Глава 2.

Магистр разочарованно прищелкнул языком. Неподвижно капля ведьминой крови замерла. Упустили. На всякий случай все лавки в округе обошли- осмотрели, не нашли ничего подозрительного. Ни на кого артефакт не сработал. Девку ту заполошную вытащили из курятника, дурочка она, все соседи подтвердили, живет у тетки из милости, ни к чему не пригодная, бесполезная. Без ума совсем. Испуганно глазами захлопала. Глаза самой свежей зелени, как листочки березовые, когда только распускаются по весне. Такие же у Руми были… Магистр усилием воли отринул воспоминания, вгляделся. Нет, ничего-то от Руми в той угловатой девчонке нет. И артефакт молчит.

Никого не забрав, орденцы рынок покинули. Утекла ведьма сквозь пальцев, растворилась в сутолоке. Будто заслонку сорвали с котла, тотчас зашумел рынок, забурлил вдвое громче.

– Иди домой, Лотти, не стой столбом, – приказала тетка.

Вижу, что и пот утирает, и губы чуть дрожат, перепугалась тетка не на шутку. Про меня и говорить нечего, ноги не держат, к стене дома прислониться пришлось.

– Тетечка, это кто был?

– Магистр Кристобаль Торрес, вместо отца Теобальда прислали, – вздохнула тетка. – Втрое его лютей, говорят. Молодой, ярый.

– Он красивый, – вдруг само с губ вылетело.

Тетка только ахнула, да меня полотенцем огрела по плечу. Враз в голове прояснилось. Что я несу? Хотя магистр, и правда, красивый мужчина. Высокий, ладный, кудри черные вьются до плеч, брови прихотливым изгибом над глазами карими, жаркими, будто костер… ой, туда и попаду, если дальше о таком думать буду!

– Дурища, как есть, – тихо проворчала тетка. – Ни с заду, ни с переду не наросло, а туда же, мужчин разглядывать! Ох, беда моя, горюшко! Видно, отправлять тебя надо!

– Куда, тетенька? – я от того страха не отошла, новый накатил.

– Ясное дело, в монастырь. Куда тебе, убогой, еще деваться? Раз на мужиков стала пялиться, беда уж рядом ходит.

Тетка дверь в лавку прикрыла, в заднюю комнату меня отвела.

– У ведьм такое в заводе, как подросла девка, надо ей с мужиком, ну… поваляться, сама понимаешь, не дура уж вовсе! Ему девичность отдать, тогда сила у нее пробудится, всполыхнет, да и развернется. А как проявится, тут как тут орденцы и будут. Сигналки у них на ведьмову силу-то настроены! В храм не войдешь, там на дверях артефакты стоят, распознают силу. И тебя схватят, и меня в придачу. Убираться тебе надо из города.

– Тетечка, миленькая, да как же? – залилась я слезами, мусоля передник.

– Лотти, мое слово твердое. В монастыре тебе схорониться – самое безопасное. Стены, чай, святые, никто там тебя не найдет и искать не станет. Мужиков нет, вот и проживешь свою жизнь спокойно, сколь отмерено. А в городе тебя оставить – тебе и мне голову сложить. Отплатишь мне, племяшка, значит, за доброту мою, костром с полешками. Поняла?

Что же тут непонятного? Слез, сколько не лей, а тетка дело говорит. Сучку течную на привязи удержать трудно, а ведьму тем паче. Подведу я ее под пытки, да на костер. Я уж ей и не говорила, а уметь куда больше стала! Сил прибыло. Сейчас и тряпка за меня пыль смахивает, и щетка сама пол трет. Не такая я уж бесполезная!

Давеча тетка меня в лавке оставила, в углу сидеть, потому что жена барона Роттерхайма уж очень баба гнусная, скандальная, угодить ей трудно, вот и катается по лавкам, себя потешить, злость выплеснуть, хотя и свои есть в замке швейки, и кружевницы, и вышивальщицы.

В теткину лавку ввалилась нира Розалия, как в свой нужник, на кресло плюхнулась, давай глазами шарить, к чему прицепиться, из-за чего скандал учинить. Тетка тоже не лыком шита, знают все кругом, что нира чай с тимьяном предпочитает, да пряники мятные, того и подала сразу. На меня глядит. А я что?

Нира злится, что барон другую любит, только той беде не помочь. Хоть во что вырядись!

Потянула я с полки сорочку яркую, лимонного цвета, райскими птичками расшитую. Сама она в руки прыгнула! А баронесса и замерла, гладит шелк, а на глазах слезы. Кавалер у нее был в юности, под лимонным деревом в любви признался, да птички тогда пели, только не вышло у них ничего, кто тот нищий шевалье, и кто дочка барона? А память осталась, вот и шарит по шелку баронесса, будто ослепнув, и улыбка на ее лице мечтательная.

