Кнехт был из поволжских немцев и сильно натерпелся от коммунистов. Еще маленьким он был отправлен работать на рудники. Погодные условия – жуть; да что там, несколько лет его вообще не красили! Он был весь изъеден ржавчиной и солью. Казалось, жизнь была окончена, и его уже никто не возьмет даже на запчасти. Но, к счастью, его переставили на рыбацкий траулер, и он верой и правдой прослужил еще два десятка лет. Потом он попал на эту баржу. Как он здесь очутился, Кнехт туманно умалчивал, но тем для разговора хватало и без того.

Возвращалась Русалка лишь за полночь, когда Гера уже спал. Встречались они снова только наутро, и затем к вечеру она опять уходила на работу. Гера не ревновал, хотя подначивал часто.

Обычно она собиралась на работу долго, меняя наряд за нарядом. Платья она надевала под водой, периодически всплывая, чтоб посоветоваться с Герой. Тому льстило внимание, и он благожелательно обсуждал.

– Русик, ты сегодня опять это жабо… Там что, дельфины приплывают? Ты для кого так наряжаешься? – спрашивал он с многозначительным видом. – Будь скромнее, не мельтеши, знай себе цену.

– Да что ты… – краснела Русалка; – мне, кроме тебя, никто не нужен… – Хотя по интонациям, да что там, и так Гера знал, что Русалке нравится быть в центре внимания и не обижался.

Она уплывала на очередной прием, а Гера снова оставался один. Вскоре он начал разговаривать и с другими предметами. Особенно часто он беседовал с двумя: первым был уже упомянутый Кнехт. Вторым оказался буй, к которому была пришвартована баржа. Буй звали Банкой. Да, в этом было некоторое противоречие родов, примерно как в слове «человек», примененном к женскому имени; но, видимо, настолько же естественным это было и в данном случае. В первый же момент Гера смешался.

Он сидел на борту, поглядывая на уплывающую Русалку и раздумывая, что бы поделать. Вдруг где-то в море, недалеко от баржи, он услышал бормотание: «…но, поскольку исповедовать чистый дарвинизм – это малореально, существуют великолепные разновидности мистического атеизма, такие как дзен, Дао, друиды и еще много всяких эстетских философских культов, дающие инструментарий познания жизни…»

Гера напрягся. За время жизни на судне он приучился разговаривать даже с пробкой от бутылки; однако все предметы его общения были на судне. Вне его – была только одна Русалка. Он все же прислушался и через некоторое время определил источник голоса – разговаривал поплавок (Гера был не силен в морских терминах), к которому была прикреплена баржа. Он был довольно большого размера, выкрашенный в яркие красно-белые полосы. Ко дну залива он был, видимо, прикреплен якорем.

– Ты кто? – с тех пор, как Гера научился разговаривать с предметами, он усвоил и определенную манеру ведения речи: с ними нужно было быть предельно конкретными и не растекаться по паркету. Субординация и соблюдение этикета волновали их постольку, поскольку. Однажды Гера пытался поспорить со сливной ручкой унитаза на тему «кто среди них главней – ручка или унитаз» – но безрезультатно. На все его резоны о том, что ручка – это часть конструкции в бачке унитаза, поступали возражения вроде: «это унитаз – приложение к ручке; ее незначительная часть, которой ручка время от времени позволяет слить из себя воду». Каждый предмет считал себя на барже самым главным. Если не находилось аргументации, считалось, что это так «по определению».

– Я – Банка! – неожиданно громко и напористо ответил буек.

– Так ты тоже говорящая? Ммм… – Гера несколько терялся в определениях. – Ммм… Говорящая банка? А меня зовут Гера.

– Сам ты говорящая Гера! – Внезапно обиделся предмет. – Я мужчина! – Последнее прозвучало нелепо. "Говорящая мужчина Банка" – подумал Гера, но от комментариев воздержался, ожидая дальнейшего развития событий. Ссориться с поплавком в его планы не входило.

– Я предмет мужского рода, имею в виду. – Продолжал предмет. – А Банка, – это морской термин.

– Ну, извини, – Гера был настроен миролюбиво. Он таки недопонял, как предмет мужского рода может иметь женское название, но решил не вдаваться в детали.

– А Вы, я слышал, склоняетесь к даосизму? – он перевел разговор в более мирное русло.

