Несчастное насекомое, всю жизнь проведшее в темных щелях, теперь получило право хозяйничать там, где прежде пряталось и прозябало. Однако осталось-то оно при своем затхлом достоянии, на то только и сподобившись, что вытащить его на свет. Скабрезный человек очень похож на него: и своей незаживающей уязвленностью, которая таится за очередным похабным выражением; и яростным тяготением к публичности, вырастающим из презрения и ненависти ко всему сокровенному. Надо думать, что мерещится ему во всякой интимности затхлая тараканья щель. Ужас этого видения охватывает скабрезного человека – и темное прошлое, кошмаром явившееся в его сознание, заставляет кричать от ненависти и страха.

Выше скабрезность описывалась как явление психологическое, зоологическое и даже немножко мистическое, – пишет Флешли. – Однако не это все в скабрезности главное. Основной его смысл в том, что это явление, прежде всего, и по преимуществу физиологическое. […]

Что такое скабрезность? – Это когда из гнилого тела источается гной.

Телу от этого, видимо, становится легче. Жаль только, окружающая среда заражается. Я не нахожу ничего лучшего, как вывести скабрезность из детского увлечения собственными испражнениями. Когда-то мне привелось читать об этой особенности развития ребенка, и поскольку далекие детские времена совершенно изгладились из моей памяти, сообщение психологов произвело на меня сильное впечатление.

Итак, представьте. Ребенок вдруг обращает внимание на свои экскременты. Раньше они почему-то не интересовали его (должно быть, в силу недоразвитости). И вот в известный момент его становления окрепшее личностное начало проявляет себя в том, что начинает интересоваться этой примечательной частью мира – первым естественным продуктом творчества ребенка. Что манит дитя к своим испражнениям? – Гордость ли творца? любопытство ли к непонятной субстанции? желание ли все испытать? Не знаю. Вижу лишь, как ребенок без содрогания и брезгливости берет ручонкой свои выделения, размазывает их между пальцами, пачкает ими стену, нюхает и, может быть, даже пробует языком (последнее не удивительно, если учесть, что многие животные имеют привычку поедать свои, причем свежие, экскременты).

Повторяю, не могу точно сказать, что побуждает ребенка делать так и что впоследствии заставляет его оставить необычное занятие. Однако кажется мне, что он находит в нем странное наслаждение, обретая какое-то неясное чувство единения с окружающим миром. И подозреваю я, что скабрезные люди вырастают из тех, у кого подобные ощущения не ушли вместе с детской наивностью, а глубоко укоренились и стали свойствами их натуры. Конечно, под влиянием иных условий и жизненных требований они не могли не переменить свою форму и сделались неузнаваемы. Однако нет-нет, да и проступит в поведении и ухватках скабрезного человека первобытное наслаждение ребенка, размазывающего между пальцев говно…» [я лично знаю человека, который в раннем детстве не только рисовал своим говном на стене возле своей кроватки, но и при этом жрал свои экскременты, что в дальнейшем не помешало ему не только стать достойным и уважаемым членом общества, но и преуспеть в этой жизни, – доп. автора].

Следовательно, чтобы Гитину В.Г. не виделась в порнографии лишь только одна скабрезность, «описание грязи» или «грязное описание», а еще хуже «говно» /344/, следует посоветовать его любовнице (независимо от ее пола) подмывать свой анус перед тем, как Валерий Григорьевич содомирует его своим изуродованным обрезанием членом.

Вот недавно прочитал в интервью Прянишникова, что он хотел выпустить фильм, где люди едят говно, но ему отказали в выдаче прокатного удостоверения, на что кандидат философских наук С.В. Прянишников заявил, а где, собственно, у нас в законах прописано, что человеку запрещено есть дерьмо? Типа, чем он не Пазолини с его «Сало»!

И если Г. Лихт /128/ только затронул тему римских Помпей, то известный итальянский ученый Антонио Вароне /296/ издал в 1995 г. наделавшую на Западе много шума книгу под названием «Помпейская порнография. Любовные надписи и рисунки на стенах домов». Как следует из книги, помпейцы с удовольствием делились с согражданами своими сексуальными переживаниями, карябая их прямо на стенах домов. «Я имел уйму дев», – объявляет один безымянный горожанин. Другой предлагает всеобщему вниманию список личных побед: «Я жил с Нинфой, Амоной и Руфой». Третий признается: «Мне женщины надоели и стали отвратительны. Мне хорошо только с Флавио». Кстати, женщины тоже не стеснялись оставлять надписи на стенах: «Эуплия здесь совокуплялась со множеством сильных мужчин. У них были огромные фаллосы». Тут же рядом еще одно сообщение: «У Ромулы мужчин была тысяча, две тысячи, десять тысяч». А вот какая-то дама обращается к своему возлюбленному: «Запихивай как можно медленнее». Надписи на стенах, свидетельствующие о развратной жизни помпейцев, наглядно дополнялись рисунками и росписями, которые в этом городе можно обнаружить буквально повсюду – от домов богатеев и патрициев до таверн, публичных домов и комнат рядовых горожан. Помпейцы любили изображать фаллосы всех форм и размеров, гетеро- и гомосексуальные сцены вдвоем, втроем, группой. Хотя Помпеи, разумеется, не были самым развратным городом древности. Примерно такие же нравы царили и в самом Риме, и в Афинах.

