еще при жизни мы становимся прозрачными,

как медузы.

как пригоршни бриллиантов, выброшенные в Ниагару.

сейчас я – незавершенный второй том.

и скоро явится Гоголь.

***

греческая церковь Иисус на фресках

держит букварь страницами к нам

как у окулиста буквы большие читай

что видишь вслух

а на ногах его красивый педикюр

и раны на лодыжках вертикальны

алеют точно жабры

***

я обнял эти плечи

и притянул к себе сад

женщины с кобылами волос

голубыми пульсарами

леопардами в чащах ресниц.

мгновенно запах моря нет показалось.

комната разломана как апельсин

***

зимнее утро как смятая сигарета

с просыпанным табаком

с песком желтого фильтра на тротуаре

и следами собачьих лап в мелком неуютном снегу

грязном и тщедушном и дворник курит

возле мусорных баков

как венецианский гондольер с картины Дали —

и проступает красота утра

как синяя густая кровь сквозь марлю

как сияние сквозь плесень на иконе

богоматерь в супермаркете

капля ртути в луже

***

низкий туман поднимается из яра карабкается

войлочная жемчужная сороконожка

ползет на локтях

на мягких лапах как надувной паровоз

отгрызает тела деревьям по пояс

отрывает брюшко муравьям домам

превращает девушку с ротвейлером в шумный кокон

так исчезает материальность

все поглощает вальсирующий танк-туман

сминает и пережевывает гусеницами

и предметы растворяются

растворяются отворяются

как сухари в горячем молоке

как мусор в царской водке

***

потуши свет и уходи.

сидела на диване подтянув колени к подбородку

натянув футболку до пяток

раскосая зеленоглазая статуэтка

египетской богини-кошки.

а газовый рожок на кухне

дрожал прозрачно-синими зубами

будто мелкие челюсти кошки

глядящая на синиц на падающие листья

сквозь стекло закрытого окна.

одна одна.

полоска света под дверью сузилась как зрачок

ящерицы.

и длинные тени одиночества ползли на абордаж —

слепые аллигаторы с тапками в зубах.

***

она чувствует в себе тирана

как виолончель струну которая растет

становится толще с каждым днем.

скоро она станет толстой и сильной как трос

и сорвет крепление сердце

разломает всю музыку к черту.

***

пирс умирал как ребенок обхватив себя за колени

обваливаясь в море спинами, отражениями свай

раз за разом отслаивающимися

парусниками

а яхты шелестели как накладные ногти

вертикально под пальцами ветра

и за мучениями пирса наблюдал

затонувший жук-катер с оторванными лапами

и затопленный автобус

***

жизнь игра.

нужно заиграться.

понимать когда делать шаг, когда ждать

хода судьбы.

улица залита лунным холодцом.

и осенние листья как высушенная саранча

щелкает мелкими легкими челюстями.

девушка, нацарапанная иглой

на шагающих льдинах воздуха, и ветер

как прозрачный сенбернар

ворошит лапами и влажным носом листья,

и за ним тянется отпущенный поводок.

водомерки любопытства на лице,

еще миг и мы всех спугнем.

значок церкви Х. приколот к груди

на фисташковое пальто.

почему все так сложно? почему

в жизни два Бога, два мага, два Эйнштейна?

постоянно соревнуются, импровизируют,

выпендриваются,

мешают друг другу.

ты заговорил. правило первых секунд.

сухой дождь листьев. так осыпаются витражи

в церкви, когда уходит Бог

и приходит чувство,

будто это уже однажды было —

это пространство сохранило теплоту наших тел,

как суеверная лисица – икебану из костей и перьев.

движения рук,

эхо сказанных слов.

даже шаги совпали, неуловимый звук улыбки —

когда вы ни с того ни с сего

улыбнулись одновременно друг другу.

только это было весной,

только значок «Цой жив» на футболке

и её глаза полны жизнерадостного любопытства:

ребенок еще не втянул как черепаха

голову в панцирь.

ее волосы плясали как саламандры

в синем огне. кеды, джинсы, рюкзак.

а что сейчас?

—

судьба как пианист в танке.

залит по горло бетонным раствором.

залит по зубы бетонным раствором.

раствор практически застыл.

раствор застыл.

но пальцы подергиваются

как птенцы в скорлупе.

я сделаю все, чтобы вселенной

было интересно со мной играть.

шахерезада, тысяча и один верлибр.

шахид, обвязанный поясом

из собачьей шерсти, красные статуи в саду

будущего

вырезаны из динамита.

***

перерезаешь стропы сна,

небрежно складываешь парашют, шелковый купол.

вещи вспыхивают, как магнезия на старинных фотоаппаратах,

когда их осознаешь.