– Даосизм вещь замечательная, – бурно прореагировал Банка. – Гениальная штука, но если мерить его неким градусником, то он чуть холоднее Дзена. Дзен невероятно витиеват, он предлагает тысячу ходов и вариантов осмысления этого мира, и только. Даосизм холоднее, ибо многозначителен!

– Поди ты! – уважительно прореагировал Гера. Он не понял из сказанного ничего, но Банку сильно зауважал. Тот тем временем продолжил:

– Дело в том, что если в дзеновских книгах мы имеем дело именно с текстами, которые все, в той или иной мере являются обучающими, то в «Дао дэ дзине», основном серьезном памятнике даосизма, как совершенно справедливо отмечают исследователи, мы сталкиваемся с некими каббалистическими древнекитайскими наборами…

– Вот те на! – снова поразился Гера. – С китайскими?

– С китайскими. Вот Вы, читали «Дао дэ дзин»?

– Читал. – Зачем-то соврал Гера.

– И какие вы испытали чувства? – кажется, Банка прицепился всерьез.

– Ну, интересно, типа… – Гера не очень понимал, куда врать дальше.

– Ответ неверный. – Банка обернулся вокруг своей оси. – Вы должны были испытать абсолютное отчаяние от качества своих мозгов. Вы были должны понять ущербность своего ай-кью!

– Чо? Какую ущербность? Нет у меня никакого ай-кью…

– Вот именно! – оживился Банка. – Так Вы все-таки поняли!? И правы, пусть даже так! Жестоко и самокритично: понять, что его вообще нет! Но если вы меня спросите, то я ничего не имею против христианства. – Банка благодушно бултыхнулся под проходящей волной. – Пусть живет и развивается.

– Пусть, – согласился Гера, который хоть и не верил ни во что, но не верить в родное христианство было ему как-то морально легче, чем в чужой, настораживающе далекий даосизм. – Я согласен, – подытожил он.

В общем, Банка оказался хотя и слегка занудным, но в целом весьма интересным собеседником, и они проводили много времени, обсуждая разные аспекты бытия. Гера многому от него научился и даже на следующий день, бывало, вворачивал иногда Русалке про дзен или даосизм. Чем ввергал ее в легкое смущение – видимо, она знало об этом побольше.

***

Однако время шло, и чем дальше, тем больше хотелось Гере глотка свободы. Он не то чтобы скучал по утерянному. Но он начал тяготиться невозможностью выбора, каким-то постоянным заточением среди одних и тех же предметов, пусть и живых. Он страстно желал хотя бы на миг выбраться в свой прежний мир.

Гера несколько раз пытался заговорить о такой возможности с Русалкой. Он хитрил: не говорил, что ему здесь надоело. Он надеялся выйти наружу хотя бы временно, посмотреть, что к чему, а уж затем составлять план бегства.

Он чувствовал благодарность к ней: ведь она почти спасла ему жизнь. Но что ж с того, что он захотел снова пожить своей прежней жизнью, снова испытать ее беды и радости? И, кто знает, может быть …

Русалка в ответ отмалчивалась и как-то сразу грустнела. Она смотрела на Геру с каким-то сожалением, словно понимала о нем что-то большее – то, чего он и сам о себе не знал. Такой ее взгляд он не любил и переводил разговор на другое. Сомнение, однако, копилось в его душе.

***

Мысль о бегстве пришла Гере в голову после разговора со Шваброй. Та была хитрая бестия – интриганка и подковерница. Ведро, с которым она проводила большую часть рабочего времени, не разговаривало с ней уже давно. Более того, тот период, который оно с ней еще общалось, травмировал его настолько, что теперь оно вообще отказывалось идти на контакт с кем-либо, кроме Русалки. Но, поскольку та была в море, а Ведро на барже, то голоса Ведра не могли вспомнить даже старожилы. Доходило до того, что его уже даже не считали за одушевленный предмет; по крайней мере, Гера, на чье время не пришлось не единого слова Ведра, так думал. Швабра же, коварно использовав Ведро и вампирически высосав из него всю жизненную силу, продолжала процветать. Она плела интриги даже сама с собой: будучи лишена контактов с окружающими предметами из-за своей чрезмерной, какой-то многослойно-эклектической разговорчивости, сумела приспособиться вполне. Она сама на себя себе же самой и жаловалась; принимая жалобы, она себя же мариновала в своей же приемной, где она же сама стояла, с ночи занимая очередь к себе и ругая себя на чем свет стоит. В общем, в изобретательности ей было не отказать, и она развлекала себя по полной, невзирая на то, что сама же была этим жутко недовольна и писала на себя во все инстанции жалобы, которые сама же приходила проверять и себя же за это наказывала.

