суп сварила, и по дому запах разлился, райский такой запах супа. Это мне после зоны, после нашей-то баланды… А мать с первой минуты поперла на меня: какая она несчастная, да какое это горе – иметь такую дочь. «Тюрэмщица! Тюрэмщица явилась!» Вопила, как актриса в бараке, волосню на себе рвала. Тарелку супа так и не налила, какой уж там пирог… Ну, я поднялась и ушла… – Геня поднимает голос до чеканной интонации финальной сцены радиоспектакля: – Ушла в беспросветную ночь своей жизни!
И вздыхает, молча наблюдая, как мягкой шершавой щеткой я очищаю каждый ноготь от крема и жира. Врешь, Геня, думаю я, прокладывая между пальцами салфетку, свернутую жгутом, – беспросветно брешешь ты, Геня, за милую душу…
– Знаешь, что тут недавно было? – Она оживляется. – Сижу я у своего адвоката, завещание оформляю…
– Хм… ты прям как Рокфеллер!
– …и вдруг входит мужчина, и завязывается у нас разговор. А у меня нюх на своих… Уточняет он свою биографию, и слышу я слово «Нарыльск». И говорю ему: «По-моему, мы с вами однополчане». Он – как?! что? а где вы там жили, где работали?.. Так вот, БОФ. Я там работала, да… Мужики не шли на сто шестьдесят девятый горизонт. Это, знаешь: идешь-идешь вниз, идешь-идешь… И заваливало, и однажды завалило. Шесть трупов, я – седьмая – выползла. И начинаем мы с ним, с мужиком этим, нежданным-негаданным соратником, вспоминать то и се… И было что вспомнить! Короче, мы друг друга понимаем. Это было что-то, Ляля! Это было так волнительно…
Самое интересное, что все это вполне может оказаться правдой. В этом прелесть моих встреч с Геней. Вроде все уже знаешь, все слыхала… И вдруг какая-нибудь совершенно новая история или встреча выплывет как на блюдечке.
– Так что – лагерь? – напоминаю я. Иногда Геню надо подтолкнуть: возраст, она не то что забывает, о чем говорила, но рассеивается, отвлекается на всякую ерунду, как ребенок.
– Ну, что – лагерь… Сорок таджиков-узбеков, срока у всех по 25 лет, над ними рыжий немец. Какая была там дисциплина, Ляля! Его слово было законом… И я, девочка. Там была такая замечательная женщина, цыганка Ася Тимакова, взяла меня под свое крыло. Сказала: кто тронет Геню, тот труп, найду в любой точке мира, а мы, цыгане, всюду ходим… Я, Ляля, девочкой на зону вошла, девочкой вышла… И азы профессии – да что там! – всю профессию она мне передала! Я с тех пор с лагеря первым делом еду в цыганский табор – к своим.
Геня откидывается в кресле, обеими ладонями гладит-месит толстые колени, опирается о них, наклоняется:
– Что меня в жизни спасло: я не курила. Не пила, не курила. Даже не чифирила! Возьми наколки: сколько раз, бывало, я слышала – давай, Геня, ты что! Я отвечала: профессия моя не позволяет. Понимаешь, когда работала, я перед людьми представлялась врачом. Вообрази-ка меня