шкаф, стол, компьютер, комод.

а она, жаворонок, уже приготовила завтрак,

овсянка, яичница. новый день

новый шаг в синюю бесконечность.

и паркет под нами дрожит, упруг

будто доска-трамплин на вышке бассейна:

как же здорово соскальзывать

в горизонтальную пропасть нового дня,

вдвоем, взявшись за руки.

лягушонком прыгает свет на подоконнике.

первые часы сознания,

несколько минут

настоящего дня

рождения.

любовь к жизни – зеленоглазая девочка-ведьма,

и у нее вся сказка впереди.

сегодня ее не изнасилуют и не сожгут.

в шкуре льва

нет, он не умер. не выписался.

не спился.

просто уехал в потустороннюю Канаду,

устроился лесником в Огарко.

это неуемное дикое желание забыться, измениться,

сбежать и снова найти себя.

одни мускулы и медленная ярость. и хвойные леса.

темно-зеленые иглистые драконы стоят стоймя

со сросшимися – перепонки воздуха – треугольными крыльями.

не пройти, не прорваться.

а по краю развязной от грязи дороги бродят лоси —

чуткие существа цвета грецкого ореха.

губастые, глазастые – брезгливо, сердито смотрят на него

и идут дальше —

живые пятна роршаха-леса.

а за спиной – ниже, вдоль клинка рассеченной реки —

разматывается присосками утыканная пнями вырубка —

его прожитая жизнь.

все, что осталось от четвертованных дней,

распиленных поперек времени.

свежее белое горло стволов.

а цепная пила, ручная пиранья, поет: эй, подтяни меня,

напои из масленки.

тяжелый физический труд

выгоняет всю трусость и накипь невыработанного таланта

вместе с потом.

он чувствует себя Львом Толстым,

только без написанной войны и мира.

ночью, сломанный бессонницей, как спичка,

он выходит в лунное поле…

смолистый аромат. его можно вымять из воздуха,

как пыльцу пчелиного воска.

и куртка цвета хаки покрылась смолой —

сваленные сосны шепчут шелкопрядами ветвей:

ты такой же, как мы,

тебе некуда больше расти.

тебе не спрятаться за бородой.

вселенная найдет тебя и здесь и спросит —

почему не рос?

взыщет

за каждый бездарно прожитый день и час.

годы-единороги, которые ты застрелил

ради драгоценной кости, прихоти.

она выдавит тебя,

как гюрзу, из грозы —

дергающаяся белая палка-молния,

точно канат в школьном спортзале – давай полезай.

и ты пьешь кофе из термоса и слушаешь, как

черный дрозд в ветвях продирает горло, поет, резко елозит

наканифоленным смычком

по синему пенопласту воздуха.

как же здесь хорошо… и нечто – ребенок-ленивец внутри —

упирается

маленькими ступнями в потолок,

как письмо в бутылке – в горлышко.

но не выдавить эту пробку, эту хвойную тишину.

дальше некуда расти – ты в море застывшего бетона.

а корабль сгнил.

неужели это так?

***

когда она уходила – перевернула его

как пепельницу с окурками

на пластиковую скатерть.

недоварила борщ, недостирала белье.

но спустя недели, месяцы, годы

она все еще была с ним.

он чувствовал ампутированную часть души.

так чувствуешь строки поэтов серебряного с прочернью века

засевшие в памяти намертво:

живые осы в янтаре.

или матрешки-паразиты – матерные частушки:

мимо тещиного дома я без шуток не хожу.

заноза разлуки

в его сердце проросла.

саженцы вишневого дерева – здесь будет сад.

но фантомная жизнь

живет своей жизнью.

живет моей жизнью, жует мою жизнь.

нет, ты перескочил с ЛГ на себя как блоха.

ну и что? а ты съела темную ягоду.

одну, вторую, третью. теперь ты —

самка леопарда.

у тебя вкусный клитор и твои волосы после душа

пахнут весной, дорогим шампунем, и кожа звенит

лаком новорожденной виолончели.

и мой (censored) радуется и поет как Синатра.

сейчас мы – иероглифы-жуки – сцепились.

на кровати. переплелись смыслами. запахами. ДНК.

все смешалось в доме верлибра,

в спальне из песка и тумана. я пью муаровую

лань, мерцающую лень.

очей твоих очарование пью.

ловец жемчужин.

когда ты кончаешь – смотри мне в глаза.

смотри.

плыви ко мне на паруснике для двоих.

а теперь мы просто дышим.

просто лежим в спальне попами на боку – ммм —

как же это правильно сказать по-русски?

нет. с него хватит. срывает лицо.

и видит жизнь со стороны —

блюдце инопланетян рухнуло в джунгли,

а он барабанит в титан – где выход?