Так вот, однажды, притуляясь к камбузу и тихо постанывая (обычный способ Швабры изображать, что она поработала и устала, хотя работа была еще только впереди), она, вдруг увидев проходящего мимо Геру, завела интересное:

– Ты, Герончик, у нас как, не задержишься?

Гера невольно остановился. Мысли о побеге уже давно терзали его. Любовь к Русалке поостыла, и однообразные будни сидения на барже начинали надоедать.

– А что? – он попытался изобразить безразличие.

– Да выглядишь ты у нас как-то нежизнерадостно, ходишь по палубе совсем смурной, с вещами, смотрю, почти разговаривать перестал. Домой, поди, хочется? – она лукаво сощурилась и даже, кажется, подмигнула Гере.

– Хочется. – Внезапно для самого себя выпалил он. «Что ж, в конце концов, пусть она Швабра, так хоть есть с кем сокровенным поделиться…»

– Мне не то чтобы сбежать, а так, для блезиру, понять, зря я тут или как? – Гера разоткровенничался.– Да я, может, сразу вернусь! Как-то не решил я, что ли, окончательно, когда согласился…

Швабра смотрела на него доброжелательно. Ей давно не приходилось ни с кем общаться, а уж тем более с Герой – никогда.

– Я те, вот что, мил человек, скажу. – Было не до конца понятно, играет Швабра, или действительно хочет ему помочь. Однако то, что она рассказала дальше, насторожило Геру всерьез.

– Она, когда тебя к себе взяла, слово свое перед Царем Морским нарушила. Нельзя ей с человеком якшаться. Теперь заклятие на ней. Вечное. – Швабра пошамкала беззубым ртом. – И если она тебя отпустит, или ты сам уйдешь – смерть вам обоим лютая. Вот так. – Швабра нервно прошлась по палубе, подбирая, видимо автоматически, соринки на палубе.

Гера стоял, как вкопанный. Новость его поразила.

– Так что? Совсем нет выхода? – он стоял, не зная, что предпринять.

– Выход-то? – Швабра хитро посмотрела на Геру. Затем, то ли изобразила задумчивость, то ли задумалась по настоящему. Кто её разберет…

– Есть, говорят, выход. – Она жестко сверкнула на него сощуренными глазами. – Если ты ее предашь, то останется она жива. А ты назад вернешься. Туда, откуда попал сюда. В тот самый момент, когда вы встретились. – Швабра тонко захихикала решению и, видимо, очень довольная собственной изворотливостью, победоносно застыла у двери камбуза.

– Как? – с придыханием спросил Гера. – Предать? Русалку? Но как я могу? Хотя, если для общего блага… – он на минуту задумался. – Русалка спасется… Я назад…

– Ты точно назад! – Швабре, кажется, очень нравилась затея. – Тут и не сомневайся!

Гера задумался. Он слышал от Кнехта, что вещи не могут врать. Так, поинтриговать малость, сочинить для красочности – но… тут он вспомнил одну деталь. Кнехт говорил, что если вещь клянется, то в ее словах не может быть лжи. Он еще тогда добавил: «Даже для Швабры». Видимо, намекая на ее склочный и вредоносный для всех характер.

– Поклянись! – внезапно для себя самого выпалил Гера.

Швабра поморщилась: предложение то ли удивило ее, то ли покоробило – было не понять. Через некоторую паузу, однако, она сказала:

– Клянусь. Что если ты предашь Русалку, она останется жива, а ты вернешься в свой мир. В тот самый миг, откуда к нам попал. – И она гордо отвернулась от Геры в сторону, видимо, намекая, что разговор окончен.

Гера воспрял. Кажется, находился выход.

