Таким образом, главным в специфике фабрично-заводских пролетарских учреждений Запада была их кровная связь с цеховыми традициями средневековья. Поэтому там развитие рабочего движения шло от индивидуализма к корпоративизму. На этом пути западноевропейские фабзавкомы являлись хотя и важным, но не последним шагом. Отсюда и слабость этих органов, склонность к местничеству и компромиссам. Их дееспособность определялась прежде всего зрелостью пролетарского движения, а не какими-либо привносимыми факторами общекультурного плана.

Иначе дело развивалось в России. Основой здесь изначально выступал не индивид, а локальное общество, коллектив¹³⁸. Традиции же коллективизма уходили корнями в русскую земельную общину, что уже в XIX веке стало осознаваться представителями русской интеллигенции, такими, как Н.А Карышев¹³⁹, А. Н. Энгельгардт¹⁴⁰, И. И. Каблиц и др.¹⁴¹ Даже такой последовательный приверженец насильственным формам преобразования общества, как П. Ткачёв, писал: «Каковы же общественные идеалы нашего народа… Его общественный идеал – самоуправляющаяся община, подчинение лица миру, право частного пользования, но отнюдь не право частного владения землёй, круговая порука, братская солидарность всех членов общины – одним словом, идеал с ясно выраженным коммунистическим оттенком»¹⁴². Важную роль общины, коллективизма признавали и общественные деятели, далекие от коммунистических увлечений Ткачёва. Так, автор фундаментального труда об особенностях русской национальной экономической модели князь Васильчиков видел в общине будущее развитие свободной России, хотя и считал её вершейшей «прививкой от коммунизма»¹⁴³.

Важно, что уже тогда экономисты задумывались над проблемой трансформации общинных традиций и приспособлении их к условиям современной промышленности, к стоящим перед Россией потребностям социально-экономической модернизации. «Общинное землевладение есть одно из основных материальных условий производства, на котором может быть построено здание будущего общественного хозяйства… – полагал, к примеру, экономист Н. Даниельсон, – научное земледелие и современную крупную промышленность нам приходится прививать к общине и, в то же время, настолько изменить её, чтобы она была в состоянии сделаться подходящим орудием для организации крупной русской промышленности и для преобразования её из капиталистической формы в общественную»¹⁴⁴.

Не только славянофилы, а за ними и народники считали основой российского общества этот социальный институт, но и К. Маркс видел путь России к социализму через общину. Ему, в частности, принадлежит следующее высказывание: «Если революция (в России) произойдёт в надлежащее время, если она сосредоточит все свои силы, чтобы обеспечить свободное развитие сельской общины, последняя вскоре станет элементом возрождения русского общества и элементом превосходства над странами, которые находятся под ярмом капиталистического строя»¹⁴⁵. Как противники, так и сторонники общинности признавали, что традиции мира пронизывают всё российское общество, и в этом видели своеобразие российского исторического пути.

Но насколько правомерно говорить об общинном влиянии на поведение российского пролетариата в условиях, когда страна уже давно входила в первую десятку наиболее развитых промышленных государств, причём имея самую высокую концентрацию пролетариата в мире? Русские ученики и последователи Маркса, к примеру, не готовы были признать столь далеко идущих оценок своего учителя. Известна почти детективная история, как верхи русской социал-демократии пытались скрыть от партии рукопись Маркса о важной роли общины. Г. Плеханов и В. Засулич не только умолчали о ней, но и всегда отрицали её существование. Рукопись «нашлась» только в 1923 г., хотя есть данные, позволяющие говорить, что с её содержанием были знакомы Д. Рязанов, Н. Бухарин и, видимо, другие вожди¹⁴⁶.

На наш взгляд, правы были всё же К. Маркс, А. Хомяков, П. Ткачёв, В. П. Воронцов и другие деятели, видевшие и понимавшие подлинную роль русской общины для истории государства¹⁴⁷. Сила влияния её традиций на революционное движение русских рабочих в 1917 г. может быть объяснена не только некими «ментальными особенностями» русского народа (на чём мы ещё остановимся подробнее ниже), но и вполне материалистическими фактами, а в частности, теми глубокими и всесторонними связями, которые существовали между рабочими и их крестьянскими корнями. У российского же крестьянства историческая традиция общинности и коллективизма не прерывалась никогда, что нашло широкое отражение в литературе, в том числе в развивающейся в последнее время теории «общинной революции» применительно к революции 1917 г.¹⁴⁸ И если посмотреть на влияние русского села на городской пролетариат не с классовой, а цивилизационной точки зрения, обнаружится, что многие действия рабочих в период кризиса 1917 г. продиктованы традиционными для России навыками коллективизма.