Дюжину взяла сорочек-то баронесса Розалия! У тетки аж сердце зашлось, отпаивать пришлось настоем пиона. Она те сорочки за неликвидную заваль посчитала, цвет-то уж больно непотребный, такое впору девкам бордельным носить! Они поярче любят!

Однако, когда нира Сельма завернула, я тетке стопку белых сорочек протянула. Тетка глаза выпучила, а я киваю: «Бери, тетя, не сомневайся»! И в разврате ищут скромности порой, и стыд им, как приправа редкостная. Откуда стыд-то у бордельных девок? А ведь подумала нира Сельма, да купила две дюжины! Красные с черными лентами, зеленые с розовыми бантами тоже купила, а белые все в руках тискала, как память о невинности своей.

Если уж решила тетка от прибыли отказаться, и впрямь беда близко. Поэтому скоренько и сундук мне дорожный собрали, и дядька отдых свой сократил. Сразу в путь тронулся. Буквально следующим утром на рассвете. Догрызла его тетка ночью, убедила с рук племянницу сбыть.

Еще светать не начало, дядька уж и позавтракал, сундук мой погрузил, и коней запряг.

– Не держи зла, Лотти, не враги мы тебе, да деваться некуда. Срок упустим, все сгинем.

Я всхлипнула только, да в повозку полезла. Права тетка во всем, я им тоже зла не хочу. Поплакала, да и прикорнула на мешке с овсом, для лошадей запасенном. Попоной укрылась, да засопела в две дырочки.

Проснулась оттого, что повозка подскочила да лошадь заржала.

– Здорова же ты спать, Лотта, – неодобрительно прогудел дядька Теренс. – Ну, да в монастыре не заспишься, водой холодной обольют враз.

Я только вздохнула. В такое время хозяйки только вставать начинают, печи топят, а мы едем уже часа два. Живот заурчал от голода.

– Пирог возьми там в котомке, да в кувшине горячий отвар, не разлей только.

– Как там в монастыре?

– Да откуда мне знать? Люди везде живут, – равнодушно ответил дядька. – Меня дальше первого двора и не пускают никогда. Заезжаю за первую стену и жду во дворе, когда в окошко подадут тюки. Сестра-экономка со мной считает, ей к мирским можно выходить. Я развязываю, пересчитываю, да не все подряд, выборочно, потому как не обманывают монашки в счете.

– А порченую вещь запросто подсунуть могут, – поддакнула я. Кто же ожидает, что мужик будет в нижнем исподнем копаться? Уж так тетка разорялась тогда.

Дядька крякнул, да на меня сердито покосился.

– Ты жуй, да помалкивай.

– Молчу, дядюшка, – согласилась я.

Пироги тетка Мирей славные печет, с грибами, с картошкой, с жареным луком.

– Дядюшка, а не страшно тебе? Разбойники в лесу-то…

– Книжек начиталась? Даром, что дурочка, а грамоту осилила, – хмыкнул дядька. – Да откуда у нас разбойники возьмутся? Графский лесничий зараз перестреляет, если лиходеи заведутся. Дороги, почитай, нету, один я езжу, каждую кочку тут знаю. У меня найдется, чем встретить, кто вдруг покусится на повозку вздумает. Нам две недели ехать, сама увидишь, тут народ зажиточный, спокойный. В разбойники от нищеты да утеснений подаются, а граф хозяин рачительный, ни к чему, если людишки со своих мест срываться начнут. Не самому же ему сеять да пахать?

– Верно, – я даже рассмеялась.

Видела я графа в храме на празднике, такой пахать не сумеет. Ох, и богатый на нем был кафтан! А кружев сколько! Он поди, и поесть не сможет, не испачкавшись, кружева все пальцы закрывают. И графиня так была одета, будто богиня сошла с небес. Не носят люди такое шитье тонкое! Юный виконт в голубом камзоле, виконтесса в красном платье. Я разгладила подол своего коричневого платья с клетчатым отложным воротничком. Передник из той же клетки. Зеленое бы, да с атласной лентой в три ряда, ох и красота была бы!

Ехали мы потихоньку, разговоры разговаривали, а я вокруг смотрела. Раньше не приходилось мне выезжать никуда, а когда дядька забирал из приюта, ехали в почтовой карете, стиснутые чужими пожитками.

Хорошо, привольно! Птицы поют, в листве ветерок шелестит, цветами да травой пахнет. Не то, что в городе! Там дымно, шумно, суетно.