– А как? – уже менее решительно спросил он. – Как… предавать… – сама формулировка коробила его, но нужно было прояснить ситуацию. Швабра молчала. Пауза затянулась и Гера решил, что все это был розыгрыш и лучше отправиться спать. И тут вдруг Швабра, подернув плечами, и, видимо, сама пораженная пришедшей в голову мыслью, тихо спросила:

– А что, если ее убить? – Она посерьезнела, даже стала как-то по-женски интереснее. Видимо, вспомнила молодость: щечки раскраснелись, прядка тряпочного ворса чуть пошла вбок; – ничего личного! – Швабра затянулась сигаретой и посмотрела на Геру. – Это твой шанс. – Твердо закончила она.

Гера опешил. Русалка все ещё казалась ему богиней, пришедшей… чтобы спасти…

– А ты что, сердешный, – в голосе Швабры прорезались профессиональные нотки прорицательницы. – Решил, что она Богиня Морская? – Она сделала хорошо выдержанную паузу, всем своим видом показывая, что знает, что попала в точку.

– Ну… – Гера не знал, что ответить. – Типа… – слова шли из горла неохотно, однако Швабра была единственной, кто вообще заговорил с ним на эту тему. – А что? Нет? – он сам испугался своего вопроса.

Швабра молчала. Гера, потупясь, поднялся. И, не глядя на нее, поплелся в душ.

***

С той поры прошло много времени. Русалка приходила, как обычно, под утро, весело щебеча о вчерашнем приеме. Рассказывала о Золотой Рыбке. О том, как она выглядела, и что вчера на ней было надето. Иногда упоминала и о Царе Морском. Выходило у нее весело.

Хотя стало и в ее характере все больше проявляться что-то грустное. Как будто знала она про них с Герой что-то такое, чего и знать, возможно, не следовало. И становилось ей от этого знания непереносимо трудно.

Гера же последнее время все больше общался со Шваброй; из-за этого характер у него стал меняться: он стал скрытен и подозрителен. Однажды он вспомнил вдруг, что при последнем разговоре его со Шваброй недалеко стояло Ведро. Из-за того, что оно всегда молчало, это было упущено и теперь, по прошествии времени Гера вдруг вспомнил о разговоре. Оно стало опасным свидетелем. Он так перепугался, что сначала не знал, что сделать. Затем нашел Ведро, и ночью, тайно, засунул его на дно машинного отделения. Потом же, сообразив, что Ведро может проговориться об услышанном мотору, вытащил его и закопал в пожарный ящик с песком и теперь, каждый раз проходя мимо, подозрительно оглядывал ящик – не откапывается ли потихоньку Ведро. Швабре же, ищущей Ведро для работы, нагло соврал, что оно понадобилось для каких-то хозяйственных нужд Русалке, и та забрала его в море, да так и забыла.

Швабра, не долго печалясь об утере Ведра, гнула свою линию: при всяком случае старалась навести Геру на тему его несвободы; старалась уколоть побольней. Апеллируя к его мужским чувствам, то называла его приживалом и жиголо, то, картинно стеная, не забывая повторять, что он «бедный, несчастный, обманутый мальчик, которого теперь только жаль, жаль, жаль…» Обычно в этом месте слеза падала на ее белесую щетку, и она потерянно уходила в трюм, как бы с трудом передвигаясь от накатившего к Гере сострадания…

***

И Гера решил Русалку убить.

Он долго готовился к этому, обмотал весло тряпкой, «чтоб не больно было», заготовил трос, которым собирался пристегнуть себя к палубе, чтобы выбраться назад…

И, однажды, когда Русалка приплыла к нему, чтобы рассказать очередную историю, взял весло и бросился в мутную воду. Он не чувствовал ничего, не понимал толком, что происходит и не видел ничего под водой; он, собственно, не надеялся на удачу – но что-то мистическое было, видимо, в его поступке. Возможно, поступок был так страшен своей необоснованностью и вероломством по отношению к любящей его Русалке, что она даже пальцем не смогла двинуть, чтобы ему помешать. Все произошло в мгновение ока. Гера ощутил под водой, что Русалка рядом, размахнулся и изо всех сил ударил ее по голове веслом. Он не чувствовал и не видел глазами практического своего действия, но что-то мгновенно изменилось: поднялся сперва тихий, а потом усиливающийся холодный ветер, по морю пошла рябь; баржа, до того гордо задиравшая нос и, несмотря на свою ветхость, все еще выглядящая бравурно, вдруг завалилась на корму и начала быстро погружаться в воду; вокруг нее плавали какие-то мелкие предметы – журнальный столик, за которым Гера обычно завтракал на палубе в солнечную погоду, мусорные пакеты, приготовленные к выбрасыванию, да так и забытые на корме; снасти, невесть откуда здесь взявшиеся и теперь раздувающиеся огромным пузырем, словно стремясь напоследок поймать побольше рыбы.

