Музыка в телефоне сменилась. Знакомые аккорды отозвались воспоминаниями о том, как в начале весны я гулял по этой самой набережной с Лаурой. У нас только начинались отношения. Мне нравилось в ней всё. Её смех. Её длинные ресницы. Её мешковатые свитеры. Мне нравилось, как она рисовала стадики и концепт-арты для игр, как мы забегали в местную сеть кофеен "Шепот ветра", потому что ей хотелось брусничного чая с мятой. Тогда казалось, что Лаура меня поймет, примет, и я, в конце концов, перестану чувствовать растущую под ребрами червоточину… Отношения оказались недолгими. Продлились до середины третьего летнего, когда девушка ушла одним днем. "Я не выдерживаю эмоционального напряжения рядом с тобой, Саймон. Прости. Нам не по пути".

Тут же растворилось секундное желание позвонить Лауре и поделиться тем, что наконец ушел из "Альянса", и я спешно переключил музыку. Заиграло тяжелое, но фольклорное с хоровыми мотивами.

Шел бесцельно. Мысли перепрыгивали одна на другую. Я поглядывал на небо и пытался понять: действительно ли оно беседует с нами или все же предпочло хранить молчание до последнего рассвета? Немотствуют ли боги или просто мы не слышим их безмолвные голоса? Может, они злятся на нас за то, что предпочли забыть их, сделать эхом прошлого, возведя в абсолют одну только Матерь?

Посол Небесный проповедовал Государству веру в Богиню. Возможно тяготы верноподданных – кара Небес за наше немое тому потворство.

Хмыкнул. Потянулся сначала за таблетками – вспомнил, что утром забыл принять препарат, – но отчего-то передумал. Хорошо на душе. Спокойно. Зачем? К тому же, последние недели я и так пропускал то и дело прием медикаментов, хуже не стало. Может, Нора прописала пустышку для самоубеждения?

Завернул по пути домой в кофейню. Взял брусничный чай с мятой. Ушел за дальний столик у панорамного окна. Скинул рюкзак на соседний стул. Выдохнул шумно, на несколько минут прикрывая глаза и восстанавливая дыхание – музыка укутывала, пульсировала по венам вместе с кровью, – а затем достал и положил на стол перед собой потертый дедов блокнот. На кожаной обложке тиснением был нанесен узор, состоящий из лишенных век глаз.

Я так и не смог сжечь найденный блокнот.

Миловидная официантка принесла чайник чая, одарила меня очаровательной улыбкой, и я ответил ей взаимностью. Проводил ее, покачивающую бедрами, взглядом до бара. Посмотрел затем в окно. Как-то резко стемнело: тучи закрыли город куполом (достаточно символично), и казалось, что город медленно утопал в серой мгле. С реки тянулся густой, вязкий туман, и свет из окон домов выглядел болезненно тусклым.

В нескольких кварталах отсюда скопились машины с мигалками. Их красно-белые огни разрывали полуденный сумрак тревожными вспышками. Полиция, "скорая", ещё пара служб, которые не смог опознать издалека. Размытые очертания людей. Оцепление вытянулось вдоль очередного жилого комплекса – массивного и темного. То старая застройка еще.

Ощущение неестественности. А потом мне показалось, что в черных окнах дома множатся тени. Становятся то выше, то шире, ползут по стенам трещинами. Словно фасад вмиг стал клеткой, сдерживающей тьму, которая начала расползаться и рвать стены на куски. Жар подкатил к горлу, зашумело в ушах, и я с силой тряхнул головой, жмурясь.

А когда открыл глаза, наваждение спало. Просто старый обветшалый жилкомплекс, давно не ремонтированный и пригодный скорее для сноса. Просто службы скорой помощи. Просто оцепление – кто знает, что там произошло?

На короткое мгновение стало не по себе, холодок пробежал по спине… Но в кофейню вошли новые посетители, и голос бариста вывел из оцепенения. Наверное, опять обострение мнительности и тревожности. Не выдержал. Достал таблетки и проглотил парочку. Наверное, уже больше по привычке, нежели из-за нужды.

