«Чертовы овцы,» – матюкался про себя Андрей. Дребезжащий, как ведро с гайками УАЗик пробирался по нечищеной дороге, где только он и мог проехать, не увязнув в снегу, оставляя за собой глубокие колеи. Рычал он при этом так, что собраться с мыслями было решительно невозможно.
«Гена, забрось меня в правление и езжай пообедай,» – распорядился Андрей. В обед контора пустеет, и можно будет спокойно подумать
«Пообедать? Это мы завсегда готовы,» – отшутился водитель.
Обращаться к водителю – мужику лет на двадцать его старше просто по имени было вполне обычным делом и панибратством не считалось. Уж так было заведено. А вот к нему последние два года все обращались не иначе, как Андрей Владимирович – уважительно и несколько подобострастно. Все-таки председатель колхоза – не хрен собачий. Самый молодой в области. В момент назначения ему было всего двадцать восемь лет. Двинули его на эту должность по комсомольской линии, как молодого и перспективного. Приятно, что и говорить. Солидности и вальяжности Андрей поднабрался быстро, остепенился, заматерел, словно солдат-срочник за пару недель до дембеля.
Внешний вид тоже изменился. Долговязый парень с гитарой в клетчатой рубашке – стройотрядовец и активист – округлился, набрал вес и в прямом, и в переносном смысле, отпустил пшеничные усы, делающие его старше и превратился в серьезного руководителя. Гитара пылилась в углу, уступив место «дипломату» с документами. Деловые костюмы сменили удобные клетчатые рубашки, убранные в дальний ящик. И Андрей с юношеским рвением кинулся в работу, намереваясь, как минимум, свернуть горы. Пыла хватило ненадолго. Оказалось, что работа, по большей части, строится по принципу: ты – мне, я – тебе, и главное в этом деле – личные связи. Без них никуда. А чтобы обрасти этими самыми связями требуется время, и немалое. Только опутанные паутиной взаимных услуг и одолжений, люди функционировали эффективно, как единый механизм, без сбоев и проволочек. Смекнув, где собака зарыта, Андрей активно принялся встраиваться в систему.
Когда УАЗик подъехал к конторе, женщины из бухгалтерии уже гуськом потянулись по домам на обед. Все были местные, деревенские, жили по соседству. Время обеденного перерыва, хоть и двухчасового, понапрасну терять не стоило. У всех скотина: коровы, свиньи, утки, куры – кого кормить, кого доить, за кем убрать. Да и дети из школы пришли. Хорошо еще, что зима на дворе. Летом и вовсе не продохнешь, не то что поесть, стакан воды выпить некогда.
«Ой, Андрей Владимирович, а я только что все закрыла,» – шумно выдохнула спешащая Миляуша (в повседневном общении просто Миля, опять же без отчества, потому как секретарша).
«Ничего, я с ключами,» – отпустил женщину кивком головы Андрей, и та шустро посеменила по утоптанной с утра тропинке. Здание конторы было одноэтажным, по виду – совершенно обычный деревенский дом, если бы не табличка на стене у двери. Сунув по пути голову в красный уголок (пыль, герань, стулья с красной обивкой) и подергав двери всех кабинетов (порядок – заперто) Андрей вошел к себе.
Заставленный темной, тяжеловесной, казенной мебелью кабинет поначалу давил начинающему руководителю на психику. Он чувствовал себя зарвавшимся мальчишкой, нарядившемся в отцовский парадно-выходной костюм. И, когда появится хозяин, его выгонят отсюда поганой метлой, как ссаного щенка. Но за пару лет ничего – привык.
Тревожные мысли вернулись, как по команде, стоило ему снять тяжелую дубленку и сесть за стол: «Чертовы овцы.» Эти самые овцы, занимавшие все думы Андрея со вчерашнего дня, были овцами в самом что ни на есть прямом смысле. В колхозе их насчитывалась почти тысяча голов. А проблем с ними было примерно, как с тропическими птичками на Северном полюсе. То есть выше крыши.
