скажу одно: это произойдет вовсе не так, как вы думаете, и не ранее, чем будете готовы, но случится с той же неизбежностью, с какой мы приближаемся к месту нашего назначения. Что, довольно?

Даня не знал, смеяться ему или пугаться. Его три вопроса были: устроится ли он на работу у дяди, стоят ли чего-нибудь его стихи и окончится ли в Ленинграде наконец его затянувшееся девство. Астроном ответил точно, хотя ответы его были приложимы к любым трем вопросам, вплоть до тревоги о возможной войне с Англией. Но про Англию Даня не спрашивал.

– Хорошо, но можно еще? – попросил он еще один шанс, надеясь задать такой вопрос, на который не может быть расплывчатого ответа.

– Я сказал: не больше трех. Это страшная трата умственной энергии, и потом – зачем вам знать будущее? Все равно узнаете.

– Я хотел не о будущем…

– Нет, нет. Да вы и сами легко научитесь. Упражнение простое: вам достаточно представить себя на чаше весов, но с абсолютной достоверностью, с буквальным видением их, с ощущением даже холода от их бронзы. И тогда вы сами почувствуете, поднимаетесь или опускаетесь. Для остроты чувств, пожалуй, полезно вот что, – и астроном неуловимым движением вынул из кармана плаща три резных китайских шарика. – Купите где угодно и катайте вот этак, – шарики так и замелькали между его длинными пальцами. – С этими движениями и вопросов не будет. Вопрос – всегда от неуверенности, а если правильно вращать – уверенность всегда с вами.

Он бережно спрятал шарики в карман, словно в них и впрямь содержалась сила.

– А! – радостно воскликнул Даниил. – Такие я видел.

Он в самом деле нередко наблюдал, как Валериан катает резные шарики в толстых пальцах – в последнее время все приметней дрожавших. Валериан рассказывал, что такие шарики нашли в египетской пирамиде – это были игрушки фараона, почившего пять тысяч лет назад. Если выучиться жонглировать ими, учил Валериан, – можно притягивать исполнение желаний.

– Где же вы могли их видеть? – высокомерно спросил незнакомец.

– У Валериана Кириенко, – гордо ответил Даня. – Я часто у него бывал, с ним дружила моя мать.

– Валериан, – произнес попутчик с легким неудовольствием, относившимся то ли к Кириенко, то ли к собственной памяти, недостаточно расторопной. – Я знал Валериана, но так давно, что многое стерлось… Между нами были споры, глубокие споры…

– В Париже? – подсказал Даня. Он знал, что Валериан прожил там три года, изучая живопись и позируя монмартрской богеме, писавшей с него бесчисленных Вакхов и клошаров.

– О нет, гораздо дальше. На месте Парижа тогда еще росли папоротники. Валериан – могущественный дух, но избыточное доверие к женскому… к материнскому… Я говорил, но он не внял. И потому, при всех дарованиях, обречен вечно путаться в низинах, тогда как мог бы… Впрочем, это и тогда уже было ясно всем в нашем кружке.

– Что же плохого в материнском? – запальчиво спросил Даня.