Вернулся мыслями к "Альянсу", работе и расплывчатому образу будущего. Ладно, подумаю над этим завтра. Сегодня устрою заслуженный отдых – вечером придут друзья, мы еще на прошлой неделе договорились устроить пятничный кинопросмотр. У Лоренца выдались сумасшедшие рабочие дни – из зала ушли три его постоянника, новыми клиентами стали люди в край специфичные. Один из них был искренне убежден, что с помощью персонального тренера он за четырнадцать дней превратится из стодвадцатикиллограмовой груши в атлетического красавца, а когда Ларри вполне объективно заявил, что он не колдун и магией не обладает, накатал на него жалобу начальству.

Не менее дурные дни были и у Марики. Рекламное агентство, в котором она работала, тоже как назло лихорадило: казалось, что все заказчики договорились о создании творческого хаоса и разрушении процесса заключения договоров. Придумывали масштабнейшие идеи, на реализацию которых не закладывали должного бюджета. Помимо этого, в её личном блоге, где Мара делилась фотографиями заброшенных мест города и писала о них поэтичные тексты, завелся личный ненавистник. Каждую публикацию сопровождал едкими комментариями и негативными замечаниями, критиковал снимки Марики (а фотографировала она невероятно, умея ловить такие кадры и композиции, что меняла восприятия привычных вещей). С явным раздражением указывал, что подобные места небезопасны, и незачем искать красоту в рухляди. Обвинял её в том, что она романтизирует развалины и подсвечивает абсолютно не те стороны нашего "замечательного и прославленного" города.

Может это осень так влияла, и всякие долбачи активизировались для того, чтобы портить людям вокруг них жизнь.

Прислушался к себе. Тихо.

Завтра к вечеру начну изучать свободные вакансии. В понедельник, да соблаговолят Небеса, пойду на собеседование. По большому счету, увольнение – не проблема. Плюс-минус мелкий штрих в сложном графическом полотне моей жизни, которая и сама является мелким штрихом в больших хитросплетениях.

Всё временно. Всё решаемо.

Взял блокнот в руки, подумал над своей жизнью и открыл случайный разворот, цепляясь за первую бросившуюся в глаза фразу.

"..и каждому предстоит свой суд, и всякий закат завершится темной ночью. И будут дни течь, пока Хбиар не пожрет солнце, и не наступит ночь длиною в вечность.."

***

– Какие чувства чаще всего возникают у тебя в последнее время? – Нора ставит передо мной чашку травяного чая и садится в кресло напротив. Темные длинные волосы Корпело собраны в тугой аккуратный пучок. – Ты можешь их описать, Саймон?

Задумываюсь.

Иногда мне кажется, что было бы проще вообще никогда не появляться на этот свет. Жизнь испытывает, играет – ни то волей создателей свыше, ни то причудами окружения. И ты всегда оказываешься в стороне меж разыгрывающими драмы и комедии. Эти актеры, вместо того, чтобы обсудить сценарий друг с другом, выплескивают на тебя эмоции своих ролей, и раз за разом бросают тебя в противовес своим противоборствующим сторонам, как бы ни старался лавировать, балансировать. Как бы ни пытался удерживать распутывающиеся нити стабильности и гармонии – они рвутся из рук, режут ладони, сдирают кожу.

Что я чувствую? Не знаю. Уже не знаю. Кажется, что вновь и вновь ошибаюсь. Делаю все не так. Выбираю худший вариант из возможных. Бессмысленно трачу себя. От этих мыслей тошно и кружится голова; и потолок начинает вертеться, когда упираешься в него взглядом. Я настолько чужой для самого себя, что не удивительно, насколько самоощущения странника обостряется среди людей.

Я не в порядке. И дурные сны, фрагментарная амнезия, голоса и тени, являющиеся в кошмарах – меньшая из проблем.