Воровали овец постоянно. Содержащиеся в овчарне, окруженной огороженными выпасами, овцы летом свободно паслись, а зимой жевали сено. Ночным сторожем при них работал суровый мужик – немногословный, заросший, аки леший, с синими, татуированными пальцами, отсидевший двенадцать лет за убийство. Но даже этот бывший зек воров ничуть не пугал. Украсть овцу было не просто, а очень просто. Крепкий мужик мог перетащить её через ограду выпаса, взвалить на плечи и убежать. Редкая овца весила больше 40 кг., в основном – меньше. Милиция на частые ночные вызовы реагировала вяло. Ясно было, что ловить очередного похитителя – все равно, что искать иголку в стоге сена. Только статистику портить.
Но главное – прибыли овцы не давали никакой. Шерсть приходилось возить сдавать на завод аж в Уфу, за несколько сотен километров от хозяйства. Стоила она копейки, а с учетом транспортных расходов это предприятие вообще теряло всякий смысл. Порой овец резали на мясо – для начальства, на похороны или свадьбу, или еще по какому вескому поводу.
Несколько месяцев назад Андрей, подстраховавшись решением Правления колхоза, принял волевое решение пустить овец под нож. Порезали стадо за месяц. К первому сентября овчарня стояла пустой, лишь голуби гулко ворковали под крышей. Целый месяц бригада плотников по локоть в крови резала овец. Мясо выдавали в счет заработной платы или продавали всем желающим по 2 руб. за килограмм. Частники охотно брали овец живьем по 1 руб. 10 коп. за килограмм живого веса, угоняя их небольшими отарами по 10-20 голов. В общем, овцы разошлись, будто горячие пирожки. Андрей облегченно выдохнул. И напрасно.
Первому секретарю райкома партии о произошедшем не докладывали три месяца. Боялись. Гром грянул только сейчас – в декабре, накануне нового 1990 г. Завтра утром Андрей Владимирович был вызван на пленум райкома партии, и ничего хорошего от этого мероприятия ждать не приходилось. По авторитетному мнению большинства товарищей, ему следовало запасаться вазелином. Как не хотелось себе в этом признаваться, но поджилки у молодого председателя тряслись не на шутку. Партбилет отобрать могли запросто, а тогда и с работы попрут точно. Такой удар по самолюбию пережить будет трудно.
И ведь все вокруг все понимают. Нынче уже не те времена, что еще даже пару лет назад. Если от овец одни убытки – извести их под корень, да и дело с концом. «Перестройка, гласность, самоокупаемость,» – с сарказмом думал Андрей. – «А чуть что, так партбилет на стол. Да и положу. Пусть подавятся.» Знал он за собой эту черту – принимать иногда решения сгоряча, не обдумав их, не обмозговав в спокойной обстановке со всех сторон, рисковать. Житейскую мудрость молодому председателю ещё было наживать и наживать.
С первым секретарем райкома партии – мужиком пуганым, въедливым, мелковатым, ни дня не работавшим на реальном производстве (шел сплошь по партийной линии) отношения у Андрея не сложились сразу. При первой же попытке надавить на него авторитетом, Андрей вспылил: «Почему Вы разговариваете со мной таким тоном? Я такой же член партии, как и Вы. Просто Вас мы избрали первым секретарем.» В ответ на эту несколько детскую отповедь тот потерял дар речи от возмущения и с тех пор возмутителя спокойствия иначе, как «борзым щенком» не называл. Случись эта история несколькими годами раньше … Но сейчас времена были уже не те. Андрею с тех пор хватало благоразумия не лезть больше на рожон. До сегодняшнего дня. Чертовы овцы.
Давно Андрей Владимирович так не мандражировал, как следующим утром. Водитель, глядя на непривычно мрачно-сосредоточенного шефа, счел за благо кроме дежурного «Здрасьте» рот не открывать. И с облегчением выдохнул, когда тот выбрался из салона и зашагал к дверям райкома партии, велев ждать.
Нервно дергая тугой узел галстука (терпеть не мог эти удавки, но положение обязывало), Андрей сидел в «предбаннике», ожидая приглашения войти и прокручивая в голове контраргументы. Без боя он не сдастся. Что он – мальчик для битья, в самом деле? Принятое им решение экономически обосновано, а это главное.