Гельмут Хёфлинг подтверждает /347/: «О заветных мечтах девушек и женщин всех сословий свидетельствуют многочисленные надписи на стенах домов Помпей. Так, например, одна из надписей на колоннах перестиля в доме, раскопанном в 1880 г., называет [гладиатора] фракийца Целада «отрадой и мечтой девушек» («suspirium puellarum… puellarum decus»), а ретиарий Кресцент именуется даже «девочек ночных властителем и врачевателем» («puparru domnus; puparum nocturnarum… medicus»). [Таким образом] гладиаторов не только боялись, презирали и отвергали – их еще и любили. Победоносные и красивые собой бойцы пользовались у посетителей амфитеатра огромной популярностью. […] Изображения этих донжуанов мы находим и на памятниках. Мы видим гладиаторов с прекрасно сложенной фигурой и великолепными прическами, которые не могли не производить впечатление на поклонниц. […] На страницах Петрония «Сатирикон» [служанка матроны Кирка], которой поручено устроить свидание с объектом страсти госпожи, так говорит Энколпию [уволенному из гладиаторов за негодностью и выставляющему на продажу свою красоту]: «…Что касается твоих слов, будто ты раб и человек низкого происхождения, так этим ты только разжигаешь желанием жаждущей. Некоторых женщин возбуждает нечистоплотность: сладострастие в них просыпается только при виде раба или вестового, высоко подпоясанного. Других распаляет вид гладиаторов, или покрытого пылью погонщика ослов, или, наконец, актера на сцене, выставляющего себя на показ. Вот из такого же сорта женщина и моя госпожа: она от орхестры мимо четырнадцать рядов проходит и только среди самых подонков черни отыскивает себе то, что ей по сердцу». […] Подвиги популярных бойцов прославляли многочисленные надписи на стенах домов гвоздем или углем. По большей части их находят именно на стенах домов, но они имеются, например, и в термах богатого Милета, на западном побережье Малой Азии, и в святилище фракийского божества Аццанаткона в месопотамском городе Дура-Европос. Иные настенные изречения наводят на мысли и о гомосексуальных наклонностях писавших».

Но «непристойность» и «циничность» – характеристики сугубо качественного порядка, что предположительно предусматривает исключение предмета изображения из разряда порнографических при наличии каких-либо иных характеристик, – пишет Гитин В.Г. /250/. – Мало того, сложилась практика, когда цензоры, не удосужившись «определить четкие границы провозглашаемого табу, составить список объектов, запрещенных к изображению и демонстрации», «решительно причисляют к порнографии любые изображения этого «чего-нибудь» вне зависимости от их качественных характеристик». «Безнравственным может быть лишь способ отражения той или иной темы, а вернее, та доля такта, культуры и душевной глубины, которая может быть единственно возможным критерием определения степени нравственности произведения», – утверждает Гитин В.Г. /250/. Все правильно, но только непонятно, кто будет определять эту «глубину».

Отец скандального писателя Ярослава Могутина характеризует творчество сына как «анальная гнусь» /641/. Как говорит сам Могутин /641/: «Мне это определение кажется вполне адекватным. Я его даже использовал в названии одной своей лекции, когда выступал в Вермонте, в колледже Миддлбери, у Кевина Мосса. […] Весь кампус был заклеен афишами с надписью «АНАЛЬНАЯ ГНУСЬ», и это вызвало возмущение у профессуры. Но студенты были в восторге».

Как пишет британский искусствовед и художественный критик Эдвард Люси-Смит, «в ту же категорию строго запрещенных попадают только образы, связанные с зоофилией и скатологией, но, похоже, особого возмущения и ужаса у обычно вполне свободомыслящих зрителей они не вызывают. Известная помпейская группа – сатир, совокупляющийся с козой, – без стеснения воспроизводится в многочисленных изданиях, посвященных римскому и мировому эротическому искусству. Это же касается офорта Рембрандта, на котором изображена женщина, справляющая малую нужду».

Игорь Софиев /314/ соглашается с Люси-Смит: «Но даже такое извращение, как скотоложство, противоречащее всяким нормам человеческой морали и природы, античные скульпторы сумели довести до поразительной художественной высоты. Как пример можно привести скульптуру, изображающую совокупление получеловека-полузверя с козой из Неаполитанской коллекции, которая по своим художественным данным является одним из выдающихся памятников римского античного искусства. Человек, сотворивший это чудо, должен был быть высоко одаренной и одухотворенной личностью, и непристойность сюжета является как бы незначительной деталью, придающей этому произведению дополнительный привкус «соли», а может быть просто иронии…»