Меня не пугает кромешная тьма. Не пугают монстры, желающие сожрать мое сердце. Не пугает кара богов, о которой проповедовал дед. Это все – избавление. Это все – исцеление. Я бы и сам поднес плотоядной твари свое сердце на золотом блюде… Но твари уже являлись в мой дом. Их не остановили бы ни молитвы деда, ни обереги. Они постучали в двери костяшками, скрытыми под кожаными перчатками. Вошли без препятствий – и на их поясах поблескивали серповидные ножи, напоминающие клыки самых жутких монстров из древних сказаний, – улыбались приторно, зная наперед финал.

Нора хочет избавить меня от чужих голосов, но мне это не нужно. Чужие голоса в моей голове – отличное средство не слышать собственного.

– Саймон, – мягко окликает Нора, – я не смогу тебе помочь, если ты будешь молчать. Не в моих силах читать мысли, а ты ничего не говоришь. Мне важно понимать, о чем ты думаешь, что ты чувствуешь.

– Я понимаю. Просто мыслей слишком много, чтобы пытаться их озвучить. Стараюсь вычленить основное.

А в действительности – не хочу делиться некоторыми из них. Подбирать слова и думать прежде, чем говоришь – одно из основных правил, которые я вынес после того, как дед, а вместе с ним и вся наша семья попала под опалу политического сыска.

– Хорошо, я понимаю, как тебе тяжело. Давай попробуем поговорить о чем-то более приятном? Как у тебя дела на работе? – видя, как искривилось мое лицо, Нора вздыхает и деликатно меняет тему. – А переезд в новую квартиру? На прошлой сессии ты упоминал, что получил по программе "Светлый дом" жилье в новостройке.

– Правительство Трех заботится о своих верноподданных, – но едкая усмешка в голосе пугает меня самого. Чувствую, как кровь отливает от лица, оборачиваюсь в испуге на Корпело, которая делает вид, что ничего не услышала. – Да, я… Получил ключи… Переехал со съемной. Быстро. Вещей у меня немного, так что обустраиваюсь практически с нуля.

– Это к лучшему. Начинать новую историю следует с чистого листа.

Хмыкаю. Не то чтобы я когда-то горел желанием начинать с чистого листа. Мне нравился наш дом в родном городе. Нравилось жить большой дружной семьей. Нравилось посещать лекции деда в университете и ходить вместе с ним в библиотеки. Удивительно, что память стерла близких – я даже не могу вспомнить цвета глаз матери, звучание смеха отца, длины волос сестер, да даже мимики деда. Я забыл их, но храню в памяти свои эмоции рядом с ними. Я забыл конкретные эпизоды, но из отдельных изображений стараюсь выстроить целостную картинку.

Воспоминания обволакивает дымкой. Они сумбурные и нечеткие. Образ деда возникает вместе с запахом старой бумаги, шелестом книжных страниц, которые наполнены диковинными узорами. Я не помню, но знаю, что голос деда становился мягче, когда он обращался к древним – Ушедшим, – богам; к тем, чьи имена, по его словам, не стоило произносить вслух. Нет, было можно вспоминать их как сказки, как занимательные и страшные истории, как персонажей – но верить в них и взывать к ним воспрещалось.

Иногда мне кажется, что память просто стерла родных, но оставила пробелы для чего-то чужого. И в эти пустоты лезут тени и шепоты, похожие на шелест ветра в тростнике, и говорят они на языке, которого не понимаю – но звучит он слишком уверенно и просит чрезмерно многого.

Не знаю, когда дед уверовал в Ушедших. Может, к старости лет ему стало проще воспринимать действительность, как воздаяние и кару за грехи прошлых поколений. Он был слишком умен, чтобы начать всерьез воспринимать сказки… Но он ведь начал. И, хуже того, стал это транслировать – и на лекциях в университете тоже. Итог был ясен сразу. Ни отец, ни мать не смогли помешать – и в итоге за помешательство деда расплатилась вся семья Арола.

И, пожалуй, нам даже была оказана определенная милость.

– Ты вновь молчишь. Это становится заметнее. И всё чаще, – недолгая пауза. – Скажи, Саймон, я правильно понимаю: чем больше фрагментов возвращается, тем сильнее ты стремишься отгородиться? Чем больше ты вспоминаешь, тем сильнее от меня закрываешься?