«Андрей Владимирович, проходите пожалуйста,» – пригласила его безупречно вежливая секретарша Тамара Павловна с сочувственным взглядом. Разумеется, в райкоме партии, как в деревне, – все всё про всех знают. Насупившись, словно разъяренный бык на корриде, Андрей решительно дернул ручку двери, сделал шаг и … провалился в светящийся туман.
Оторопевшая Тамара Павловна, уронив папку с документами, наблюдала, как дверь в зал заседаний медленно закрылась. Потом, действуя словно под гипнозом, подошла и открыла её вновь. Дюжина голов в недоумении разом повернулась к ней.
Андрея Владимировича Ковалева в зале не было.
«Господи, благодать-то какая! Скупнуться бы,» – мечтательно зажмурился Никимчук, зачерпывая пригоршнями воду и с наслаждением ополаскивая лицо. Фыркал он при этом громче лошади, которую и привел на водопой в лесную глубь к тихой, безымянной речке, берега которой были завалены упавшими деревьями. Вода в неспешной речушке была цвета крепкого чая, видимо, текла она по торфяникам, на которые была богата эта земля. И на удивление теплой для начала мая. Хотя тут, гораздо южнее дома, наверное, это было нормально. Купаться времени, конечно, не было, а вот портянки перемотать можно. Стянув кирзовые сапоги, Иван Петрович размотал обмотки и сунул ноги в воду: «Вот теперь точно благодать.»
«Эх, где он – дом? Бабы (а только они там, почитай, и остались) сеют поди, да картоху сажают. Им бы сейчас такую теплынь, как здесь стоит. Душа то за них болит. Война проклятущая,» – враз посерьёзнел Никимчук.
Уже третий год бил он фашистов. Ну бил – это громко сказано. Все три года при полевой кухне обретался поваром. А что? Тоже дело важное. На голодный желудок много не навоюешь. А он – мужик хозяйственный, такая работа для него в самый раз.
Вот сейчас фронт перешел в наступление, да так шибко, что тылы за ним едва поспевали. И Никимчук торопился, как мог. Перед наступлением солдатам выдали сухие пайки: сухари, сало, консервы. И, согласно нехитрой, голодной, солдатской мудрости, они старались съесть все до боя, а то убьют и не попробуешь. Но горячая еда, конечно, всегда лучше. Иван Петрович со своей кухней, которую тащила смирная, немолодая коняга по кличке Веснушка, названная так из-за гряно-белой масти с рыжими подпалинами, догонял действующие части ближе к ночи. Располагался где-нибудь неподалеку в ложбинке, стараясь, чтобы враг не заметил дыма, шустро разжигал огонь и начинал кошеварить. Кухня его состояла из трех котлов: в одном готовилось первое, в другом второе, а в третьем – кипяток. Топилась она, разумеется дровами и накормить горячим роту солдат могла часа за полтора.
Посыльные из частей приходили с своими термосами-контейнерами и, нанюхавшись аппетитного запаха кулеша – горячей каши с мясом, ползли с долгожданным грузом в окопы на передовую. Каждому солдату отмеряли в котелок по черпаку кулеша и выделяли пайку хлеба. Зимой хлеб порой приходилось резать двуручной пилой, потому что на морозе он превращался в лед. Помимо горячей еды готовил Никимчук и отвар из сосновой и еловой хвои – от цинги. Гадость была несусветная. Но пить её предписывалось всем, дабы не остаться без зубов. Иван Петрович добросовестно давился отваром. Шел ему уже шестой десяток, поэтому улыбка и так зияла прорехами. Коли остальные зубы выпадут, то жевать то чем? Утром Никимчук наводил в своем хозяйстве порядок, немного кемарил и снова пускался в путь.