Не следует вообще упускать из виду тот факт, что революция не замыкалась одним Петроградом с его мощными профсоюзами западного типа и прочими атрибутами «индустриализма» и «либеральной просвещенности». Как писали по этому поводу Н. Бухарин и Е. Преображенский: «не все рабочие таковы, как в Питере». И поясняли свою мысль самым недвусмысленным образом: «Много есть рабочих, совсем ещё недавно пришедших в город. Они во многом думают так же, как и крестьяне, и вместе с ними ошибаются». Своё неудовольствие по этому поводу Н. Бухарин и Е. Преображенский поясняли тем, что «само собой разумеется, что это обстоятельство … затрудняет осуществление наших задач»¹⁴⁹.

Не могло не сыграть свою роль и широкое распространение перед революцией артельного движения. В 1915 г. Министерство торговли и промышленности распространило «Справочник об артелях трудовых». Справочник этот был далеко не полным: он включал в себя лишь артельные предприятия, имевшие официально утверждённый устав, тогда как большинство российских артелей в этот период по старинке действовало без всяких уставов. В справочнике значилось 507 артелей, из которых наибольшее количество было за артелями грузчиков и крючников – 53, за ними шли посыльные и носильщики -31, строительные рабочие – 25, маляры – 24. Отдельно значились производственные товарищества: 29 – транспортников, 29 – по обработке металлов и изготовлению орудий и машин, 28 -по изготовлению одежды, 27 – по обработке дерева, 19 – ювелирных, 15 – сапожных, 8 – переплётные и типографские. Большое место в справочнике занимали кустарные артели, среди которых на первом месте шли сапожные – 19, кузнечно-слесарные и по изготовлению различного рода орудий – 9, столярные – 6. Были в этом справочнике названы также артели чертёжников, техников, землемеров, монтёров, водопроводчиков, газетчиков, бухгалтеров, конторщиков, театральных капельдинеров, парикмахеров, дворников, полотеров, печников, портняжных и т. д.¹⁵⁰.

Герцен называл артели передвижными общинами. И это была не просто метафора. Артели строились по схожим принципам, что и крестьянский мир. По наблюдению А. Н. Энгельгардта, артель, подобно общине, позволяла соединить личный хозяйственный интерес с навыками коллективной организации труда¹⁵¹. Значительное количество рабочих успело до революции пройти эту школу трудовой самоорганизации.

Общинно-артельные корни значительного процента промышленных рабочих являлись как бы непосредственной базой оживших в рабочей среде в переломный момент традиций трудовой демократии и самоорганизации. Рабочим, противостоящим попыткам фабриканта закрыть предприятие или уволить недовольных, не приходилось долго раздумывать, как сорганизоваться для самозащиты. От одной до двух третей рабочих с детства усвоили основные механизмы деятельности самоуправления в их общинно-артельном варианте. Самоуправление в условиях новейшей капиталистической фабрики, естественно, не то же самое, что саморегулирование в условиях полунатурального крестьянского хозяйства, но психологическая и генетическая связь между российским пролетариатом и деревенским миром была жива и оказывала своё влияние.

В этой связи важно коротко упомянуть ещё одно обстоятельство, не увиденное историками, но точно угаданное царскими властями: «Положение о выборах в Государственную Думу» от 3 июня 1907 г. в пятой главе содержало особый раздел – «О производстве выборов уполномоченных на волостных сходах, станичных сборах и от рабочих на фабриках и заводах». Отдельные параграфы, содержащиеся в нём, однотипно рисовали механизмы самоорганизации и для сельского схода и для рабочего коллектива. Процесс формирования гражданского общества как бы получал национальную окраску. Законодатель закреплял существующую практику, лишь косметически подгоняя её под требования нового парламентского уклада власти. Из анализа этих положений закона вытекает два вывода. Во-первых, в начале века параллели между общиной и рабочей самоорганизацией были столь глубоки, что нашли воплощение в законах империи. Во-вторых, участие в выборах в четыре Думы закрепили в сознании даже тех рабочих, кто имел слабую связь с селом, уже выверенные законодателями нормы формирования представительства. Сочетание социальной памяти с социальными навыками и послужило той питательной средой, которая позволила рабочему представительству 1917 года занять своё важное место в революционном потоке.

Характерно, что консерваторы из царского окружения, пусть и в усечённом виде, закладывали в закон такие положения, которые напрочь отсутствовали в программах российских либеральных оппозиционеров. Парадоксально, однако, что то же самое можно сказать и о традиционалистских группировках. Они либо отделывались общими положениями о развитии «национального народного труда», как это делала Русская монархическая партия, либо, как в платформе Союза русского народа на выборах во II Государственную думу, включали несколько второстепенных пунктов о развитии рабочих и промышленных артелей и товариществ. Впрочем, это вряд ли следует считать случайным – главное богатство страны и главную основу её экономики черносотенцы видели в сельском хозяйстве¹⁵².

При более широком изучении миграционных и других базисных процессов в российском обществе рубежа веков специфика эта может оказаться и не столь уж разительной, а выводы, полученные, например, для Сормова или Вичуги, могут помочь разобраться с социальным движением пролетариата 1917 года не только в ЦПР. Во всяком случае, имеются факты, свидетельствующие о сильном воздействии крестьянских корней на рабочих Российского Черноземья, Поволжья, Урала, да и других регионов страны.