– Не думаю, Нора. Если быть откровенным… Чем дальше, тем больше всё путается. Всплывают чувства, состояния – иногда очень ярко. Но сами события, детали… Затираются. Как будто на место памяти приходят сны. Словно меняю фотографии на недолгие мороки.

– Хм… – женщина кивает, а затем быстро пишет на отрывном листе. – Это может быть реакцией на терапию или на фармакологию. Давай попробуем заменить один из твоих препаратов, ладно? Я назначу аналог, который, будет работать мягче. Мы адаптируем схему, чтобы ты постепенно начал чувствовать почву под ногами. Главное – не пытайся форсировать воспоминания. То, что ускользает, может быть не случайным. Иногда психика стирает то, что ещё рано вспоминать. Договорились?

***

Небо покрывалось алыми облаками. Горело к вечеру, пожирая серость цветом и отражаясь в многоликих бесконечных окнах однотипной застройки. Не дома. Металлические киты. Не "города в городе". Лабиринты, из которых невозможно выбраться. Раскинувшийся город серый, пасмурный, негостеприимный. Густеющий туман даже преображал его в лучшую сторону… Наверное. Потому что при большом желании можно было представить в этих силуэтах кладбище руинизированной идеи идеального мегаполиса.

Добраться до своего жилкомплекса – это лишь четверть испытаний. Остальная часть пути до квартиры превращалась в настоящий квест. Перед входом в подъезд – массивная дверь. Электронный замок мигнул, подтверждая доступ, и та отворилась с натужным скрипом. Маленький холл выглядел опрятно, но холодно. Чистота здесь была почти стерильной, но лишённой жизни. Отголоски медицинского центра, расположенного на первом этаже, наполняли пространство запахом антисептика. Окна отсутствовали. Холодный белый свет люминесцентных ламп усиливал ощущение, что ты находишься в операционной.

Моя квартира – на тринадцатом этаже. Скрежет тросов сопровождал движение лифта, и я смотрел на тусклый экран, где цифры этажей сменяли друг друга с раздражающей медлительностью. Когда наконец двери открылись, я шагнул в коридор. Он длился практически бесконечно. Линия потолочных ламп тянулась вдаль, свет мигающих лампочек становился всё более неровным. Казалось, что стены давили, сужаясь по мере продвижения, и что-то в этом удушливом пространстве шептало о том, что конца не будет.

За каждой дверью скрывались чужие жизни. Стоны, раздающиеся за одной, детский плач – за другой. Музыка с глухим басом доносилась откуда-то из глубины, перебиваемая звуками спора. Я шел не останавливаясь. Единственный ориентир – номер моей квартиры.

Вставил ключ-карту в замок. Он запищал, мигнул зелёным светом. Дверь поддалась. Прежде, чем войти в квартиру, обернулся. В этот момент, на другом конце коридора, где виднелся тусклый свет из выхода на балконные площадки, мне показалось, будто мелькнул силуэт в полосе света. "Тебе кажется. Это просто усталость", – повторил себе и скрылся в квартире.

Квартира – почти убогая, но в этом убожестве таилась утешительная предсказуемость. Я знал каждый угол, каждую трещину на потолке, каждый скрип досок под ногами. Маленькое убежище в сумасшедшем мире. Я создавал его под себя.

Скинул куртку. Прошел на кухню. Достал из шкафа банку растворимого кофе, и включил старый электрочайник. Его жужжание нарушило тишину, которую сначала даже не заметил, когда вошел. В мелких недочетах квартиры – своя идиллия; и тишина здесь, дома – уютная и приятная.

Я ненавидел °9-1-12-1-20. Но единственное место, которое в нем любил – собственная квартира.

Наверное, свой отчий дом я любил сильно больше; но, по правде, помнил я его уже слишком смутно. Как и эмоции, там испытывающие, подзабыл. Один из неочевидных плюсов проблем с памятью, напоминающий, что зачастую восприятие всякого дерьма, которое нам подкидывает Провидение, зависит лишь от нашего к нему отношения. Ракурсы, стороны, полутона – все дела.

