Предыдущие главки я писал в блокнот от руки, сидя с наперстком кофейной нефти на центральной площади. Уже после Национальной галереи Марке отдыхал, ожидая, пока сиеста закончится и откроется Капелла святого Иоанна Крестителя (после перерыва так и не открылась, но я не пожалел, настолько меня напитали коллекции замка и сам Урбино).
Текстуальные восторги переполняли и требовали особенно возвышенного, кружевного слога. Вторую часть впечатлений я записывал постфактум, когда градус опьянения понизился. Для этой поездки восприятие Урбино так и осталось дыркой в асфальте, поскольку здесь я оказался без телефона (и, значит, без снимков), «на нервах» и как бы в «неполном служебном соответствии».
В отличие от других, тщательно задокументированных городов, я не могу к нему вернуться без внутреннего усилия – но могу лишь двигаться от Урбино куда-то дальше. Точно он все время остается для меня позади, провалившись в мою техническую нехватку, внутрь сбоя в программе.
Без привычного фотографического подспорья я описываю Урбино осторожными шагами, пошагово, почти наощупь, точно с закрытыми глазами. Надеясь и не надеясь на ненадежную дерюгу воспоминаний.
Впрочем, сейчас мне интереснее иное – разница между первичной эйфорией и нынешним покоем восприятия. Метафоры и восторги испарились, уступив дорогу протяженности: фасад сдвинулся в сторону, чтобы улицы могли открыть свои разомкнутые объятья.
Главное в таких дворцах царствующей династии – органический принцип развития комплекса, к протоцентру которого (совсем уже древний замок с окончательным поражением в правах его фортификационных сооружений, из-за чего строительство новых помещений изначально называлось Федериго ди Монтефельтро «великолепной реконструкцией»), как в ласточкином гнезде, постоянно, по мере возрастания потребностей, лепились все новые и новые помещения с путаными переходами, служебками и вспомогательными территориями, отчужденными и от системы зданий, и от самих себя, превращающими любую экскурсию в квест.
В угловатый и неповоротливый трамвайно-троллейбусный маршрут.
В уже цитированном сочинении «Придворный», которое Бальдассаре Кастильоне (его мы знаем по выдающемуся портрету кисти Рафаэля, ныне ставшему украшением коллекций парижского Лувра) написал после смерти славного Федериго40, герцогский комплекс назван им «городом в виде дворца». Учитывая путаную логику замка и пристроек, это определение кажется крайне объемным и точным, так как касается особенностей его органического будто бы роста.
Хотя после смерти кондотьера строительство начало терять темпы и сворачиваться. Но с парадной лестницей Лучано де Лаурана преуспел – она более чем монументальна, крута, окруженная торжественными белыми арками и высоченными (в пару этажей) потолками, из-за чего создается методологически правильное ощущение вознесения.
Это не лестница, но целый подъезд – примерно таким же образом выглядят питерские парадные домов, после революции превращенных в царствие коммуналок.
Упадок и века простоя, несмотря на тщательное и детальное восстановление дворца, совпавшее в ХХ веке с формированием художественных коллекций Национальной галереи Марке41, навсегда отложились здесь в затертости, захватанности дверных косяков и оконных проемов, проступающих, как и положено коммуналке, сквозь любое количество слоев покраски, ремонта и реставрации.
На всякий случай уточню, что сейчас я говорю не буквально, но сообразуясь с гением места, предполагающим засаленные выключатели, гнилую проводку, углы и кладовки, непроницаемые для солнечного света.
Прежде чем попасть к картинам, выставленным в парадных залах, нужно пройти слой обязательных археологии и этнографии.
Эти коллекции фигур и надгробных камней с надписями (часть их декорирует живописные садики в кьостро и внутреннем перистиле комплекса) присоединили к Национальной галерее относительно недавно – во имя заполнения пространственных пустот разграбленного замка, который опустошали начиная со смерти Федериго ди Монтефельтро, затем после угасания последних его кровных наследников.
В 1631 году принцесса Виттория делла Ровере должна была вступить в наследование имуществом и владениями герцогов Урбинских, которые, впрочем, за исключением художественных коллекций, отошли Папской области.
Но и в этом Урбино не повезло, так как Виттория вышла замуж за кузена Фердинандо де Медичи42 и увезла свои хрестоматийные шедевры во Флоренцию. Именно поэтому ныне часть великих арт-богатств кондотьера хранится в Галерее Уффици, часть – в Ватиканских музеях. 24-частную серию портретов знатных представителей рода (14 картин из нее отныне в Лувре) показывают во дворце лишь частично: 14 портретов вернули в Урбино из римской Галереи Барберини лишь в 1927 году.
Внутри таких образований чувствую себя Ионой во чреве китовом – органика развития замка, «великолепно реконструированного» в нескончаемый дворец, приспособленный под постоянное проживание двух сотен человек, превращает его в действующую модель допотопного звероящера. Причем в полный, видимо, рост.
Он и теперь, можно сказать, живой («…живите в доме, и не рухнет дом…»), что особенно наглядно, если смотреть на фасады и башни издалека, со стороны нижнего города.
Изнутри же анфилады залов и коридоров, тропками расходящихся в разные стороны, чтобы затем вновь сойтись в параллельные галереи, воспринимаются костями некогда мощного скелета. Обглоданными до состояния синдрома «башни Монтеня», рифлеными, дырявыми, лишенными сухожилий и солей, высохшими до состояния греческих мраморов, превратившихся в пористую губку, дабы вечность спустя вернуться к своему первородному, максимально естественному состоянию.
В залах музея чувствуешь под ногами это доисторическое дно, по которому идешь, задрав голову, отчего и не обращаешь внимания на то, что под ногами – история утрат, сглаживающих амплитуду культурного рельефа.