Иван Петрович был человеком основательным, обладающим известной долей крестьянской хитрости и житейской мудрости. Солдатскую лямку тянул добросовестно, от работы не бегал, но и за ней не гонялся. Главная солдатская мудрость «подальше от начальства – поближе к кухне» соблюдалась им неукоснительно. Да и везло. За все время только одно ранение – спину осколками посекло. Оклемался в госпитале и назад, в часть. А лошадку его тогда убило, как вернулся, получил другую – скотину на редкость смирную и безропотную. Которая, кстати, давно уже напилась и вопросительно косила на него карим глазом. А Иван Петрович никак не мог вынырнуть из омута воспоминаний. Здесь, на берегу, словно и не было войны. Бесшумно зависали над почти стоячей водой стрекозы, изредка плюхала в реке игривая рыбешка, солнечные лучи застревали в густых кронах прибрежных деревьев. Едва слышную вдали канонаду можно было принять за далекий гром – предвестник наползающей грозы. Вспоминалась Петровичу жена – баба добрая, но шебутная и суматошная (постарела поди совсем за время разлуки – бабий век короток), дочки – одна к началу войны уж замуж выскочила и мальчонку родила, вторая только восьмилетку закончила, да сгнившая ступенька на крыльце – средняя из трех. Хотел ведь он её поменять, да все руки не доходили. Теперь уж точно совсем сгнила. Бабы то небось теперь прыгают через неё, да каждый раз на него чертыхаются. И почему такие глупости в голову лезут? Война кругом, а он то ступеньку вспоминает, то бесноватого соседского козла, застрявшего рогом в его заборе, то нахальную кошку, выгнавшую Полкана и окотившуюся в собачьей будке.
Растягивая минуты затишья, Никимчук не спеша намотал портянки и натянул кирзовые сапоги. Потом сунул за голенище ложку. Как и для любого солдата, для Ивана Петровича ложка была не просто столовым прибором, а, по сути, солдатским медальоном. Все его данные: фамилия, имя, отчество, год рождения и откуда родом, были тщательно выцарапаны на ней перочинным ножом. Солдатский медальон – маленький черный прямоугольный пенал, в котором надлежало держать записку со всей этой информацией Петрович выбросил от греха подальше из-за стойкого суеверия, что коли он будет при нем, то обязательно убьют. Да и не поверье это вовсе, уж сколько таких случаев было.
«Помыться бы,» – снова подумал Никимчук. – «Да некогда, поспешать надо.»
Тяжело поднявшись, Иван Петрович развернул Веснушку и повел её по заросшей просеке к дороге. Хоть и был он на «прожарке» всего две недели назад, вша уже начала заедать. Вши были настоящим бичом и спасения от них не было никакого. «Прожарки» и в тылу, и самодельные в частях работали без передыху, при любой возможности. Но толку было немного, лишь временное облегчение. Когда неделями сидишь в окопе, не имея возможности помыться и переменить бельё, это зло неизбежно. Проявляя чисто русскую смекалку, в частях приспособились выпаривать вшей из одежды, используя любую подвернувшуюся бочку, в которою наливали пару ведер воды, разводили под ней костерок, да поверху, на сетке раскладывали обмундирование. В тылу, конечно, масштабы были другие. Там использовали целые машины-«вошебойки» с закрытыми фургонами. Туда загружали обмундирование и обрабатывали горячим воздухом.
А это еще что такое? Посреди просеки на боку лежал грузовик. Да не наш. Никимчук словно в стену с разбега взлетел. Фрицы. Просеку давно не расчищали, и молодая поросль диких вишен, кленов и берез начала активно осваивать жизненное пространство, маскируя старые пеньки. Видимо, один из них и стал причиной аварии. Бросив свою полевую кухню, Иван Петрович схватил винтовку и опрометью бросился в лес. Схоронившись за деревьями, он перевел дух. Как же он умудрился раньше его не заметить? Совсем замечтался, старый осел. Эх, жалко лошадку. Да не увести её теперь оттуда, с открытого места, враз пристрелят. Пробираясь ближе к немецкому грузовику между деревьев и кустов, он не замечал никаких признаков жизни. Из кузова опрокинутой машины вывалились и разбились несколько ящиков. Никак, консервы. Вот это кстати. Пользовать трофейный провиант не возбранялось. Мужики только рады будут. Спрятавшись за кузов, Никимчук вскинул винтовку и медленно двинулся к кабине.