Пока чайник закипал, убрал религиозную литературу и толстую книгу сказаний и легенд – подарок одной знакомой, – в тайник под кроватью. Марика и Лоренц, конечно, никому не рассказали бы, но не на шутку бы забеспокоились. Они и так настороженно относились к моему увлечению фольклором и частенько намекали, что это плохо на меня влияет. Так что незнание сделает спокойнее и им, и мне.

Налил крепкий быстрорастворимый кофе. Пах он сухой травой, дегтем и пылью, но до чего нравился мне его терпкий горький вкус! Вышел с чашкой к балкону, выглянул в окно.

Вернулся мыслями к Ларри и Маре. Я ненавидел °9-1-12-1-20, но для меня город явно делала лучше эта парочка, ставшая мне верными друзьями и заменившая семью. Мы познакомились спустя месяц после моего переезда. Стояла поздняя ночь. Я вновь страдал от бессонницы. Вернее, был разбужен около полуночи страшным кошмаром и не смог больше задремать; пошел бродить по городу, нашел какой-то круглосуточный спортивный бар, где крутили никому не интересные соревнования по стрельбе из лука – людей раз-два и обчелся; будний день, – никому, кроме одного парня, с жаром следящего за трансляцией. Его спутница, эффектная девушка с серыми глазами и темными волосами, наблюдала за ним, как за умалишенным, искренне недоумевая, откуда тот берет такой дикий азарт. Мне было интересно на них поглядывать. Комично они ругались и возмущались. Мою персону парочка заметила, только когда бармен слезно попросил нас покинуть заведение – "Мы до последнего клиента, ребят; смена семнадцать часов… Давайте вы потом придете посмотреть, а?" – и уже на улице решила со мной познакомиться. Спать никому не хотелось, и мы гуляли по городу до рассвета. Я стал невольным судьей тех ночных споров Лоренца и Марики; вернее, роль судьи мне была предоставлена, но слова я все равно не смог ввернуть в поток их дискуссии. Домой вернулся со спокойным сердцем, хотя и думал, что случайные собеседники просто станут новым воспоминанием. Но нет. Общение завязалось. Как-то само собой. Легко и непринужденно, словно встретил старых товарищей.

Ларри и Мара в то время являлись "друзьями с привилегиями", хотя, убежден, что она уже тогда была серьезно влюблена, просто сама себе этого не признавала. Почему? Ну, с одной стороны, думаю, ей не очень хотелось "обременять себя" отношениями. С другой – Марика Ранта, гордая девушка, никогда бы не простила, если бы Лоренц, сильно не обделенный вниманием прекрасных дам, выбрал бы не её. К тому же, делать первые шаги и признаваться в чувствах абсолютно не входило в привычные для нее рамки – она и сама купалась во внимании противоположного пола. Поэтому формат их отношений поменялся только тогда, когда очевидные вещи дошли до Ларри, и он сам сделал первый шаг.

Самое ироничное, что мне каждый раз удавалось уловить их чувства раньше них самих. Когда в один прекрасный день Лоренц вдруг осознал, что мечтает уехать в теплый климат, жить в окружении зелени на берегу океана, я понял: он полюбил Марику. Потому что мечты Ларри были вызваны вовсе не внезапным зовом Западных земель, а тем, что Мара до безумия хотела путешествовать по их красотам и посетить Теневые берега – острова, лежащие рядом с теми территориями. Она увидела фотографии и буквально заболела пейзажами необузданной дикой природы. Желания Лоренца не рождались открытиями Марики. Желания Лоренца рождались необходимостью следовать за ней.

Для меня Диллон был настоящей опорой, старшим братом – он всячески старался поддерживать в трудные времена, сопереживал эмоциональным волнениям, хотя не всегда понимал их глубину. Ларри (да и Мара) догадался о проблемах моей семьи с политической полицией, но никогда напрямую не спрашивал. Не думаю, что он стремился обезопасить себя – Лоренц Диллон безрассудный смельчак, – но точно не хотел ставить меня в затруднительное положение болезненным воспоминанием, страхом вновь оказаться на грани или попросту ненужными объяснениями.