В конечном счете остаются лабиринты стен и то, что невозможно снять и унести с собой. Местные коллекции – интеллектуальный конструкт весьма позднего времени.
Когда местное правительство озаботилось приведением дворца в «надлежащий вид» (1861), выяснилось, что собственными коллекциями он не обладает. Тогда-то их и начали собирать.
В мае 1913-го Национальную галерею Марке открыли, разумеется, в первую очередь прикупив холсты именно местных мастеров: Федерико Бароччи и отца Рафаэля (оба родились и умерли в Урбино) – художника яркого, но монотонного, по словам Вазари,
живописца не слишком выдающегося, но человека одаренного и способного направлять детей по верному пути, которому, однако, не повезло, так как смолоду никто ему этого пути не указал. Зато Джованни [деи Санти] знал, насколько важно выхаживать детей на молоке собственной матери, а не кормилицы, а поэтому, когда у него родился Рафаэль, которого он окрестил этим именем ради доброго предзнаменования, и, не имея в то время других детей, как не имел их и впоследствии, он предпочел, чтобы жена его сама выкормила своего сына и чтобы младенец, оставаясь в родном доме, с самого нежного возраста научился отцовским нравам, а не привычкам и предрассудкам, приобретаемым в домах сельских жителей и простонародья, людей не столь благородных и грубых…
Теперь и у Бароччи, и у деи Санти, учившегося у Пьеро делла Франческа, внутри достаточно извивистой галереи есть по своему отдельному залу. Причем у отца Рафаэля он предшествует громаде Тронного, украшенного монументальными гобеленами. С другой его стороны находится небольшая, более похожая на закуток комната с одной-единственной картиной – женским портретом, написанным его гениальным сыном в 1507 году.
«Немая» интересна не только своей позой, отсылающей к Джоконде Леонардо, но и историей своих возвращений43: в нынешний музей ее передали из Флоренции в 1927 году – Виттория делла Ровере увезла ее в 1631 году с собой. Позже картина хранилась в Уффици, но благодаря единому музейному фонду Италии (ну или как он там у них называется) вернулась к месту рождения. Вазари оставил достаточно подробное описание 1507 года, хотя и не упоминает «Немую» среди других картин художника:
Рафаэль был вынужден покинуть Флоренцию и вернуться в Урбино, где, за смертью матери и отца его Джованни, все его имущество оставалось без присмотра. И вот в бытность в свою в Урбино он написал для Гвидобальдо, военачальника у флорентийцев две маленькие, но прекраснейшие картины во второй своей манере, которые находятся и поныне у светлейшего и превосходительнейшего Гвидобальдо, герцога Урбинского.
Это, впрочем, не единственные картины Рафаэля, написанные во время его последнего столь продолжительного пребывания в Урбино, скорее всего связанного с продажей родительского дома – того самого, в котором теперь находится его музей.
Как и в случае с пезарским мемориалом Россини, в этом доме, откуда Рафаэль уехал учиться в Перуджу, когда ему было 16 (отец «решил поместить его к Пьетро Перуджино, который, как ему говорили, занимал в то время первое место среди живописцев»), ничего аутентичного не осталось.
Искус посещения его легко исчерпывается, хотя дом Рафаэля, экспозицию в котором открыли в 1875-м, находится в самом начале особенно крутой улицы, под углом практически 45° подымающейся к обрыву, в конце которой – Рафаэлевская академия изящных искусств, угловым фасадом выходящая на круглую площадь.
В центре ее – памятник Рафаэлю, окруженный дюжиной бюстов выдающихся урбинцев, поменьше размерами. Есть среди них (скульптуры эти – разных времен и стилей, последняя фигура поставлена здесь в начале 2000-х) и Джованни деи Санти, и Бароччи в кружевном жабо. Ну и Торквато Тассо, одно время служивший у Гвидобальдо II делла Ровере, герцога Урбинского. И, конечно же, Браманте. Разумеется, есть тут и Пьеро делла Франческа; следующий памятник художнику я увижу уже у него на родине, а тут они с Рафаэлем всюду рядом, в том числе и в Национальной галерее. Их картины даже украли в 1975 году из герцогского замка вместе.
Эссе Ива Бонфуа «Живопись и ее дом» (1959), вошедшее в сборник «Невероятное»44, когда-то перевернуло мои представления о функции художественных собраний, дав мне метод, которым я пользуюсь и поныне.
Из всех книг я больше всего хотел бы написать одну: рассказ о музеях мира. Книгу, где главное место будет отведено художественным галереям, а самая пристрастная, самая несправедливая, самая к тому же уклончивая, скрытная, чуть ли не просто бессловесная глава – скромным музеям Италии. Музею в Сполето, зале ратуши с крашеными крестами и созвездием работ школы Римини. Музею в Пистойе под самой крышей Квестуры, куда я пришел пасмурным дождливым утром. Музею Бардини во Флоренции – за первый мой простодушный восторг, за утраченное неведение, за первые флорентийские дни. И вам, старые дворцы и монастыри Пизы, Равенны, Феррары, созидательному запаху вашей штукатурки. Пусть вы, как принято говорить, всего лишь случайность, а эта живопись – воплощение абсолюта, я оставляю за собой право любить вас одной любовью, не отделяя друг от друга, и стоять на этом, и нести вас сегодня через моря в той тревоге пути, которую понимает и узаконивает искусство…
Такую книгу Бонфуа, кажется, так и не создал, заронив, однако, в меня зерна заочной любви к Урбино – помимо реалий и даже «имени стран», одним только упоминанием горного света, отвесно падающего сквозь окна (в реальности они плотно зашторены, дабы препятствовать выгоранию экспонатов) герцогского дворца на картины Пьеро делла Франческа.
О проекте
О подписке