Фашист был внутри. Один. Живой. С окровавленным лбом, судя по следам, разбитым об лобовое стекло, уцелевшее, но покрывшееся паутиной трещин.
«Хенде хох,» – скомандовал немчуре Иван Петрович и добавил по-русски: «Вылезай, сволочь. Быстро.»
Фриц истерично залопотал что-то на своем языке. Никимчук в языках был не силен, и весь свой словарный запас на немецком уже выдал. И что за язык такой? Будто собаки брешут. Вместо ответа он грозно мотнул винтовкой и повторил приказ. Фриц снова заверещал срывающимся голосом.
«Зажало, поди. Выбраться сам не может,» – запоздало подумал Петрович. – «И чего я его сразу не пристрелил, разговоры разговаривал? Валандайся теперь с ним.»
Несколько бесконечно-долгих секунд Никимчук целился в немца, потом, будто на что-то решившись, смачно плюнул и, не опуская винтовки, подошел вплотную к кабине. Выбив ногой потрескавшееся лобовое стекло, он осторожно заглянул внутрь. Помимо лба, окровавлена у немца была еще и нога, кое-как перевязанная какими-то грязными тряпками. Петрович деловито обшарил немца, вытащил из машины винтовку, а пачку сигарет, найденную у него в кармане, переложил себе. Больше ничего интересного в кабине не оказалось: ни документов, ни оружия. Фриц снова попытался что-то сказать.
«Заткнись, немчура,» – озабоченно бросил Никимчук. – «Вот была бы у него в руках винтовка, пристрелил бы, не задумываясь. А теперь что мне с ним делать?»
Фашист моргал выпученными голубыми глазами, судорожно сглатывая и ожидая решения своей участи. Был он белобрысый, коротко стриженный, с такими же белесыми, как будто выцветшими, ресницами и бровями, и худой, кадыкастой шеей. Немолодой уже, усталый, измученный болью и обессиленный кровопотерей мужик. Человек, как человек, не зверь и не дикарь. Обычный мужик. А дома, небось, семья, дети. Краем уха от мужиков Петрович слыхал, что немцев в ихней Германии за отказ идти на фронт чуть ли не в тюрьму сажают. Видать не рвутся сильно, помирать неохота. А может брехня все это. Пропаганда.
«Ладно,» – решился Иван Петрович. – «Сдам его в штаб, как языка. А там пусть сами разбираются. Мое дело маленькое.»
Выбив прикладом остатки стекла, Никимчук аккуратно прислонил винтовку к машине и, дополняя слова жестами, скомандовал: «Давай, фриц, вылезай.» Тот засуетился и, превозмогая боль, полез в выбитое окно, вскрикивая от боли в потревоженной ноге. Петрович подхватил его под мышки и выволок на траву. Охнув, немец едва не потерял сознание от боли. Дав ему немного отлежаться, Никимчук пнул фашиста в бок: «Вставай давай.» И снова пришлось ему помогать, встать без посторонней помощи немец не мог. Идти, впрочем, тоже. Повиснув на плече Петровича, он прыгал на одной ноге, держа вторую на весу. Упав пару раз по дороге, запнувшись за пеньки и ветки, они добрались до полевой кухни. Немец, по-прежнему поддерживаемый Иваном Петровичем, на четвереньках взобрался в возок и устроился на сидении. Про разбитые ящики с консервами пришлось забыть, кроме пары банок, наспех сунутых в карман. «Жалость то какая. Столько добра пропадет,» – сетовал он про себя.
«Связать фрицу руки, что-ли, для порядка?» – подумал Никимчук и выудил из загашника веревку. Немец с готовностью подставил руки.
«Уж больно он покладист,» – проявил подозрительность Петрович, затягивая узел покрепче так, что пленный молча поморщился. Из-за лежащего на боку грузовика по просеке теперь было не проехать. Пришлось разворачивать Веснушку, возвращаться назад к реке и добираться в расположение войск той же донельзя разбитой дорогой, что приехал.
Бесплатно
Установите приложение, чтобы читать эту книгу бесплатно
О проекте
О подписке