есть кто живой?

но никто не отзывается. только

город зимний утренний, еще темный

и беспомощный, как жук в миске с манной кашей,

барахтается лапами. лудит.

вздрагивает от шума снегоуборочных машин.

и он ощущает нутром:

ангел энтропии

выкручивает отросшие волосы

на дурной голове.

на стыдно молвить где.

как постиранное белье.

делает из черного —

серое, стальное.

***

тощая костлявая красавица

с чуть рыбьим лицом – намек на прабабушку-русалку,

прозрачные голубые глаза.

тот случай, когда красота на грани провала,

обаятельного уродства, и в этом вся прелесть женщины —

дикий виноградник на краю пропасти,

корни, пробив грунт, торчат в воздухе, как ястребиные лапы,

и хочется сорвать эти ягоды

между небом и обрывом.

призрак синей лисицы. ягоды, прозрачные от солнца.

и ее прохладные глаза,

как плитка в бассейне у входа в женскую душевую.

смотришь ей в глаза – приложил раскаленный утюг

к зеркалу. вот этот звук.

вот она,

сила странной красоты.

кристаллы лопаются, как капилляры.

и ты

выделяешь наглость, адреналин, гормон

глупости. идешь вперед.

ломишься, как полено в костер Жаныд'Арк,

а потом наступает она – горизонтальная

пропасть женщины – мягкая и болючая.

и поцелуи – как хрящи

русалочьих пальцев,

которые обсасываешь в китайском ресторане —

босиком сидишь на корточках у самой кромки

цунами, остановившегося, как локомотив.

это любовь, детка.

это любовь без любви.

это жуки судьбы проползли

сотни метров по трассе под бешеным ливнем.

и нашли друг друга.

***

иногда мы счастливы.

это длится как приступ зубной боли,

только со знаком плюс.

и только для двоих.

потом кто-то первым оттаивает от наркоза.

и соскальзывает

в реальность.

я лежу в траве

под деревом. смотрю на небо

сквозь ветки яблони – это похоже на картину:

свора гончих несется по голубому, глубокому снегу,

солнечный раненый вепрь.

а вот появляется и она.

босоножки, лодыжки, блестит паутина,

как стеклянный парусник в зеленом море с залысинами,

а волны вертикальны

и растут сами по себе будто скалы,

ее ноги. она садится на корточки,

сжимает колени крепко как тиски.

она

точно выдра

свои волосы заправила за уши,

и в этом чудо, и в этом сквозит

нечто простое и сексуальное.

и откровенное – ушки как маленькие ложные вагины,

а она выставляет их напоказ.

и нет сережек, нет.

она

касается моего лба рукой:

ничего не говори. просто смотри

мне в глаза, а я буду смотреть на небо сквозь тебя

и ветки. но она осторожно

перешагивает через тишину,

как через проволоку – растяжки, где мое сердце – граната.

«Дима, пойдем в дом».

а город подвешен вниз головой,

я только это замечаю, лежа на земле и запрокинув лицо,

переломив его, как ружье: балконы,

бетонные паруса.

и солнце плавит окна – кхалское золото

для глупого короля.

***

тихо шипит бокал с шампанским —

залив змей

с апельсиновыми ядовитыми водами…

***

весенний день

в легком обтягивающем платье из акульей кожи.

пальцы математички цепки как укус гуся,

перепачканы мелом. формулы и числа

сыплются из ее рукава, как из рога изобилия.

вот оно будущее – семена, которые мы не заметили.

и я пишу стихи в тетради, предчувствуя,

что эта битва проиграна – еще до её начала.

лев и ягненок должны передать

власть и сласть Цифре,

укротительнице тигров и акров Львов Толстых.

вот он – крысиный король математики

выводок цифр, сросшихся хвостами, мордами, пастями.

клацает желтыми зубами,

бешенные злобные бусинки глаз.

но это – просто голограмма.

Цифра не может понимать нас,

как мы к этому привыкли.

она разговаривает с тобой, как сотрудник офиса

с облаком

в окне.

но Слово еще рядом,

еще с тобой.

бьется древнее сердце – один удар в год —

живой камень в груди.

и разум плывет следом, как шаровая молния:

безжалостная нянька, твой боевой

ангел хранитель/разрушитель.

***

темный февраль хрипло

и протяжно кричал электричками, как отравленная слониха.

и в окне тарабанился дождь.

и звезды «мяяяяыуу» сквозь тьму —

шершавые сиамские кошки трутся о колени вселенной.

«кто я?

кем создан?

смысл жизни? когда и куда

уйду…»

пробирает до костей эта философская дрянь

теплой мерзкой зимы.