До монастыря уже день пути оставался, как неожиданно поваленное дерево на дороге очутилось.

– Накаркала, бестолочь! – дядька грязно выругался и тяжелый кнут подхватил. – Быстро спрыгивай с повозки да беги, что есть сил, может, и живой останешься.

Я второго раза дожидаться не стала, высунулась с задней стороны повозки, ящеркой стекла да сразу под куст развесистый спряталась, тут же, у дороги. Хороший куст, приветливый. Тряслась и слушала голоса грубые, смех недобрый. А потом свист кнута, крики яростные, и ржание лошадей.

На дорогу и выбираться не думала, там и сомлела от страха.

***

Поручению брат Освальд не удивился. Незаметный он, невзрачный, в толпе растворится, в тенях спрячется. Кого и посылать, как не его?

– Полагаете, магистр, там ведьма прячется?

– Не уверен, – магистр задумчиво потеребил подбородок. – Проверить надобно. Там артефакт работать перестал.

– Да, магистр. Помню то место.

– Поспрашивайте аккуратно у людей, девушка мне показалась странной, не спугните только. Если удастся, с ней побеседуйте. В храме поговорите. Ну, да вас учить не надо, не впервой.

Брат Освальд поклонился, да и пошел себе из дома орденского, поглядывая на небо, не собрался бы дождь.

– Мирей и Теренс? – удивился старый патер Цецилий. – А что с ними не так? Его-то я редко вижу, в разъездах он, а жена храм посещает исправно, жертвует, все обряды выполняет. Ничего не могу сказать плохого, добрая прихожанка. Девушку я смотрел, не увидел ничего темного.

– Почему смотрели-то, патер? – напрягся брат Освальд. – Основания какие?

– Мирей просила девочку поглядеть. Особенная она… за дурочку многие считали, но не дурочка она! Я ее сам читать выучил. Она так на книгу смотрела, что я буквы-то ей и показал, а она запомнила с первого раза. Не каждый школяр в нашей школе так способен! Книжки давал ей, брала, читала, не только картинки смотрела. Я спрашивал. И не ленивая, и старательная, не знаю даже, как сказать… рассеянная она, в облаках витает. Вроде тут, а вроде и нет. А как скажет что, так хоть стой, хоть падай. Устами ребенка истина глаголется. Сказала как-то, что святой холодно, – патер смущенно кашлянул. – Ну, мы плащ-то и надели, так оно красивей вышло. И предстоящий похвалил.

Брат Освальдо посмотрел на статую святой Секлетеи, одетую в бархатный красный плащ, красиво задрапированный крупными складками.

– Так может, благословение на ней, учить надобно?

– Не было на ней благословения, я проверял, – обидчиво поджал губы старый патер. – На моих глазах ведь выросла. Кто блаженной считает, кто дурочкой ущербной. Но безобидной, нет в ней темноты или зла. По дому она ни в чем не приспособлена, как ребенок малый. Да видно, все же и не в тягость тетке была. Той поди, одиноко, пока муж в разъездах вечных. Все живая душа рядом. У Мирей свои-то детишки померли в моровое поветрие, и девушке хорошо.

– Поговорить бы с ней, отче.

– Не удастся сие. Тетка ее в монастырь отправила. Девка заневестилась, а куда ее, болезную? Никто замуж не возьмет: бесприданница, сирота. Да еще и косорукая, неудельная. Была бы сметливая да работящая, взяли бы и такую, в нашем приходе вдовцов хватает, и с детьми, и без детей. А так, кому она нужна, лишний рот кормить? Если возьмут, то не для добра. Забьют, заколотят девчонку-то. Тетка не молодеет. Девушка беззащитная, ну, как позарится кто? Поди, побоялась, что в подоле принесет, да и отправила сиротку в монастырь. Здоровые, разумные девки дуреют, как любовь в голову ударит, из дому бегут, с проходимцами свою жизнь губят. А эта доверчивая, наивная, растопчут, снасильничают, как защитить еще?

– Вон оно что, – брат Освальдо поклонился патеру, поблагодарил за беседу. Прошелся по соседям, поспрашивал на рынке. Все сходилось. Так брат Освальдо и доложил магистру Кристобалю.

С артефактом еще раз прошлись, ничего подозрительного не обнаружилось.

Гложущее чувство магистр Кристобаль постарался игнорировать. Ни к чему душу растравлять, мертва давно зеленоглазая Руми. А за одни глаза зеленые хватать безответную сироту Орден не станет. Не те времена.

В монастыре ей лучше будет. Но имя запомнил. Лотта Энгель.