Сам Гера уже не плавал в воде, он словно оказался внутри спасательного круга – он спокойно дышал и не прилагал никаких усилий, чтобы держаться на поверхности. Что-то, однако, снова изменилось в окружающем ландшафте. Ближайший к нему траулер вдруг ожил – на его корме забегали матросы, отдавая какие-то команды. Завелся двигатель, из трубы повалил пар. Стоящий неподалеку парусник тоже, к великому удивлению Геры, не видевшего никогда ни на одном из окружающих его кораблей человека, тоже пришел в движение. Кто-то сноровисто полез на покосившуюся мачту. Мачта выпрямилась, и там оказался свернутый парус, аккуратно перетянутый веревками, завязанными морскими узлами.

В это время стало происходить непонятное – баржа, уже почти затонувшая и не подававшая более никаких надежд к жизни, вдруг начала всплывать. Она медленно, но верно поднималась над поверхностью, ее корпус утратил теперь следы ржавчины и оказался окрашен в аккуратный черный цвет. На борту оказалась белая надпись: «Гера».

Всё пришло в движение – у шхуны раздулся парус, на мачте затрепетал разноцветный стяг, и она тронулась. Траулер, издав короткий гудок и выбрасывая из трубы клубы дыма, тоже поплыл.

Наибольшая метаморфоза, пожалуй, произошла с баржой. Из недр ее появилось с дюжину весел огромного размера, которые пришли в движение и она, на манер греческих галер, тоже двинулась в направлении выхода из залива. Сам Гера словно оказался на водном мотоцикле. Он двигался быстро и маневренно, при этом ощущая себя частично над водой. Самого мотоцикла он, впрочем, не видел, но ощущал себя именно так. Суда продвинулись уже довольно далеко, и он кинулся их догонять. Внезапно откуда-то появился автобус ЛУАЗ – транспортное средство средних размеров, человек на двадцать вместимостью. На вид он был совсем старый, но двигался быстро, скользя по воде, словно по асфальту. Гере даже пришлось применить смелый маневр, чтобы объехать его справа – автобус чуть не притер его к берегу. Он, наконец, догнал удаляющуюся флотилию и стал лавировать между кораблями. Это ему нравилось; у него было чувство, что он может занять место на любом из кораблей; но время еще не пришло, а он не торопился. Первым шел парусник, за ним, оставляя в небе тонкий шлейф, ровно стуча мотором, следовал траулер. Дальше шла баржа, более напоминающая теперь галеру. Замыкал шествие автобусик с синей полосой на борту. Над лобовым стеклом водитель воткнул какие-то разноцветные вымпелы, отчего казалось, что автобус улыбается веселой зубастой пастью; за окнами виднелись веселые лица детей дошкольного возраста – дети были радостными, махали флажками и распевали хором.

***

Гера, уже выбираясь из залива, на мгновение обернулся; что-то защемило в его груди, но он тряхнул головой и отвернулся. «С прошлым надо расставаться легко», – всплыла у него в голове знакомая фраза, и он двинулся было дальше.

Но тут произошло необъяснимое – все вокруг исказилось, словно стало отражением каких-то кривых зеркал. Парус у шхуны сдулся, мачта его стала крениться; матросы сначала подняли переполох, но потом будто поняли что-то, и более ни звука не доносилось с корабля. У буксира перестал идти дым из трубы, и он, безнадежно наклонившись, совсем прекратил движение; у автобуса, кажется, лопнуло колесо – он все еще пытался ехать, но сдувшаяся шина не давала разогнаться. Лица детей потускнели и затем словно стерлись из его окон. В конце концов, от раскаленной покрышки повалил дым, запахло гарью. Он остановился. У баржи начали ломаться весла. Вскоре от них остались одни обрубки, беспомощно болтающиеся в воздухе – она так же встала и даже, кажется, попятилась назад, потеряв всякую ориентацию в пространстве.