и дождь как прозрачный жираф

пляшет за окном

между сырыми фисташковыми березами…

***

внутри собора голоса наши

взмывали ввысь —

раненные соколы лица.

и еще долго кружили,

стукаясь крыльями о фрески,

и свечи горели – восковые девушки намыливали волосы

огненным шампунем и

грех крепко сидел во мне, как сирота.

как гвоздь вбитый в яблоню.

***

бывают дни

фосфоресцирующие удачей, как лапы терьера

бегущего по ночному берегу, когда

цветут водоросли ночного океана,

и парочка влюбленных по пояс в волнах,

будто в живом граните

искрятся

и переливаются – пунктирные неоновые видимки,

зеленые смеющие точки.

бывают дни, когда ты живешь

на сто процентов. творец включает тебя

не как бензопилу или насос, но —

бегущий ученик по волнам с терьером,

демон на алых парусах,

и не нужно бороться с убийственными днями,

словно серфенгисту с каменными волнами

глыбами падающими сверху и со стороны.

дни, когда ты главный герой романа,

импровизации вселенной, пера,

наперсток, песочница, перископ.

***

дым костра извивался —

раковина моллюска

еще в процессе окальцевания

еще мягкая как родничок младенца

вот и настала осень Господа

сентябри бело-рыжие черви

каждый размеров с локомотив

переползают город

разрыхляют воздух проспектов…

***

берега держат реку в клещах —

одномерную змею,

змея все не может вывернуться и ужалить

ртутным блеском

сильные, беспощадные руки заводов

в полуразрушенных элеваторах.

и мрачные накренившиеся плиты стен

вместо квадратных ногтей —

повиты ржавой колючей проволокой —

терновый венец

растягивали как жвачку,

но не нашли достойных святых.

одни воры и негодяи. разворовали рай —

так говорит старуха шпаклевки

с лицом как высушенный кайман.

и правда ее на вкус:

половая кислая тряпка из школьной столовой.

***

не нужно больше тратить сил, искать тебя.

мы друг в друге навсегда.

навсегда – кобура для ворона.

между нами, нашими мирами

гулкие мраморные колокола, бульдозеры, переходы

метрополитена – они. огни.

соединяют станции – твоя Лосось, моя – Есенин.

магазинчики – аквариумы небольшие. главное,

чтобы поместился продавец.

часто путаю наши глаза по утрам.

и смотрю на город с балкона

твоими глазами, а ты хнычешь отдай!

даже не верится, что можно оставаться самим собой

став кем-то еще.

а ты бродишь по двору – птица Тициана —

недовольна- базилик полон мелких жучков.

ты по птичьи негодуешь – щелк щелк.

смотри, корни грецкого ореха поднимают над землей

куски плитки как шоколад.

сороки устраивают беготню.

уже не важно прославлюсь я или нет.

пролетели сквозь друг друга мы,

как дважды два

облака бабочек породы Брэдбери

без огнеметов. перемешались

и нет границ у тебя, у меня —

размыты как загородные огороды атома

из окна электрички нейрона.

эй, смотри сюда.

***

это ее рояль

темно-коричневый, как рысь.

со светлой крошкой лак рояля

будто застоявшаяся вода пруда живая,

впитавшая сновидения кувшинок, пугливость тритонов

густые тени прибрежных деревьев,

а клавиши – белые зубы —

ласково кусает за пальцы белый спаниель,

даже если ты не музыкант – осязаешь

голод музыки, чистый и тяжелый, как лед,

мраморное молоко.

а дантист тишины стоит в стороне,

улыбается бархатной пылью в косых лучах —

вспыхивает как порох.

на этом рояле однажды мы трахались.

было интересно, но неудобно.

однажды я разложил ноты Шопена, как паруса,

на крышке рояля. добавил серебряные ножи

и вырезку свежей говядины —

заумная композиция для фото.

и где эта фотография? и где этот рояль?

когда незахожу в ней гости —

раз в год – на чай ностальгии с коровьеглазой глубиной,

все забываю спросить

где

все

стробоскопические

живые фрагменты

танцующих личностей?

наших глупостей, творческих порывов

рывков, отрывов?

а сейчас это коллекция выбитых зубов

ловца за жемчугом —

странные стремные бусы

на черной нитке вокруг шеи

памяти.

память – остров, принявший очертания женщины с веслом,

медленно уходит

под маслянистые воды хаоса,

и я с недоверием становлюсь на крышку рояля —

выдержат ли слова, изрекавшие нас?

выдержит ли вес скалы

эта настенная живопись?

выделяю стоицизм.

так мраморные статуи в саду выделяют слизней

и улиток дождливым сырым утром.

«все будет хорошо» —

фраза, как незаряженное ружье…

а на меня несется, точно поезд,